Я крепко сжимаю запястье Одинокого Волка. Он так скрипит зубами, что, того и гляди, сломает себе челюсть.
Прежде чем ответить, Грэйд заглядывает в какое-то досье.
– В ректальных мазках, взятых из заднего прохода убитого, обнаружены следы спермы. Так сказано в отчете.
– Мне это известно, доктор. Просто я хотел, чтобы это было занесено в судебный протокол.
Вот ведь паразит! Будь на его месте более порядочный адвокат, он бы сделал все по-честному. А то сейчас игра идет больше на публику.
Грэйд откладывает досье в сторону.
– Если позволите, я хотел бы еще кое-что добавить...
– Разумеется, доктор. Вы же в этом специалист, – улыбается ему Моузби.
– Даже если бы спермы не было, я все равно пришел бы к такому же выводу.
– Вы хотите сказать – к выводу, что убийство совершено на почве гомосексуализма.
– Этому парню отрезали половой член, – говорит Грэйд, всем своим видом выражая отвращение; впечатление такое, что он буквально выплевывает слова, настолько они ему неприятны. – Речь идет о гнусном, жестоком, отвратительном акте. Не знаю, чьих рук это дело, но у человека, совершившего его, не все в порядке с головой.
В зале поднимается легкий гул. Присяжные сидят, поджав губы. Кое-кто из них переводит взгляд на подзащитных.
– Должен добавить: у того, кто это сделал, не все в порядке и с сексуальной жизнью. Он... – тут он выдерживает паузу, потом подчеркивает: – Или они страдают расстройствами на сексуальной почве.
– Протест! – выкрикиваю я.
– Протест принимается. Свидетелю следует воздерживаться от предположений подобного рода, – говорит Мартинес, обращаясь к Грэйду.
– Прошу прощения, Ваша честь.
– Исключите последнее предложение из протокола, – обращается Мартинес к стенографистке.
Какая, к черту, разница!
– Так вот, что касается этого убийства на почве гомосексуализма... прошу прощения, убийства, которое, возможно, было совершено на почве гомосексуализма...
– Протест! – Мэри-Лу вскакивает с места. – При расследовании этого убийства ни о гомосексуализме, ни о каком-либо сексуальном поведении вообще речи не было. Из того, что в заднем проходе убитого обнаружена сперма, еще не вытекает, что половые сношения через задний проход и убийство произошли примерно в одно время. Это два совершенно разных вопроса.
– Протест отклоняется. Очевидно, что убийство носит сексуальный характер. Ведь убитому отрезали пенис. – Мартинес оборачивается к Моузби. – Продолжайте, господин обвинитель.
Черт! Мы лишились его расположения, по крайней мере, пока.
– Допустим, убийство было совершено на почве гомосексуализма, – говорит Моузби. – А при чем тут группа рокеров?
Я снова заявляю протест.
– С каких это пор доктор Грэйд считается экспертом по рокерам, Ваша честь?
– Позвольте вас заверить, что я им не являюсь. – Грэйд улыбается Мартинесу, затем принимает презрительный вид и добавляет: – Отнюдь. Однако многие издания по психиатрии и психологии изобилуют информацией и о совокуплениях среди мужчин, и о гомосексуализме в бандах рокеров, особенно в тех из них, которые считаются противозаконными. Это общеизвестно.
– Иными словами, доктор, убийство носит ярко выраженный гомосексуальный оттенок, а состав рокерских банд, если посмотреть на них с точки зрения психиатра, свидетельствует о том, что им, говоря языком психиатрии и медицины, свойственны гомосексуальные элементы.
– Вне всякого сомнения.
– Хана тебе, ублюдок! Слышишь? Хана, черт бы тебя побрал!
Одинокий Волк вскочил на ноги, впечатление такое, что он сейчас опрокинет стол и ринется на Грэйда, чтобы задушить его голыми руками.
– Хана тебе, мужик! Я тебя сожру с потрохами, черт побери!
В зале поднимается невообразимый гвалт. «Судебных исполнителей сюда!» – не своим голосом вопит Мартинес. Я крепко обхватываю руками Одинокого Волка, не давая ему вырваться. Остальные жмутся. Присяжные привстали со своих мест, готовые смыться.
