-- Зря ты так. Из школы он ушел лет шесть назад. Не вечно же ему было нищенствовать. Знаешь, какая зарплата у учителя физкультуры?
-- Знаю, -- кивнул Санька, хотя и не знал.
-- А у него родители-инвалиды. Два брата -- школьники. Он уволился, организовал фирму по продаже недвижимости, взял кредиты и постепенно раскрутился...
-- Рисковый мужик! -- оценил его Санька.
-- Он -- умный, -- с нежностью отозвалась о нем Нина, и Санька ощутил, что Буйнос был для нее не просто бывшим учителем физкультуры и не просто организатором фестиваля, взявшим ее на работу.
-- Я тоже, -- шуткой решил он ослабить собственное ощущение.
-- И потом он когда начинал, то риска почти не было, -- не заметила она санькину шутку. -- Цены росли как на дрожжах. Кто не прозевал, обогатился.
-- А теперь, значит, его эстрада заинтересовала?
-- Прибыльно, -- с безразличием к этому слову произнесла Нина.
-- Неужели в тусовке, которая к нему привалила, есть какой-то навар? По-моему, одни расходы, -- он начал старательно загибать пальцы на левой, свободной от мороженого, руке. -- Проезд всем оплачен -- раз, гостиница -два, аренда дворца культуры -- три...
-- Если бы не было прибыльно, не было бы схватки за этот конкурс, -не дала ему загнуть мизинец Нина.
-- Серьезно?
-- Еще как! В Москву, в минкульт, не меньше пяти заявок пришло. Я, правда, точно не знаю сколько, тогда меня еще в оргкомитете не было, но Владимиру Захарычу пришлось еще как побороться! И не всегда честно. Вы же знаете, какие сейчас чиновники...
-- Знаю, -- снова ответил Санька, хотя тоже не знал, какие же они сейчас.
-- Взяточники на взяточниках, -- объяснила Нина. -- Но Владимир Захарович не только этим взял. Он предъявил гарантии от местной администрации в поддержке конкурса.
"Ну и гарантии!" -- чуть вслух не сказал Санька. Видимо, пацаны с их суровой запиской и не менее суровым похищением в число гарантий не входили. Полчаса назад, когда он пришел в оргкомитет и сбивчиво объяснил, что они не могут из-за болезни гитариста прогнать репетицию, его подмывало все-таки рассказать правду об угрозах неизвестных пацанов и пропаже Эразма, но у теток в обшарпанной комнате-чулане в дальнем углу дома культуры были такие сонные лица, что он сразу почувствовал бесполезность этого. В милицию они уже пытались сообщить. Но там хоть участковый пришел. А что могли сделать толстые тетки с лицами продавщиц мороженого? Не то время, чтобы жаловаться. При капитализме каждый умирает в одиночку. Впрочем, при социализме было то же самое. Человеческую природу еще никто не изменил.
-- Так в чем, если честно, прибыльность конкурса? -- не слушая монотонный рассказ Нины, спросил он.
-- Что? -- она поморгала своими все такими же ненакрашенными ресницами. -- А-а, ты про прибыль! Так ведь условия контракта. Там все написано.
-- Правда?
Текст контракта, наглухо закрытый в чемодане Андрея, так и остался тайной для них всех. В общих чертах он, конечно, рассказал кое-что, но, видимо, самое важное осталось за пределами этих сведений.
-- Там же написано, причем, у всех конкурсантов написано, что те, кто войдет в десятку лучших, обязаны совершить двухмесячную гастрольную поездку по стране. Пятьдесят процентов от сбора -- оргкомитету конкурса, то есть Владимиру Захарычу, тридцать -- министерству культуры и двадцать -- певцам, музыкантам, ну, тем, кто войдет в десятку. Там, правда, есть одно исключение. Но только для победителя конкурса...
Санька чуть не матюгнулся вслух на Андрея. Оказывается, вхождение в десятку лучших оборачивалось двухмесячной барщиной на дядю Буйноса. Дорога к славе и известности шла через шестьдесят суток рабства. Он представил, с каким бешеным потовыжимательным графиком повезут их по стране, но Нина оборвала его мысли.
-- Впрочем, если дела у нас пойдут так и дальше, то ваша группа, как минимум, попадет в десятку, -- печально сказала она.
-- Почему? -- не понял Санька ее грусть.
-- Сегодня вечером еще две группы и один певец заявили об отказе
от участия в конкурсе.
-- А чем они это... ну, обосновывали?
-- Ничем. Просто позвонили в оргкомитет и сообщили, что уезжают утренним поездом.
-- Две группы -- это те, что в одном номере с кавказцем жили? С этим... Джиоевым? -- еле вспомнил он фамилию.
-- Нет, -- вздохнула она, -- это уже другие две группы. Из нижней части списка. Последними записались, первыми уехали.
Скомканная обертка мороженого -- все, что осталось от сладкого сгустка сливок и сахара -- полетела в урну. Бросившая ее Нина не стала досматривать полет. А Санька с удивлением заметил, как точно попал комок в черный рот урны. Нырнул -- и навсегда исчез из их жизни.
И как только он исчез, Нина неожиданно сказала что-то не своим,
более тонким голоском, и он недоуменно посмотрел на нее. Посмотрел
-- и чуть не вздрогнул.
Из-за Нины выехала на роликах утренняя знакомая Маша. Это она что-то произнесла на ходу.
-- Здравствуй, -- невпопад брякнул он, получил в ответ обиженный взгляд и, глядя на удаляющиеся загорелые плечи Маши, вынужден был спросить Нину: -- Она говорила что-нибудь?
