Мы ничего не знаем, кроме того, что она, да и они тоже, на несколько дней словно сквозь землю провалились. В высшей степени своеобразное поведение.
Я на мгновение останавливаюсь, переводя дыхание, затем шпарю дальше. Я чувствую, что сейчас на подъеме, и не хочу терять темпа.
– Рита Гомес, единственный очевидец со стороны обвинения, утверждает, что видела убийство. Однако она никому ничего не сказала, будучи, по ее словам, до смерти перепугана. Затем нагрянула полиция, нагнала на нее страху, тогда она и раскололась. А как же пресловутый страх? Да, знаю, они ведь пообещали защитить ее, но что из этого следует? Неужели вы на самом деле полагаете, что женщине, себя не помнившей от страха, понадобится так мало времени и усилий, чтобы разговориться? Так оно и будет, если на нее поднажмут, вытрясут из нее всю душу. Однако, судя по всему, надобности в этом не было. Не успели они переступить через порог, как она зачирикала.
– Никак не сходится, – качаю я головой. – Поставьте себя на ее место. Они и не подозревают, что ты что-то знаешь. По чистейшей случайности ты познакомилась с Ричардом Бартлессом и с этими мужиками. Ты могла сказать, что не знаешь, как он там оказался, и они бы тебе поверили. Почему бы им не поверить? При подобных обстоятельствах, когда, по ее словам, она со страху была готова умереть, окажись вы на ее месте, стали бы открывать рот? – Тут я делаю многозначительную паузу. – И вы и я знаем ответ. Нет.
Я умолкаю на мгновение, чтобы все сказанное отложилось у них в памяти.
– Дамы и господа, все просто. Просто, как ни угнетающе и оскорбительно это для нашего правосудия. Либо она всю эту историю высосала из пальца, либо ее принудили к этому. И в том и в другом случае она солгала. Ничего подобного не было, а если было, то не так, как она говорит.
Я смотрю на присяжных, обводя взглядом одного за другим. Одни глядят на меня, другие – на подсудимых, третьи – туда, где сидят обвинители. Не то один, не то двое устремили взгляд на агентов сыскной полиции, с чьей подачи и начался суд.
Повернувшись, я смотрю на сыщиков. Санчес и Гомес перехватывают мой взгляд: я им не нравлюсь. Что ж, хорошо. Может, и присяжные это заметят, может, пораскинув мозгами, осознают – то, что они слышат, не лишено оснований, не лишено достоверности.
– Подумайте вот о чем! – снова поворачиваюсь я к присяжным. – Агенты на несколько дней изолировали ее от всех. Никто не знал, где она находится, даже женщины-полицейские. А теперь задайтесь вопросом: зачем это нужно, если только нет здесь чего-то такого, что они хотели бы скрыть, если только ты не помогаешь им в этом? Подумайте об этом, дамы и господа. Принято считать, что полицейские защищают людей, стоят на страже их интересов. Разве они стояли на страже ее интересов, когда не позволили пойти к врачу после имевшего-де место изнасилования? Разве они стояли на страже ее интересов, изолировав ее от тех, кто мог прийти ей на помощь? Они не защищали ее, не стояли на страже ее интересов, уважаемые. Как не защищали и не служили правосудию. Нет, они защищают и служат обвинению. Может, они все это дело и подстроили.
Обернувшись, я снова смотрю туда, где сидят представители обвинения. Теперь борьба пойдет уже не на жизнь, а на смерть, эти ребята не постоят ни перед чем, чтобы свести со мной счеты. Пускай. Я-то знаю, как вольно они обходятся с истиной, но стоит мне произнести эти слова, как во мне крепнет убеждение, что так оно и есть.
– А как быть с заключением коронера? – продолжаю я. – Он назвал точное время смерти, но оно противоречит выдвинутой обвинением версии развития событий, это мы с вами уже проследили сегодня, – говорю я, указывая на схемы. – Что тогда? Один из самых известных судебно-медицинских экспертов страны ошибся в расчетах? Если мы поверим показаниям Риты Гомес, единственного очевидца со стороны обвинения, придется сделать это. Придется сказать, что он опростоволосился. Нам нужно либо поверить ему, либо не поверить ей. Показания Риты Гомес и показания доктора Милтона Грэйда противоречат друг другу. Нельзя одновременно верить им обоим.
