На некрашеных досках,
словно диковинные игральные кости, были раскиданы позвонки и обгрызенные ребра.
В том месте, где располагалась входная дверь, под прямым углом к стене,
образуя с ней внутренний угол, шла другая стена. Таким образом, крыльцо было
открыто лишь с двух сторон. В самом углу Золт обнаружил кусочек хвоста Саманты и
обрывки шерсти - их загнал туда ночной ветер. На верхней ступеньке валялся
изувеченный череп. Золт схватил его и спустился на нестриженую лужайку.
Ветер, который с вечера все стихал и стихал, неожиданно совсем прекратился. В
студеном воздухе любой звук разносится далеко-далеко, но сейчас ничто не
нарушало ночного безмолвия.
Стоило Золту прикоснуться к любому предмету - и он безошибочно определял, кто
последним держал его в руках. Более того, порой он даже мог сказать, где
находится этот человек сейчас, и, отправившись туда, неизбежно убеждался, что
ясновидческий дар его не подвел. Вот и теперь Золт надеялся, что прикосновение к
тельцу кошки, убитой Фрэнком, поможет проясниться его внутреннему взору и он
снова сумеет напасть на след брата.
Но на пустом разбитом черепе Саманты не осталось ни клочка плоти. И внутри и
снаружи он был дочиста объеден, вылизан, высушен ветром и походил на обломок
окаменевших останков доисторического животного. Перед внутренним взором Золта
предстал не Фрэнк, а Лилли и Вербена со своими кошками. Золт с отвращением
отшвырнул искореженный череп.
Неудача еще сильнее распалила его ярость. Он чувствовал, как в душе
пробуждается темное желание. Только бы не дать ему набрать силу... Но устоять
перед ним в сотни раз труднее, чем перед женскими чарами и прочими грешными
соблазнами. Как он ненавидит Фрэнка! Из года в год, вот уже семь лет он исходит,
захлебывается этой ненавистью. А сегодня вечером он проспал прекрасную
возможность уничтожить врага. От этой мысли можно сойти с ума!
Желание...
Золт рухнул на колени в косматую траву. Он скорчился, сжал кулаки, стиснул
зубы. Камнем надо стать, камнем - неподъемной тяжестью, которую не способно
сдвинуть с места никакое, даже самое властное желание, самая свирепая жажда,
самая отчаянная страсть.
"Дай мне силы!" - умолял он мать. Снова поднялся ветер. Неспроста.
Дьявольский это ветер. Хочет столкнуть его с пути истинного. Золт упал ничком,
впился пальцами в податливую землю и зашептал святое имя матери. Розелль.
Исступленно повторял он это имя, уткнувшись лицом в траву, в грязь, повторял
снова и снова, чтобы заклясть ростки темного желания. Тщетно. Золт разрыдался.
Встал. И отправился на охоту.
Глава 21
Фрэнк зашел в кинотеатр. Он просидел весь сеанс, рассеянно глядя на экран и
думая о своем. Потом поужинал в "Эль торито". Не разбирая вкуса еды, он уплетал
лепешки с мясом и рис, будто бросал уголь в топку. Часа два он без толку колесил
то по центральным районам округа, то по южным окраинам. Только на ходу он
чувствовал себя в безопасности. Наконец он вернулся в мотель.
Мыслями он снова и снова обращался к воздвигнутой в памяти стене мрака,
силясь обнаружить хоть малюсенькую щелочку. Кажется, найдись в этом мраке хоть
какой-то просвет - стена рухнет. Но темнота была плотная, непроглядная.
Фрэнк выключил свет. Однако ему не спалось.
С чего бы это? Ветер Санта-Аны улегся, шум не мешает.
Может, ему не дает покоя кровь на одеяле? Правда, крови натекло всего ничего,
и к тому же она уже высохла, но все-таки кровь. Фрэнк зажег лампу, включил
отопление, скинул одеяло и вновь попытался уснуть. Нет, не спится.
В том-то и дело, внушал себе Фрэнк. Все его беды от того, что он не
высыпается. Отсюда и потеря памяти, и чувство одиночества, заброшенности. Так-то
оно так, и все же Фрэнк понимал, что лукавит: не хочет назвать главную причину
своей бессонницы.
А главная причина - страх. Куда он забредет во сне? Что станет там делать?
Что окажется у него в руках после пробуждения?
