Стоя лицом к присяжным, я гляжу в их лица. Двенадцать человек, женщины и мужчины, они не знают меня, но все же не мудрствуя лукаво я постараюсь выяснить, что у них за душой. Мне нужно, чтобы они мне поверили, чтобы восприняли мои слова не как разглагольствования адвоката, призванные защитить его подопечного, а как некую истину, соответствующую действительности.
– Ваше присутствие здесь вызвано определенной причиной. Причиной очень простой – сделать все, чтобы свершилось правосудие. Для этого же здесь и я. Для этого же здесь судья и прокурор. Наши представления о правосудии могут быть различны по каждому конкретному делу, но все мы здесь для того, чтобы служить ему. Даже зрители, репортеры в зале суда и за его пределами – все причастны к этому, никто не остается беспристрастным, ибо один из основополагающих устоев нашей великой страны заключается в том, что правосудие – это кровное дело всех нас и все мы несем за него ответственность. Все мы здесь для того, чтобы определить, кто виновен, а кто – нет.
Сделав паузу, я поворачиваюсь и пристально смотрю на мать убитого. Она оглядывается по сторонам, пока до нее не доходит, что я гляжу на нее в упор, и резко отворачивается. Вместо нее ответные взгляды бросают на меня Робертсон и Моузби. В перерыве Эллен, одна из наших помощниц, у которой пока еще нет диплома юриста, при помощи одного из телефонов-автоматов в вестибюле наскоро выяснила кое-что и, вернувшись в зал, с торжествующей улыбкой вручила мне листок бумаги.
– Эту даму, – продолжаю я, указывая на госпожу Бартлесс, чью каталку поставили так, чтобы она находилась в поле зрения присяжных (они ведь еще не знают, кто она; Моузби ждет подходящего момента, чтобы сообщить им об этом), – тоже привела сюда надежда на то, что правосудие восторжествует. Она особо заинтересована в том, чтобы оно восторжествовало. Ибо жертвой убийства стал не кто иной, как ее сын.
Как я и предполагал, зал загудел. Пара репортеров стремглав бросаются к выходу. Робертсон и Моузби не отрываясь глядят сначала на меня, потом на нее и наконец в ужасе – друг на друга. Мартинес посылает взгляд, по которому видно, что я его снова заинтересовал; борьба разгорится нешуточная, так что пусть не опасается, как бы ему не заснуть среди бела дня, когда солнце печет вовсю.
– Она хочет знать, чьих рук это дело, и хочет, чтобы виновный был найден и казнен. Не просто упрятан в тюремную камеру до конца дней своих, нет, она хочет, чтобы он был уничтожен, стерт с лица земли так же, как исчез ее сын.
Так, еще очко в нашу пользу. Один человек, а не несколько. Убийство – дело рук одного человека, говорю я. Если им был кто-то из тех, кто сидит на скамье подсудимых, то кто именно? Решить эту задачку будет куда сложнее, чем накрыть одним махом всех четверых.
Госпожа Бартлесс приоткрыла рот, глаза у нее беспокойно бегают из стороны в сторону, она сидит, сжавшись в каталке, глядит на Робертсона и Моузби, ища у них поддержки. Те встревожены.
– Мне понятны ее чувства. Уверен, что и вам тоже. Эти чувства законны, искренни, и если кто и заслуживает того, чтобы быть здесь, так в первую очередь эта несчастная женщина. – Тут я бросаю камень в огород обвинения. – Однако незаконно то, что эту женщину используют в неких целях!
– Протест! – Моузби, красный как рак, вскакивает на ноги.
– Протест отклоняется. – Мартинес поворачивается лицом к присяжным. – Не обращайте внимания на этот выпад обвинения. Вступительные и заключительные речи субъективны по самому своему характеру и не подчиняются тем правилам, которых мы придерживаемся во время основной части процесса. – Он резко поворачивается туда, где сидят представители обвинения, и наклоняется вперед. Тяжела судейская доля, и он хочет, чтобы все это знали, обвинители в особенности. Свести процесс на нет из-за какого-нибудь мелкого несоответствия букве закона типа этого – только этого ему не хватало!
– Вы нарушили установленный порядок! – резко выговаривает он Моузби.