– Впрочем, и в ее, и в его показаниях одно обстоятельство я не могу не поставить под сомнение. Речь идет о так называемой теории «раскаленных ножей». Вы видели жуткие снимки убитого, сделанные в морге, где доктор Грэйд проводил вскрытие. Его тело было в ужасном виде. Тем не менее доктор Грэйд показал, что его убили раскаленным ножом, который, кстати, так и не нашли. На редкость странная теория, обвинение до сих пор не удосужилось представить ни одного свидетеля, который мог бы ее подтвердить, за исключением Риты Гомес, которой, как мы уже доказали, верить нельзя. К тому же, несмотря на все свое уважение к доктору Грэйду, я обращаю ваше внимание на одно странное совпадение: они-де пришли к вышеуказанной теории «раскаленных ножей» независимо друг от друга. Мне лично не верится в такое совпадение, слишком уж оно невероятно. Вам, я думаю, тоже.
Теперь перейдем к брату Стивена Дженсена. Я искренне ему сочувствую. У него не жизнь, а сплошное мучение. Старший брат от него отказался, половая жизнь вызывает у него одно отвращение. И вот он заявляется сюда и говорит, что Стивен Дженсен так ненавидит голубых, что, если один из них подвернется под руку, он тут же прикончит его.
Что ж, если все это так, то почему до сих пор Стивен Дженсен не поднял руку ни на одного гомосексуалиста? Уверен, они ему попадались, как и любому из нас. И что из этого следует? А то, что и в показаниях Джеймса Ангелуса одно с другим не вяжется. Здесь он оказался не для того, чтобы сказать, что его брат готов убить гомосексуалистов. – Я начинаю закипать, я вне себя от гнева и хочу, чтобы они это видели, хочу, чтобы они видели, что все это – чушь собачья, высосанная из пальца обвинением! – Он оказался здесь потому, что обвинение ему заплатило. Десять тысяч долларов... Мало того, оно попыталось скрыть эту грязную работу, этот удар ниже пояса. Джеймс Ангелус здесь потому, что обвинение покупает свидетелей, точно так же оно заполучило мать убитого, купив ее. Наверное, других доказательств у него нет, если необходимо прибегать к такой неблаговидной тактике.
Я перевожу дух.
– Позвольте мне сказать, в чем на самом деле заключается истина. Истина состоит в том, что мой подзащитный не совершал этого убийства. Так же как и его друзья. Да, был убит человек. Но они тут ни при чем. Никто не знает, чьих рук это дело, обвинение просто шьет его кому ни попадя. Надо же бросить псу кость, если он голоден! Вот и выбрали четырех мужиков, которые, я первый готов это признать, далеко не ангелы. Они были с той девицей в ночь, когда произошло убийство. И обвинение заключило, что убийство на их совести, наскоро состряпав историю, подходящую под этот случай.
Не торопясь, я расхаживаю перед скамьей присяжных, глядя в лицо каждому.
– Единственная свидетельница обвинения выдала себя с головой. Вещественными доказательствами оно не располагает, нож так и не нашли. Как не нашли и пистолет, из которого его застрелили. У защиты не один, а десятки свидетелей, каждый из них заслуживает большего доверия, чем Рита Гомес, осмелюсь напомнить еще раз, не только проститутка, привлекавшаяся к судебной ответственности, не только пьяница, что ни для кого не секрет, но и отъявленная лгунья.
Кто бы ни совершил это убийство, неужели он был так глуп, что оставил в живых свидетеля? И это после убийства, чреватого смертной казнью? Нет конечно. Ведь он только что уже убил одного. С какой стати ему щадить другого и оставлять после себя свидетеля? Вот почему эти люди не могли сделать того, в чем их обвиняют. Да, они – подлецы, бандиты, но они же не дураки. Настоящий убийца не стал бы брать пленных. Если эти мужики и не убили Риту Гомес, то по той простой причине, что они не убивали и Ричарда Бартлесса.