Глава 22
Дерек спал. Мирно посапывал в соседней кровати. А Томасу не спалось. Он встал
и подошел к окну. Луны не видно. Большая-большая темнота.
Томас не любил ночь. Ночью страшно. А солнышко любил. Днем цветы яркие, трава
зеленая и голубое небо над головой, как будто крышка. Закрыта крышка - и под ней
полный порядок, все на месте. Зато ночью цвета исчезают и в мире ничего не
остается. Это кто-то открыл крышку и заполнил мир пустотой. Смотришь в пустоту,
смотришь: а вдруг ты и сам исчезнешь, как цвета, унесешься из этого мира? Утром
закроют крышку, а тебя уже здесь нет. Ты теперь где-то там и никогда не
вернешься обратно. Никогда.
Томас потрогал пальцами оконное стекло. Холодное.
Что же он никак не заснет? Обычно спит хорошо.
А сегодня нет.
Томас волновался за Джулию. Вообще-то он всегда за нее немножко волнуется: на
то он и брат. Но сегодня он волновался не немножко. Сегодня он волновался очень.
Это началось еще утром. С самого утра ему стало как-то чудно. Не в смысле
весело, а в смысле странно. В смысле страшно. Он почувствовал, что Джулии грозит
беда. Томас встревожился и решил ее предупредить. И "протелевизил" ей про беду.
Говорят, картинки, музыка и голоса попадают в телевизор по воздуху. Томас сперва
думал - вдруг знают, что он глупый, и считают, что он поверит любой чепухе. Но
Джулия сказала - правда. Вот Томас иногда и телевизил ей свои мысли. Раз можно
посылать по воздуху картинки, музыку и голоса, значит, и мысли можно. "Берегись,
Джулия, - телевизил он. - Будь осторожна: может случиться несчастье".
Если Томас кого и чувствовал, так это Джулию. Он точно знал, когда она
радуется, когда грустит. Если она хворала, Томас, скорчившись, ложился на
кровать и хватался за живот. И еще он всегда угадывал, когда она его навестит.
И Бобби он чувствовал. Но не сразу. Вначале не получалось. Как в тот раз,
когда Джулия впервые привела к нему Бобби. А потом все лучше, лучше. И теперь он
чувствует Бобби почти так же, как Джулию.
Он и других чувствует. Дерека, Джину - она тоже даун, живет тут, в интернате.
Потом еще одну приходящую сиделку. И еще двоих из тех, кто присматривает здесь
за больными. Но их он чувствует слабо, а Бобби и Джулию - очень хорошо.
Наверное, кого сильнее любишь, того лучше чувствуешь. И знаешь о нем больше.
Случалось, Джулия за него переживала, и Томас очень-очень хотел ей сказать:
"Я знаю, ты беспокоишься, но у меня все в порядке". Сестра услышит, что он ее
понял, и обрадуется. Но как ей сказать? Трудно же объяснить, как и почему он
иногда чувствует людей. Да он и не хочет никому рассказывать, а то подумают, что
он глупый.
Сам-то он знает, что глупый. Не такой глупый, как Дерек, но все равно. Нет,
Дерек добрый, с Дереком ему повезло, что они в одной комнате. Добрый, но
замедленный. Это их так называют вместо "глупые", когда они поблизости. Джулия
никогда его так не называет. И Бобби тоже. А другие называют. Как будто он не
поймет. А он понимает. У него что-то там такое замедленное. Что - он не
разобрал, а "замедленный" - разобрал. Глупым быть так не хочется, но ведь его
никто не спрашивал. Он и самому Богу телевизил: пусть сделает так, чтобы Томас
перестал быть глупым. Но Бог или хочет, чтобы Томас навсегда остался глупым, - а
почему? - или просто не слышал Томаса.
Вот и Джулия не слышит. Томас каждый раз узнает, когда его услышали. Джулия -
ни разу.
Зато иногда его мысли доходят до Бобби. Чудно. Не в смысле смешно, а в смысле
странно. В смысле интересно. Томас телевизит Джулии, а слышит его Бобби. Ну, как
сегодня утром. Когда он телевизил Джулии:
"Может случиться несчастье, Джулия. Идет большая беда".
А Бобби и услышал. Не оттого ли, что Бобби и Томас любят Джулию? Томас не
знает, но Бобби услышал, это точно.
Стоя в пижаме у окна, Томас вглядывался в недобрую ночь. Где-то рыщет Беда.