А что Грэйд? Он стоит, глядя на нас в упор. Единственный в зале, кто не испугался.
На Одинокого Волка надевают наручники, ноги заковывают в кандалы и выволакивают его из зала. Мартинес ударяет молотком по столу.
– Перерыв на тридцать минут! – рявкает он. – Поверенных прошу ко мне в кабинет.
– Вам что, шекспировские лавры Оливье покоя не дают? Имейте в виду, так просто вам это с рук не сойдет, понятно?
Мы все собрались у него – мы и представители обвинения. Мартинес бушует.
– Сначала этот спектакль с матерью убитого, – говорит он, с видом обвинителя указывая пальцем на Моузби, – а теперь вы, – показывает он на меня, – не можете удержать своего подзащитного, черт побери!
– Мы сами не ожидали, Ваша честь, – говорю я, – больше это не повторится.
– Да уж больше не надо, черт побери! – Мартинес чуть не брызгает слюной от злости. – Я не хочу продержать его в наручниках и заткнуть рот до самого конца процесса, так не годится, но, если удержать его можно только так, придется это сделать! Это опасные люди, господин адвокат, и я не вправе подвергать опасности сотрудников суда или присяжных.
– Я сделаю все, что в моих силах.
– Надеюсь, этого окажется достаточно. Да, ребята, дело гиблое! Давайте не будем доводить его до крайностей. Надеюсь, что все вы проявите профессионализм в суде, на котором я председательствую.
Все соглашаются впредь действовать, как подобает настоящим профессионалам. Стоит Мартинесу произнести это слово, как я перевожу взгляд на Мэри-Лу. Она не глядит в мою сторону.
После обеда мы начинаем перекрестный допрос Грэйда, который продолжается до самого конца рабочего дня. Эллен возвращается уже под вечер – никакой литературы, где упоминались бы убийства, совершаемые бандами гомосексуалистов, и раскаленные ножи, она не нашла. Пока мы занимаемся переливанием из пустого в порожнее.
Грэйд отвечает на вопросы солидно и откровенно, но ведь он свидетель со стороны обвинения. С таким свидетелем надо держать ухо востро, если слишком давить на него, то, неровен час, можно настроить против себя присяжных. С другой стороны, если не приставать к нему с расспросами, то, выходит, ты просто отбываешь номер.
Так мы и ходим вокруг да около, пока солнце вот-вот не скроется за горизонтом. На сегодня, пожалуй, хватит, пора закругляться. Я оставляю за собой право вызвать Грэйда свидетелем еще раз для продолжения перекрестного допроса.
Поганый сегодня выдался для нас денек. Поганый.
Этой ночью мы не ложимся, бодрствуем в кабинете до самого утра, пытаясь найти брешь в теории Грэйда насчет «раскаленных ножей». Мы перелопачиваем горы литературы по прецедентному праву, просматриваем все до единой компьютерные программы, к которым имеем доступ, – вплоть до библиотеки конгресса – словом, все мыслимые издания по психиатрии или психологии. Пусто.
– А если этой статьи вообще не существует? – выдвигает предположение Томми. Уже светает, остается час на то, чтобы сбегать домой, принять душ, переодеться и вернуться в суд.
– Ты что, хочешь сказать, что Грэйд высосал эту историю из пальца? – спрашивает Мэри-Лу. – Мне что-то не верится.
– Он – стреляный воробей, – говорит Пол. – Может, он просто перепутал ее еще с чем-то?
Я обвожу их кислым взглядом. Изо рта у меня воняет, подмышки мокрые от пота, я устал, расстроен и зол.
– Кто-нибудь из вас возьмется предъявить такое обвинение одному из ведущих в стране судебно-медицинских экспертов?
Никто не решается.
– И тут происходит чудо: он точно припоминает, где это вычитал, – продолжаю я. – Хороши мы тогда будем! Мы же готовились, не так ли? Присяжные будут просто в восторге. – Я вздыхаю. – Все уже схвачено, и выхода у нас нет. Придется принять факты такими, как они есть, и самим проверить их достоверность.
Взяв дипломат, я сую туда кое-что из бумаг.
– Кто будет уходить последним, пусть закроет дверь на ключ.