Так... для чего же мы сегодня здесь собрались? Для того, чтобы выяснить, виновны наши подзащитные или нет. Казалось бы, нет необходимости доказывать их невиновность, но все-таки приходится. Мы представили вашему вниманию конкретные вещественные доказательства, свидетельствующие, что эти люди тут ни при чем. Обвинение обязано доказать, что они виновны, однако оно этого не сделало – ни в малейшей степени, ни на йоту.
На присяжных, рассматривающих дело об убийстве, ложится колоссальная ответственность. Вам решать, виновен тот или иной человек или нет, казнить его или миловать, а если вы решите, что они виновны, значит, вы целиком и полностью в этом уверены. Вы должны быть уверены в этом, руководствуясь сердцем и разумом, полагаясь на показания свидетелей, на твердые факты. Так, чтобы у вас не оставалось ни малейших сомнений в собственной правоте.
Господа присяжные! Не судите моего подзащитного по тому, что он собой представляет, или по тому, что водилось за ним в прошлом. Сейчас речь не об этом. Судите его, исходя лишь из того, что имеет отношение к данному делу, из фактов. И тогда вы сделаете единственно возможный вывод, а именно: он невиновен и должен выйти из этого зала свободным.
30
– Доброе утро, дамы и господа. Меня зовут Джон Робертсон. Я прокурор округа Санта-Фе.
В шикарном костюме-тройке, развернувшись так, чтобы был отчетливо виден значок «Фи Бета Каппа», он стоит у края стола, за которым располагаются представители обвинения. Он уверенно, дружески улыбается присяжным, так, как улыбаются люди, знающие, что их дело – правое, что истина на их стороне.
Он сознательно идет на риск, выступая последним со стороны обвинения. Уверен, взвесил все «за» и «против» и решил, что в худшем случае у нас с ним равные шансы. Его минус в том, что он мало кому известен: вот Моузби присяжные изучили вдоль и поперек, может быть, в глубине души он ненавидит Робертсона за то, что, свалившись ему на голову в самый последний момент, он лишил его возможности отличиться в этом громком процессе. Правда, Робертсон здесь свой человек, к тому же все равно он всем заправляет, в конечном счете вся ответственность за дело лежит на нем. Выступая сейчас, он дает понять присяжным: дело имеет такое большое значение, что его заключительный акт я не могу доверить никому, даже своему способному и пользующемуся доверием помощнику. Меня избрали на этот пост, и я обязан сделать все. Прошу прощения, если сам факт моего выступления может быть истолкован превратно по отношению к господину Моузби, присутствующему здесь, но я никоим образом не хочу его обидеть. Здесь за все отвечаю я и только я.
Он на самом деле излагает это, пусть и в менее нарочитой и эгоистичной манере. В действительности же этот мерзавец, не думающий ни о ком, кроме собственной персоны, имеет в виду другое: я политический деятель, я делаю себе карьеру, взбираясь по служебной лестнице, а нынешний процесс – самое шумное в Нью-Мексико дело этого года, оказавшееся в моей компетенции, и я не допущу, чтобы меня обошла какая-то мелкая сошка из числа госслужащих; люди выбиваются в сенаторы и губернаторы благодаря заключительным речам такого типа, что я намерен сейчас произнести! Пусть меня снимает телевидение. Для него я – лакомый кусочек.
– В рассматриваемом вами деле нет ничего сложного, – начинает Робертсон. С невозмутимым видом он стоит перед тем местом, где сидят присяжные. Я восхищаюсь его манерой говорить. Если я – Джек Николсон, то он – Карлтон Хестон, может, со стороны он слишком уж правильный, малость отставший от жизни, зато сразу видно, с кем имеешь дело, такой человек никогда не испугает.
– Вам предстоит сделать выбор, – продолжает он, – предстоит решить, кому поверить – свидетелям обвинения или защиты. С одной стороны, есть очевидец происшедшего, который, с чем уже согласилось как обвинение, так и защита, был на месте убийства вместе с подсудимыми в ту ночь, когда оно было совершено, есть и профессиональные показания одного из ведущих в стране судебно-медицинских экспертов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Я на мгновение останавливаюсь, переводя дыхание, затем шпарю дальше. Я чувствую, что сейчас на подъеме, и не хочу терять темпа.