Томас ее чует: у него кровь начинает булькать, а кости зудят. Беда еще далеко,
до Джулии не добралась. Но подкрадывается.
Сегодня, когда приходила Джулия, Томас хотел ей рассказать про Беду. Но как
рассказать, чтобы поняли? Станешь говорить; и получится глупо. Джулия и Бобби и
так знают, что он глупый, но напоминать им еще раз не хочется. Только откроет
рот рассказать про Беду, а слова не слушаются. Он их в голове выстроит как надо
и уже собирается говорить, а они раз - и в кучу. Никак на место не вернешь. Вот
он и молчал. А то все будут думать, что он глупый-преглупый.
И как рассказать, что такое Беда? Может, человек? Страшный такой. Хочет
навредить Джулии. И да и нет: человек, но не только. Томас так чувствует. И от
этого "не только" пробирает озноб изнутри и снаружи. Как будто стоишь на зимнем
ветру и ешь мороженое.
Томас поежился.
Чувствовать Беду неприятно. А лечь в постель и перестать чувствовать нельзя:
он должен все хорошо знать про Беду, а то не сумеет предупредить Джулию и Бобби,
когда Беда будет близко.
За его спиной Дерек что-то бормотал во сне.
В интернате тихо. Глупые спят. Все, кроме Томаса. Ему иногда нравится не
спать, когда все спят. И он тогда вроде как умнее всех: видит то, чего никто не
видит, знает то, чего никто не знает. Потому что все спят, а он нет.
Прижимаясь лбом к стеклу, Томас упорно разглядывал пустоту ночи.
Надо спасти Джулию. И он мысленно тянулся в пустоту. Дальше, дальше.
Чувствовал изо всех сил. Прислушивался к бульканью крови, к зуду костей.
Удар. Из темноты на него налетело что-то огромное, злючее-страшучее. Как
волна, сбило с ног. Томас плюхнулся на попу возле кровати. И все. Больше он Беду
не чувствовал. Но сердце так и прыгало от страха: ух, какая большая и мерзкая! С
трудом переводя дыхание, он принялся телевизить Бобби:
"Беги, удирай, спасай Джулию! Беда идет, Беда! Беги! Беги!"
Глава 23
Сон был озарен звуками "Лунной серенады" Глена Миллера. И как всегда во сне,
знакомая мелодия звучала как-то непривычно. И обстановка, которая окружает
Бобби, как будто знакомая - и как будто он ее в первый раз видит. Да это же
бунгало на побережье! То самое бунгало, где они поселятся, когда бросят работу.
Чуть касаясь темного персидского ковра, Бобби вплыл в гостиную, медленно
пролетел мимо удобных обитых кресел, огромного мягкого дивана с округлой спинкой
и толстыми подушками, мимо рульмановской горки с бронзовой отделкой, мимо лампы
в стиле арт деко и переполненных книжных полок. Музыка доносилась снаружи, Бобби
двинулся на звук. До чего же легко передвигаться во сне! Захотел выйти - дверь
открывать не надо: лети прямо сквозь нее. Захотел спуститься с широкой террасы -
пожалуйста: перепархиваешь через деревянные ступеньки, даже ногой не пошевелив.
Стояла ночь. У берега плескались волны. Вдали, мерцая, вскипала белая пена. Под
пальмой, на песке, усыпанном ракушками, стоял "Вурлицер-950". Сияли красные и
золотые огни, по стеклянным трубочкам бежали пузырьки. А газели все прыгали и
прыгали, и фигурки греческого бога Пана все наигрывали на свирелях, и сверкало,
как настоящее серебро, устройство для смены пластинок, и вращался большой черный
диск. И конца не будет этой "Лунной серенаде". А Бобби и рад, потому что на
душе, как никогда, светло и спокойно. Даже не оборачиваясь, он чувствует, что
Джулия тоже вышла из дома и ждет на сыром песке у самой кромки воды, когда же
Бобби пригласит ее на танец. Бобби оборачивается. Ну так и есть. Она и в самом
деле ждет, осиянная фантастическим светом огоньков "Вурлицера". Бобби делает шаг
к ней и...
Беги, удирай, спасай Джулию! Беда идет, Беда! Беги!
Беги!
Иссиня-черный океан содрогнулся, словно расплеснутый бурей, и взметнул в
ночной воздух пенистые брызги.