– Да, сэр. – Этот ублюдок даже не осмеливается посмотреть судье прямо в глаза.
– Еще один подобный выпад, и я накажу вас за неуважение к суду.
– Да, сэр.
Мартинес снова поворачивается ко мне.
– Суд просит прощения за то, что был вынужден вас прервать.
– Ну что Вы, Ваша честь, о каком прощении может идти речь! – почтительно отвечаю я. Моя команда – и адвокаты, и обвиняемые – улыбаются. Что ж, раз привалила такая удача, грех ею не воспользоваться.
– Продолжайте.
Я снова поворачиваюсь лицом к присяжным.
– Эта женщина оказалась сегодня здесь не случайно. Она не сняла деньги со счета в Сбербанке и, оставив дом, до которого отсюда тысяча миль, не прилетела сюда, чтобы взглянуть на тех, кто, как утверждает обвинение, убил ее сына. Она даже не знала о том, что суд начался, пока вчера один из подчиненных окружного прокурора не позвонил ей и не рассказал об этом. Дамы и господа, эта женщина оказалась сегодня здесь стараниями представителей обвинения. Они потратили многие месяцы на то, чтобы разыскать ее, а когда наконец нашли, то купили ей билет на самолет, сняли номер в мотеле на этой же улице, в центре города, и собираются оплачивать ей расходы на проживание, питание и все, что она ни захочет, до самого конца суда. Оплачиваются даже услуги тех, кто возит ее на каталке, – им отстегивают по двадцать долларов в час. Все делается за их или, скорее, за ваш счет. За счет налогоплательщиков нашего штата.
Я делаю паузу, чтобы сказанное отложилось в памяти у присяжных.
– Так они и должны поступить. Это минимум того, что они могут для нее сделать. – Я тут же становлюсь в позу праведника. – Но ни они, ни кто-либо из нас не должен использовать несчастную мать в своих целях. Жизнь и так уже потрепала ее, пожалуй, даже слишком. Представители обвинения хотят, чтобы госпожа Бартлесс была здесь не для того, чтобы самой видеть, как идет суд, а для того, чтобы ее видели. Видели вы. – Я стою у поручня, ограждающего скамью присяжных, чуть ли не перегнувшись через него, жестикулируя перед ними, по очереди глядя на каждого.
Потом оборачиваюсь. Робертсон с мрачным видом понурил голову, Моузби сверлит меня взглядом. Что ж, хорошо, может, сделает еще какой-нибудь ляп.
– Представители обвинения хотят, чтобы вы прониклись жалостью к этой бедной женщине. Настолько прониклись, что осудили бы всякого, кто, по их мнению, убил ее сына, даже если тот, на кого они вам укажут, тут ни при чем. Что ж... на мой взгляд, ничего страшного тут нет. Хотя мне лично кажется, что они пытаются надавить на вас. Все это выглядит мелодраматично и не очень красиво, но ничего не поделаешь – работа есть работа.
Я возвращаюсь к своему столу, делаю глоток воды из стакана и, пройдя через весь зал, останавливаюсь у скамьи, где сидят обвинители. Отсюда видны все – и они, и госпожа Бартлесс, и присяжные.
– Страшно другое, – обращаюсь я к присяжным, – то, что обвинители используют ее в своих целях. Хуже того, они используют и вас тоже. Не располагая достаточно вескими уликами против сидящих здесь обвиняемых, они собираются ходатайствовать перед вами о вынесении им приговора, исходя не из имеющихся улик, а из того, что эта бедная женщина в каталке лишилась сына и кто-то должен за это заплатить.
В этом они правы, но только в этом, потому что основные их доводы шиты белыми нитками. Но вот что я вам скажу, господа присяжные: настоящему суду нет никакого дела до матери Ричарда Бартлесса! Она – тоже жертва, как и он сам, она тоже вынуждена страдать! – Я снова выдерживаю паузу. – Неужели она и так недостаточно страдала?
Присяжные переводят на нее взгляд. Кое-кто из женщин смущенно опускает глаза. Сейчас довольно щекотливый момент: нужно разобраться с проблемой жалости. Мне не нужно, чтобы они сейчас проглотили все, что им ни скажут, но в то же время я просто-таки обязан добиться, чтобы они перестали обращать на нее внимание.