– Рита Гомес, единственный очевидец со стороны обвинения, утверждает, что видела убийство. Однако она никому ничего не сказала, будучи, по ее словам, до смерти перепугана. Затем нагрянула полиция, нагнала на нее страху, тогда она и раскололась. А как же пресловутый страх? Да, знаю, они ведь пообещали защитить ее, но что из этого следует? Неужели вы на самом деле полагаете, что женщине, себя не помнившей от страха, понадобится так мало времени и усилий, чтобы разговориться? Так оно и будет, если на нее поднажмут, вытрясут из нее всю душу. Однако, судя по всему, надобности в этом не было. Не успели они переступить через порог, как она зачирикала.
– Никак не сходится, – качаю я головой. – Поставьте себя на ее место. Они и не подозревают, что ты что-то знаешь. По чистейшей случайности ты познакомилась с Ричардом Бартлессом и с этими мужиками. Ты могла сказать, что не знаешь, как он там оказался, и они бы тебе поверили. Почему бы им не поверить? При подобных обстоятельствах, когда, по ее словам, она со страху была готова умереть, окажись вы на ее месте, стали бы открывать рот? – Тут я делаю многозначительную паузу. – И вы и я знаем ответ. Нет.
Я умолкаю на мгновение, чтобы все сказанное отложилось у них в памяти.
– Дамы и господа, все просто. Просто, как ни угнетающе и оскорбительно это для нашего правосудия. Либо она всю эту историю высосала из пальца, либо ее принудили к этому. И в том и в другом случае она солгала. Ничего подобного не было, а если было, то не так, как она говорит.
Я смотрю на присяжных, обводя взглядом одного за другим. Одни глядят на меня, другие – на подсудимых, третьи – туда, где сидят обвинители. Не то один, не то двое устремили взгляд на агентов сыскной полиции, с чьей подачи и начался суд.
Повернувшись, я смотрю на сыщиков. Санчес и Гомес перехватывают мой взгляд: я им не нравлюсь. Что ж, хорошо. Может, и присяжные это заметят, может, пораскинув мозгами, осознают – то, что они слышат, не лишено оснований, не лишено достоверности.
– Подумайте вот о чем! – снова поворачиваюсь я к присяжным. – Агенты на несколько дней изолировали ее от всех. Никто не знал, где она находится, даже женщины-полицейские. А теперь задайтесь вопросом: зачем это нужно, если только нет здесь чего-то такого, что они хотели бы скрыть, если только ты не помогаешь им в этом? Подумайте об этом, дамы и господа. Принято считать, что полицейские защищают людей, стоят на страже их интересов. Разве они стояли на страже ее интересов, когда не позволили пойти к врачу после имевшего-де место изнасилования? Разве они стояли на страже ее интересов, изолировав ее от тех, кто мог прийти ей на помощь? Они не защищали ее, не стояли на страже ее интересов, уважаемые. Как не защищали и не служили правосудию. Нет, они защищают и служат обвинению. Может, они все это дело и подстроили.
Обернувшись, я снова смотрю туда, где сидят представители обвинения. Теперь борьба пойдет уже не на жизнь, а на смерть, эти ребята не постоят ни перед чем, чтобы свести со мной счеты. Пускай. Я-то знаю, как вольно они обходятся с истиной, но стоит мне произнести эти слова, как во мне крепнет убеждение, что так оно и есть.
– А как быть с заключением коронера? – продолжаю я. – Он назвал точное время смерти, но оно противоречит выдвинутой обвинением версии развития событий, это мы с вами уже проследили сегодня, – говорю я, указывая на схемы. – Что тогда? Один из самых известных судебно-медицинских экспертов страны ошибся в расчетах? Если мы поверим показаниям Риты Гомес, единственного очевидца со стороны обвинения, придется сделать это. Придется сказать, что он опростоволосился. Нам нужно либо поверить ему, либо не поверить ей. Показания Риты Гомес и показания доктора Милтона Грэйда противоречат друг другу. Нельзя одновременно верить им обоим.