Пальмы гнулись под яростным ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
словно диковинные игральные кости, были раскиданы позвонки и обгрызенные ребра.
В том месте, где располагалась входная дверь, под прямым углом к стене,
образуя с ней внутренний угол, шла другая стена. Таким образом, крыльцо было
открыто лишь с двух сторон. В самом углу Золт обнаружил кусочек хвоста Саманты и
обрывки шерсти - их загнал туда ночной ветер. На верхней ступеньке валялся
изувеченный череп. Золт схватил его и спустился на нестриженую лужайку.
Ветер, который с вечера все стихал и стихал, неожиданно совсем прекратился. В
студеном воздухе любой звук разносится далеко-далеко, но сейчас ничто не
нарушало ночного безмолвия.
Стоило Золту прикоснуться к любому предмету - и он безошибочно определял, кто
последним держал его в руках. Более того, порой он даже мог сказать, где
находится этот человек сейчас, и, отправившись туда, неизбежно убеждался, что
ясновидческий дар его не подвел. Вот и теперь Золт надеялся, что прикосновение к
тельцу кошки, убитой Фрэнком, поможет проясниться его внутреннему взору и он
снова сумеет напасть на след брата.
Но на пустом разбитом черепе Саманты не осталось ни клочка плоти. И внутри и
снаружи он был дочиста объеден, вылизан, высушен ветром и походил на обломок
окаменевших останков доисторического животного. Перед внутренним взором Золта
предстал не Фрэнк, а Лилли и Вербена со своими кошками. Золт с отвращением
отшвырнул искореженный череп.
Неудача еще сильнее распалила его ярость. Он чувствовал, как в душе
пробуждается темное желание. Только бы не дать ему набрать силу... Но устоять
перед ним в сотни раз труднее, чем перед женскими чарами и прочими грешными
соблазнами. Как он ненавидит Фрэнка! Из года в год, вот уже семь лет он исходит,
захлебывается этой ненавистью. А сегодня вечером он проспал прекрасную
возможность уничтожить врага. От этой мысли можно сойти с ума!
Желание...
Золт рухнул на колени в косматую траву. Он скорчился, сжал кулаки, стиснул
зубы. Камнем надо стать, камнем - неподъемной тяжестью, которую не способно
сдвинуть с места никакое, даже самое властное желание, самая свирепая жажда,
самая отчаянная страсть.
"Дай мне силы!" - умолял он мать. Снова поднялся ветер. Неспроста.
Дьявольский это ветер. Хочет столкнуть его с пути истинного. Золт упал ничком,
впился пальцами в податливую землю и зашептал святое имя матери. Розелль.
Исступленно повторял он это имя, уткнувшись лицом в траву, в грязь, повторял
снова и снова, чтобы заклясть ростки темного желания. Тщетно. Золт разрыдался.
Встал. И отправился на охоту.
Глава 21
Фрэнк зашел в кинотеатр. Он просидел весь сеанс, рассеянно глядя на экран и
думая о своем. Потом поужинал в "Эль торито". Не разбирая вкуса еды, он уплетал
лепешки с мясом и рис, будто бросал уголь в топку. Часа два он без толку колесил
то по центральным районам округа, то по южным окраинам. Только на ходу он
чувствовал себя в безопасности. Наконец он вернулся в мотель.
Мыслями он снова и снова обращался к воздвигнутой в памяти стене мрака,
силясь обнаружить хоть малюсенькую щелочку. Кажется, найдись в этом мраке хоть
какой-то просвет - стена рухнет. Но темнота была плотная, непроглядная.
Фрэнк выключил свет. Однако ему не спалось.
С чего бы это? Ветер Санта-Аны улегся, шум не мешает.
Может, ему не дает покоя кровь на одеяле? Правда, крови натекло всего ничего,
и к тому же она уже высохла, но все-таки кровь. Фрэнк зажег лампу, включил
отопление, скинул одеяло и вновь попытался уснуть. Нет, не спится.
В том-то и дело, внушал себе Фрэнк. Все его беды от того, что он не
высыпается. Отсюда и потеря памяти, и чувство одиночества, заброшенности. Так-то
оно так, и все же Фрэнк понимал, что лукавит: не хочет назвать главную причину
своей бессонницы.
А главная причина - страх. Куда он забредет во сне? Что станет там делать?
Что окажется у него в руках после пробуждения?