– В этом зале все мы подсудимые! Но по итогам процесса лишь подсудимые могут быть признаны виновными, и лишь они обречены на нескончаемые страдания. Их могут заточить в тюрьму или даже казнить за преступление, которого они не совершали. Мне нет нужды это доказывать, это – задача обвинения. Взвешивая по ходу процесса все «за» и «против», пожалуйста, помните это. Обвинение должно неопровержимо доказать их виновность, так, чтобы на этот счет не осталось ни малейших сомнений.
Совершенное убийство и так уже принесло немало страданий. Так давайте не будем понапрасну их причинять. Той же госпоже Бартлесс. Тем же четырем невиновным парням. Я убежден, вы вынесете приговор, исходя из фактов, представленных на ваше рассмотрение, и примете единственно возможное решение, руководствуясь голосом разума, а не сердца. И тогда вы признаете моего подзащитного и других подсудимых невиновными.
8
Поганый выдался уик-энд! Стоит ли удивляться? После звездного часа, когда я воспарил, произнося вступительную речь, ничего хорошего ждать не приходилось. В тот вечер во всем городе только и делали, что пили за мое здоровье. Еще бы, ведь я утер нос властям штата, когда они этого не ждали, пусть на один-единственный день! На свете нет ни одного адвоката, который не хотел бы вставить фитиль обвинению, когда оно приоткрывается для удара. Удобный случай упускать нельзя. И всякий раз, когда обвинение попадает в ловушку из-за собственной глупости, все адвокаты, которые держат частную практику, празднуют победу. Во всяком случае, я уж точно!
Я бы хотел, чтобы рядом была женщина, а вот ее как раз и не было. Мэри-Лу тут как тут, но этот вариант исключается: после того как я столько распинался насчет профессионализма, нужно совсем рехнуться, чтобы приударить за ней. Вот если бы я по-настоящему влюбился, такой номер, может, и прошел бы! А я не готов снова влюбиться по-настоящему, похоже, у меня это вообще не очень здорово получается.
Суббота, утро. Совещаемся у меня в кабинете. Начинать предстоит обвинению, и мы решаем затаиться и подождать. Нужно как можно лучше подготовиться к тому, что нас ждет, – с чем собирается выступить обвинение, мы примерно себе представляем.
Мэри-Лу медлит, дожидаясь, когда остальные уйдут. Она выглядит на редкость молодо и соблазнительно – в сандалиях, майке и джинсах, волосы гладко зачесаны назад, на лице почти никаких следов косметики.
– Прошлой ночью я думала о тебе.
– А я – о тебе.
– Меня тянет к тебе. И не в том дело, что ты – адвокат и здорово выступаешь в суде. К тебе самому.
– Просто ты видишь меня тогда, когда я предстаю в самом выгодном свете.
– Ну и что?
– Да ничего, по-моему. – Что ей нужно? Мне всегда сложно разговаривать с людьми начистоту, я предпочитаю другой стиль. Может, поэтому с Патрицией мы и расстались. Она тоже не любит ходить вокруг да около.
– Мы могли бы с тобой видеться, – говорит она. – Я не хочу сказать – спать. Просто быть вместе.
Это что-то новенькое.
– Я вот что хотела сказать, Уилл, – продолжает она. – Мы вместе защищаем людей, обвиняемых в убийстве. Нам с тобой никуда друг от друга не деться, пока не кончится суд. Так что давай не будем избегать друг друга только потому, что хотим заниматься любовью, но не можем или не должны этого делать. Это же глупо, разве не так? Ты же не сторонишься Пола или Томми и не стал бы бегать от меня, если бы я весила двести фунтов, а весь подбородок у меня был в бородавках? Мы, как мальчик и девочка из неполной средней школы, дички, отправившиеся на экскурсию.
Дойдя до двери, она оборачивается.
– Ты знаешь, где меня найти. Так найди.
Через несколько минут после ее ухода дверь приоткрывается, и я вижу, как показывается голова Энди. Дальше порога он не проходит. Мы смотрим друг на друга и молчим.
– Я слышал, ты там такую кашу заварил! – говорит он, ломая лед отчуждения между нами.
Слегка кивнув, я пожимаю плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84