-- Я вижу, ты время зря не теряешь, -- снисходительно ответила она. -Она сказала: "Спасибо за знакомство".
-- Какое знакомство?
-- Откуда мне знать?
А плечи удалялись и удалялись в ту часть набережной, которая принадлежала роллерам и вроде бы совсем не принадлежала Приморску.
-- Странный у вас город, -- не сдержался Санька.
-- Почему?
-- По всей стране торговцы вытеснили всех, кого только можно, с самых бойких мест, а у вас во-он какой кусок набережной им не сдается.
-- Не сдается?
-- Ну, там, где клуб роллеров, -- лыжными движениями ног по горячему асфальту изобразил он подобие коньков.
-- А-а, ты про это!.. Так это просто объясняется. У кого-то из роллеров, что там гоняют, папа -- мэр города. Подписал постановление, и тот кусок набережной отдали клубу роллеров.
-- Надо же! -- сокрушенно произнес Санька. -- Я и не думал, что все так просто!
-- Мой автобус! -- сменив вялый тон на радостный, объявила Нина.
Санька повернул голову туда, куда с просветлевшим лицом вглядывалась девушка, и только теперь понял, что в этом месте над набережной на асфальтовом пятачке парковались пригородные автобусы.
Минут через десять оранжевый уродец, дребезжащий всем стальным, что только могло на нем дребезжать, увез Нину и еще сотню пассажиров, и Санька с удивлением проводил глазами автобус. В его окнах не было ни одного светлого проема, ни одного светлого пятнышка. Жители Перевального стояли в автобусе так тесно, что внутри него, казалось, не осталось ни грамма воздуха.
Едкий дым выхлопа достиг и его. В голове сразу стало пусто и противно, и все сразу -- вкус выхлопа, утрамбованный, как чемодан, автобус, темные, почему-то совсем не курортные тона одежд жителей Перевального, -- создали такое захолустное, такое убогое ощущение, что Санька тут же решил, что они снимут дом именно в Перевальном. Пусть не дом, пусть всего лишь сарай, но именно в Перевальном. И чтобы раствориться среди местных жителей, слиться с ними, оденут все серое и темное.
Переулок уже давно проглотил автобус, а Санька все стоял и не мог понять, отчего под сердцем неудобно, иголкой, стоит тревога. Он вроде бы все предусмотрел, все продумал. От отъезда до снятия дома в Перевальном. Но иголка все колола и колола. Значит, уже пятеро из двадцати семи покинули конкурс. Последних трех Санька не знал, а те, что жили в одном номере с Джиоевым по отзывам музыкантов, репетировавших сегодня во дворце культуры, как минимум попадали в призовую тройку. Только эти две группы работали в роковой стилистике, и хотя русский рок -- это скорее тексты, чем музыка, их заумные песни вполне могли тронуть жюри, половина членов которого гордо причисляла себя к рок-, а не поп-музыкантам.
И еще внутри тревоги жили слова роллерши Маши. "Спасибо за знакомство". За какое знакомство? С ним? Но почему -- спасибо? И отчего этот ироничный тон? У девушек ирония всегда появляется после обиды. Она может и не признаться, что после обиды, но себя-то не обманешь.
Санька повернулся к набережной, попытался сквозь строй деревьев рассмотреть роллерский кусок набережной, но ничего толком не увидел. И от этого тревога стала еще сильнее. Роллеров словно спрятали от него, чтобы он так никогда и не ощутил себя спокойно.
Но стоило ему сбежать по ступенькам к набережной, как наваждение исчезло. Загорелые плечи Маши медленно плыли в подсиненном сумерками воздухе, а ботинки с коньками-шайбами, некрасивые, совсем не подходящие для женских ножек сооружения, больше похожие на валенки, чем на ботинки, одновременно плыли по асфальту, выписывая слалом вокруг кирпичей. Время вернулось назад. Именно в такую минуту -- едущей вдоль линии красных кирпичей -- впервые увидел он Машу, и сразу возникло чувство, что это все еще утро, что не появился на набережной Ковбой с оранжевыми ботинками, что еще не было надсадного бега в носках, еще не поднялся он на вонючую, пропахшую битумом крышу, не бежал за странной серой майкой и не тащил в номер худого, как йог, Эразма.
Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.
-- Ты звала меня? -- спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.
Во рту после мороженого было холодно и кисло. И эти же холод и кислота струились от ее загорелого лица.
-- Звала или нет?
-- Ничего подобного.
Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.
-- Это он? -- внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.
-- А кто же еще?! -- с вызовом ответила она.
-- За что?
-- Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.
-- Правда?
-- Раз в моих коньках катался, то и...
-- Ну и логика у него! А когда он здесь появился?
-- В обед.
-- А вы что, весь день катаетесь?
-- Сегодня не жарко, -- отпарировала она.
Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.
-- Значит, он, гад, тебя ударил? -- с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.
-- А что, незаметно?
-- Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?
-- Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.
-- Где мне его найти? -- вопросом выстрелил Санька.
-- Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?
-- Так ты знаешь, где он живет?
-- Ничего я не знаю.
-- Нет, знаешь! -- впился он в нее взглядом.
Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками. Когда она двигала ими вперед-назад, Санька ощущал тяжесть в своих ногах. А может, это просто ступни вспомнили ощущение бега. Во всяком случае, ничего приятного от упоминания о Ковбое не происходило.
-- Так где он живет?
-- Я правда не знаю... Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил... Я не говорила, а он все понял... Я, говорит, Ковбою сам все скажу...
-- Где этот пацан? -- встрепенулся Санька.
Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто
отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.
-- Вон. Купается, -- кивнула на берег Маша. -- Только про меня
ничего не говори. Ладно?
-- Ладно, -- пообещал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66