Глава 22
Дерек спал. Мирно посапывал в соседней кровати. А Томасу не спалось. Он встал
и подошел к окну. Луны не видно. Большая-большая темнота.
Томас не любил ночь. Ночью страшно. А солнышко любил. Днем цветы яркие, трава
зеленая и голубое небо над головой, как будто крышка. Закрыта крышка - и под ней
полный порядок, все на месте. Зато ночью цвета исчезают и в мире ничего не
остается. Это кто-то открыл крышку и заполнил мир пустотой. Смотришь в пустоту,
смотришь: а вдруг ты и сам исчезнешь, как цвета, унесешься из этого мира? Утром
закроют крышку, а тебя уже здесь нет. Ты теперь где-то там и никогда не
вернешься обратно. Никогда.
Томас потрогал пальцами оконное стекло. Холодное.
Что же он никак не заснет? Обычно спит хорошо.
А сегодня нет.
Томас волновался за Джулию. Вообще-то он всегда за нее немножко волнуется: на
то он и брат. Но сегодня он волновался не немножко. Сегодня он волновался очень.
Это началось еще утром. С самого утра ему стало как-то чудно. Не в смысле
весело, а в смысле странно. В смысле страшно. Он почувствовал, что Джулии грозит
беда. Томас встревожился и решил ее предупредить. И "протелевизил" ей про беду.
Говорят, картинки, музыка и голоса попадают в телевизор по воздуху. Томас сперва
думал - вдруг знают, что он глупый, и считают, что он поверит любой чепухе. Но
Джулия сказала - правда. Вот Томас иногда и телевизил ей свои мысли. Раз можно
посылать по воздуху картинки, музыку и голоса, значит, и мысли можно. "Берегись,
Джулия, - телевизил он. - Будь осторожна: может случиться несчастье".
Если Томас кого и чувствовал, так это Джулию. Он точно знал, когда она
радуется, когда грустит. Если она хворала, Томас, скорчившись, ложился на
кровать и хватался за живот. И еще он всегда угадывал, когда она его навестит.
И Бобби он чувствовал. Но не сразу. Вначале не получалось. Как в тот раз,
когда Джулия впервые привела к нему Бобби. А потом все лучше, лучше. И теперь он
чувствует Бобби почти так же, как Джулию.
Он и других чувствует. Дерека, Джину - она тоже даун, живет тут, в интернате.
Потом еще одну приходящую сиделку. И еще двоих из тех, кто присматривает здесь
за больными. Но их он чувствует слабо, а Бобби и Джулию - очень хорошо.
Наверное, кого сильнее любишь, того лучше чувствуешь. И знаешь о нем больше.
Случалось, Джулия за него переживала, и Томас очень-очень хотел ей сказать:
"Я знаю, ты беспокоишься, но у меня все в порядке". Сестра услышит, что он ее
понял, и обрадуется. Но как ей сказать? Трудно же объяснить, как и почему он
иногда чувствует людей. Да он и не хочет никому рассказывать, а то подумают, что
он глупый.
Сам-то он знает, что глупый. Не такой глупый, как Дерек, но все равно. Нет,
Дерек добрый, с Дереком ему повезло, что они в одной комнате. Добрый, но
замедленный. Это их так называют вместо "глупые", когда они поблизости. Джулия
никогда его так не называет. И Бобби тоже. А другие называют. Как будто он не
поймет. А он понимает. У него что-то там такое замедленное. Что - он не
разобрал, а "замедленный" - разобрал. Глупым быть так не хочется, но ведь его
никто не спрашивал. Он и самому Богу телевизил: пусть сделает так, чтобы Томас
перестал быть глупым. Но Бог или хочет, чтобы Томас навсегда остался глупым, - а
почему? - или просто не слышал Томаса.
Вот и Джулия не слышит. Томас каждый раз узнает, когда его услышали. Джулия -
ни разу.
Зато иногда его мысли доходят до Бобби. Чудно. Не в смысле смешно, а в смысле
странно. В смысле интересно. Томас телевизит Джулии, а слышит его Бобби. Ну, как
сегодня утром. Когда он телевизил Джулии:
"Может случиться несчастье, Джулия. Идет большая беда".
А Бобби и услышал. Не оттого ли, что Бобби и Томас любят Джулию? Томас не
знает, но Бобби услышал, это точно.
Стоя в пижаме у окна, Томас вглядывался в недобрую ночь. Где-то рыщет Беда.