С трудом волоча ноги, я выхожу из кабинета. «Александер, Хайт энд Портильо» – почему-то я уже не чувствую себя здесь как дома.
19
– Вы были в мотеле, когда приехали полицейские?
– Да, сэр. – Перепуганная до смерти, она говорит тихим, почти неслышным голосом.
– А когда Рита Гомес уехала с ними, вы еще оставались там?
– Да.
Ее зовут Эллен Сэйдж. Это вторая горничная, работающая в мотеле, та самая, с которой я встретился, пустившись на поиски очаровательной Риты, для чего мне не хватило одного дня и одного доллара.
Допрашивает ее Томми. Ему удается выяснить, что нашли ее не кто иные, как Гомес и Санчес, потом забрали и в конце концов заставили написать заявление, которое и положило начало этому спектаклю.
– После того как вы впервые увидели Риту в том состоянии, о котором говорили, как скоро появилась полиция? – спрашивает Томми.
– Не знаю. – Эта тоже хнычет, ерзает на стуле, теребит юбку. Про нее не скажешь, что нарядилась, словно кукла, так, ничего особенного, дурочка, каких много.
– Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, это важно.
– Не то через два, не то через три дня. Точно не помню.
– А когда они ее увозили, вы видели, как они уезжали? Видели собственными глазами, как она села к ним в машину и уехала?
Она кивает.
– Я убиралась в шестом номере, он прямо у выхода, и оттуда все видно.
– А дверь была распахнута?
– Ну да. От нас требуют держать ее открытой... начальство.
– В полицейских, с которыми она уехала, вы опознали агентов сыскной полиции Гомеса и Санчеса, правильно?
– Ну да. Вон они. – Она указывает на эту пару в первом ряду, сразу за столом с представителями обвинения.
– О'кей. Теперь вот что... Она лучше себя чувствовала, когда уезжала с ними? Ей не стало лучше по сравнению с утром, когда вы ее нашли?
– Протест! – говорит Моузби, тяжело поднимаясь с места. – Свидетельница не обладает необходимыми познаниями в медицине, чтобы ответить на этот вопрос.
– Протест принимается.
– Хорошо, я поставлю вопрос иначе, госпожа Сэйдж. Как по-вашему, она оклемалась?
– Какое там! Она и ходила-то с трудом. Я прямо с утра выскочила на минутку и купила ей две пачки «супер-котексов». Утром она полпачки сунула себе в трусики. – Она прикрывает рот рукой, чтобы не хихикнуть. – Так упаковалась, что еле ноги переставляла.
– Когда она уехала с ними, у нее еще шла кровь?
– За час до этого еще шла, я знаю, потому что помогала ей переодеваться. Выглядела она ужасно. Я обрадовалась, когда они приехали, подумала, что они-то смогут доставить ее к врачу. Ей это нужно было позарез, но она так и не пошла к нему, потому что была здорово напугана.
– А полицейские ничего не говорили о том, что проследят, чтобы ее осмотрел врач?
– Они сказали, что проследят, чтобы с ней все было в порядке. Я и представить себе не могла, что может быть иначе. Из девочки кровь хлестала ручьем.
20
Санчес и Гомес (последний не имеет никакого отношения к очаровательной Рите, в наших краях у каждого десятого такая фамилия) дают показания, рассказывая, как, выбиваясь из последних сил, нашли ее, убедили, что сумеют защитить от рокеров, в конце концов заставили разговориться и, разумеется, сообщили обо всех имеющихся у нее правах, включая и предложение нанять адвоката (от него она отказалась, хотел бы я знать, сколь настойчиво они ей это предлагали). Они ни о чем с ней не договаривались, если ей что и можно поставить в вину, так только то, что она была перепугана до смерти. Она сама изъявила желание дать показания, никто ей ничем не угрожал, ни к чему не принуждал.
– Ее изнасиловали? Так вы утверждаете? – спрашивает у Санчеса Мэри-Лу. Она расхаживает перед ним взад-вперед, стуча каблучками по полу, выложенному плиткой.
– Она сама это сказала. – Веки у него тяжелые, что неудивительно, учитывая его происхождение; из-за этого кажется, что он, того и гляди, заснет. Может, он и так уже спит.
– Но разве вы не заставили ее показаться врачу? Разве не отвезли в больницу?
– Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84