– Впрочем, и в ее, и в его показаниях одно обстоятельство я не могу не поставить под сомнение. Речь идет о так называемой теории «раскаленных ножей». Вы видели жуткие снимки убитого, сделанные в морге, где доктор Грэйд проводил вскрытие. Его тело было в ужасном виде. Тем не менее доктор Грэйд показал, что его убили раскаленным ножом, который, кстати, так и не нашли. На редкость странная теория, обвинение до сих пор не удосужилось представить ни одного свидетеля, который мог бы ее подтвердить, за исключением Риты Гомес, которой, как мы уже доказали, верить нельзя. К тому же, несмотря на все свое уважение к доктору Грэйду, я обращаю ваше внимание на одно странное совпадение: они-де пришли к вышеуказанной теории «раскаленных ножей» независимо друг от друга. Мне лично не верится в такое совпадение, слишком уж оно невероятно. Вам, я думаю, тоже.
Теперь перейдем к брату Стивена Дженсена. Я искренне ему сочувствую. У него не жизнь, а сплошное мучение. Старший брат от него отказался, половая жизнь вызывает у него одно отвращение. И вот он заявляется сюда и говорит, что Стивен Дженсен так ненавидит голубых, что, если один из них подвернется под руку, он тут же прикончит его.
Что ж, если все это так, то почему до сих пор Стивен Дженсен не поднял руку ни на одного гомосексуалиста? Уверен, они ему попадались, как и любому из нас. И что из этого следует? А то, что и в показаниях Джеймса Ангелуса одно с другим не вяжется. Здесь он оказался не для того, чтобы сказать, что его брат готов убить гомосексуалистов. – Я начинаю закипать, я вне себя от гнева и хочу, чтобы они это видели, хочу, чтобы они видели, что все это – чушь собачья, высосанная из пальца обвинением! – Он оказался здесь потому, что обвинение ему заплатило. Десять тысяч долларов... Мало того, оно попыталось скрыть эту грязную работу, этот удар ниже пояса. Джеймс Ангелус здесь потому, что обвинение покупает свидетелей, точно так же оно заполучило мать убитого, купив ее. Наверное, других доказательств у него нет, если необходимо прибегать к такой неблаговидной тактике.
Я перевожу дух.
– Позвольте мне сказать, в чем на самом деле заключается истина. Истина состоит в том, что мой подзащитный не совершал этого убийства. Так же как и его друзья. Да, был убит человек. Но они тут ни при чем. Никто не знает, чьих рук это дело, обвинение просто шьет его кому ни попадя. Надо же бросить псу кость, если он голоден! Вот и выбрали четырех мужиков, которые, я первый готов это признать, далеко не ангелы. Они были с той девицей в ночь, когда произошло убийство. И обвинение заключило, что убийство на их совести, наскоро состряпав историю, подходящую под этот случай.
Не торопясь, я расхаживаю перед скамьей присяжных, глядя в лицо каждому.
– Единственная свидетельница обвинения выдала себя с головой. Вещественными доказательствами оно не располагает, нож так и не нашли. Как не нашли и пистолет, из которого его застрелили. У защиты не один, а десятки свидетелей, каждый из них заслуживает большего доверия, чем Рита Гомес, осмелюсь напомнить еще раз, не только проститутка, привлекавшаяся к судебной ответственности, не только пьяница, что ни для кого не секрет, но и отъявленная лгунья.
Кто бы ни совершил это убийство, неужели он был так глуп, что оставил в живых свидетеля? И это после убийства, чреватого смертной казнью? Нет конечно. Ведь он только что уже убил одного. С какой стати ему щадить другого и оставлять после себя свидетеля? Вот почему эти люди не могли сделать того, в чем их обвиняют. Да, они – подлецы, бандиты, но они же не дураки. Настоящий убийца не стал бы брать пленных. Если эти мужики и не убили Риту Гомес, то по той простой причине, что они не убивали и Ричарда Бартлесса.