Томас ее чует: у него кровь начинает булькать, а кости зудят. Беда еще далеко,
до Джулии не добралась. Но подкрадывается.
Сегодня, когда приходила Джулия, Томас хотел ей рассказать про Беду. Но как
рассказать, чтобы поняли? Станешь говорить; и получится глупо. Джулия и Бобби и
так знают, что он глупый, но напоминать им еще раз не хочется. Только откроет
рот рассказать про Беду, а слова не слушаются. Он их в голове выстроит как надо
и уже собирается говорить, а они раз - и в кучу. Никак на место не вернешь. Вот
он и молчал. А то все будут думать, что он глупый-преглупый.
И как рассказать, что такое Беда? Может, человек? Страшный такой. Хочет
навредить Джулии. И да и нет: человек, но не только. Томас так чувствует. И от
этого "не только" пробирает озноб изнутри и снаружи. Как будто стоишь на зимнем
ветру и ешь мороженое.
Томас поежился.
Чувствовать Беду неприятно. А лечь в постель и перестать чувствовать нельзя:
он должен все хорошо знать про Беду, а то не сумеет предупредить Джулию и Бобби,
когда Беда будет близко.
За его спиной Дерек что-то бормотал во сне.
В интернате тихо. Глупые спят. Все, кроме Томаса. Ему иногда нравится не
спать, когда все спят. И он тогда вроде как умнее всех: видит то, чего никто не
видит, знает то, чего никто не знает. Потому что все спят, а он нет.
Прижимаясь лбом к стеклу, Томас упорно разглядывал пустоту ночи.
Надо спасти Джулию. И он мысленно тянулся в пустоту. Дальше, дальше.
Чувствовал изо всех сил. Прислушивался к бульканью крови, к зуду костей.
Удар. Из темноты на него налетело что-то огромное, злючее-страшучее. Как
волна, сбило с ног. Томас плюхнулся на попу возле кровати. И все. Больше он Беду
не чувствовал. Но сердце так и прыгало от страха: ух, какая большая и мерзкая! С
трудом переводя дыхание, он принялся телевизить Бобби:
"Беги, удирай, спасай Джулию! Беда идет, Беда! Беги! Беги!"
Глава 23
Сон был озарен звуками "Лунной серенады" Глена Миллера. И как всегда во сне,
знакомая мелодия звучала как-то непривычно. И обстановка, которая окружает
Бобби, как будто знакомая - и как будто он ее в первый раз видит. Да это же
бунгало на побережье! То самое бунгало, где они поселятся, когда бросят работу.
Чуть касаясь темного персидского ковра, Бобби вплыл в гостиную, медленно
пролетел мимо удобных обитых кресел, огромного мягкого дивана с округлой спинкой
и толстыми подушками, мимо рульмановской горки с бронзовой отделкой, мимо лампы
в стиле арт деко и переполненных книжных полок. Музыка доносилась снаружи, Бобби
двинулся на звук. До чего же легко передвигаться во сне! Захотел выйти - дверь
открывать не надо: лети прямо сквозь нее. Захотел спуститься с широкой террасы -
пожалуйста: перепархиваешь через деревянные ступеньки, даже ногой не пошевелив.
Стояла ночь. У берега плескались волны. Вдали, мерцая, вскипала белая пена. Под
пальмой, на песке, усыпанном ракушками, стоял "Вурлицер-950". Сияли красные и
золотые огни, по стеклянным трубочкам бежали пузырьки. А газели все прыгали и
прыгали, и фигурки греческого бога Пана все наигрывали на свирелях, и сверкало,
как настоящее серебро, устройство для смены пластинок, и вращался большой черный
диск. И конца не будет этой "Лунной серенаде". А Бобби и рад, потому что на
душе, как никогда, светло и спокойно. Даже не оборачиваясь, он чувствует, что
Джулия тоже вышла из дома и ждет на сыром песке у самой кромки воды, когда же
Бобби пригласит ее на танец. Бобби оборачивается. Ну так и есть. Она и в самом
деле ждет, осиянная фантастическим светом огоньков "Вурлицера". Бобби делает шаг
к ней и...
Беги, удирай, спасай Джулию! Беда идет, Беда! Беги!
Беги!
Иссиня-черный океан содрогнулся, словно расплеснутый бурей, и взметнул в
ночной воздух пенистые брызги.
Пальмы гнулись под яростным ветром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65