Так... для чего же мы сегодня здесь собрались? Для того, чтобы выяснить, виновны наши подзащитные или нет. Казалось бы, нет необходимости доказывать их невиновность, но все-таки приходится. Мы представили вашему вниманию конкретные вещественные доказательства, свидетельствующие, что эти люди тут ни при чем. Обвинение обязано доказать, что они виновны, однако оно этого не сделало – ни в малейшей степени, ни на йоту.
На присяжных, рассматривающих дело об убийстве, ложится колоссальная ответственность. Вам решать, виновен тот или иной человек или нет, казнить его или миловать, а если вы решите, что они виновны, значит, вы целиком и полностью в этом уверены. Вы должны быть уверены в этом, руководствуясь сердцем и разумом, полагаясь на показания свидетелей, на твердые факты. Так, чтобы у вас не оставалось ни малейших сомнений в собственной правоте.
Господа присяжные! Не судите моего подзащитного по тому, что он собой представляет, или по тому, что водилось за ним в прошлом. Сейчас речь не об этом. Судите его, исходя лишь из того, что имеет отношение к данному делу, из фактов. И тогда вы сделаете единственно возможный вывод, а именно: он невиновен и должен выйти из этого зала свободным.
30
– Доброе утро, дамы и господа. Меня зовут Джон Робертсон. Я прокурор округа Санта-Фе.
В шикарном костюме-тройке, развернувшись так, чтобы был отчетливо виден значок «Фи Бета Каппа», он стоит у края стола, за которым располагаются представители обвинения. Он уверенно, дружески улыбается присяжным, так, как улыбаются люди, знающие, что их дело – правое, что истина на их стороне.
Он сознательно идет на риск, выступая последним со стороны обвинения. Уверен, взвесил все «за» и «против» и решил, что в худшем случае у нас с ним равные шансы. Его минус в том, что он мало кому известен: вот Моузби присяжные изучили вдоль и поперек, может быть, в глубине души он ненавидит Робертсона за то, что, свалившись ему на голову в самый последний момент, он лишил его возможности отличиться в этом громком процессе. Правда, Робертсон здесь свой человек, к тому же все равно он всем заправляет, в конечном счете вся ответственность за дело лежит на нем. Выступая сейчас, он дает понять присяжным: дело имеет такое большое значение, что его заключительный акт я не могу доверить никому, даже своему способному и пользующемуся доверием помощнику. Меня избрали на этот пост, и я обязан сделать все. Прошу прощения, если сам факт моего выступления может быть истолкован превратно по отношению к господину Моузби, присутствующему здесь, но я никоим образом не хочу его обидеть. Здесь за все отвечаю я и только я.
Он на самом деле излагает это, пусть и в менее нарочитой и эгоистичной манере. В действительности же этот мерзавец, не думающий ни о ком, кроме собственной персоны, имеет в виду другое: я политический деятель, я делаю себе карьеру, взбираясь по служебной лестнице, а нынешний процесс – самое шумное в Нью-Мексико дело этого года, оказавшееся в моей компетенции, и я не допущу, чтобы меня обошла какая-то мелкая сошка из числа госслужащих; люди выбиваются в сенаторы и губернаторы благодаря заключительным речам такого типа, что я намерен сейчас произнести! Пусть меня снимает телевидение. Для него я – лакомый кусочек.
– В рассматриваемом вами деле нет ничего сложного, – начинает Робертсон. С невозмутимым видом он стоит перед тем местом, где сидят присяжные. Я восхищаюсь его манерой говорить. Если я – Джек Николсон, то он – Карлтон Хестон, может, со стороны он слишком уж правильный, малость отставший от жизни, зато сразу видно, с кем имеешь дело, такой человек никогда не испугает.
– Вам предстоит сделать выбор, – продолжает он, – предстоит решить, кому поверить – свидетелям обвинения или защиты. С одной стороны, есть очевидец происшедшего, который, с чем уже согласилось как обвинение, так и защита, был на месте убийства вместе с подсудимыми в ту ночь, когда оно было совершено, есть и профессиональные показания одного из ведущих в стране судебно-медицинских экспертов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84