Старший теперь знает, что делать. Выбить из него всю эту дурь, и чем скорее, тем лучше! На выходные вместе с младшим братом он уезжает за город. У него есть деньги, много денег, есть даже машина, которую он купил. Только не рассказывай об этом в колонии, предупреждает он младшего брата, меня в два счета оттуда вышибут, и тогда ты останешься один. Младший не хочет оставаться один, он ничего никому не скажет.
Они отправляются в бордель. Дешевая квартирка, где живут несколько девчонок-подростков, сбежавших из дому, торгующих собой: десять баксов за сеанс, включая стоимость презервативов, словом, по полной разметке, все, что полагается. Старший выбирает ту, что посмазливее и помоложе других, сует ей двадцать долларов, говоря, чтобы она показала брату все, на что способна, сделала из него настоящего мужчину, чтоб не выходили из спальни до тех пор, пока оба не выползут оттуда на карачках. Он треплет младшего брата по руке, давай, Джимми, займись ею, в душевой он видел, что за молодец у его брата, для тринадцати лет очень даже ничего, все будет в порядке! Детей потом настрогает целый выводок.
Через двадцать минут она выходит из комнаты одна и возвращает старшему двадцать долларов. Держи свои деньги, говорит она ему с таким презрением, с каким может говорить только пятнадцатилетняя проститутка, его агрегат вышел из строя, у нее челюсть свело, пока она пробовала его растормошить. Сходи с ним на автостанцию, найди какого-нибудь матроса, их там пруд пруди.
Он заходит в грязную комнату, где валяются простыни, залитые пятнами спермы. Братишка сидит на краешке кровати. Глаза красные, но слез нет. Я ничего не могу с собой поделать, говорит он старшему брату, такой уж я уродился. Если ты больше не хочешь считать меня братом, что ж, о'кей, я тебя не виню. Но не пытайся больше изменить меня, все равно ничего не получится. Не могу я идти против самого себя.
Но он же еще совсем ребенок, подросток, и то с натяжкой, о нем нужно заботиться. Он снова начинает плакать, оборачиваясь к старшему брату, тому, кто всегда был рядом, единственному, на кого можно опереться, обнимает его. Старший тоже плачет, потом отталкивает братишку. Ты – гомик, говорит он сквозь слезы, самый настоящий педик, черт бы тебя побрал! Ненавижу голубых! Ненавижу тебя!
Младший пытается ухватиться за него. Ему очень плохо, старший брат для него – все. Старший снова отталкивает его, на этот раз изо всей силы, так, что младший отлетает к стене, потом со всего размаху бьет его в зубы, потом еще раз.
Младший на месяц попадает в больницу. Ему чудом удается выжить. Выйдя из больницы, он узнает, что старшего отдали под суд по обвинению в оскорблении действием. Младший отказывается давать показания против старшего, но того все равно осуждают. Его приговаривают к заключению в исправительной колонии штата сроком на год. (Там они и познакомились с Джином, президентом филиала «скорпионов» в Альбукерке.) Когда ему объявляют приговор и судебный пристав уводит его из зала суда, младший брат кричит ему: «Я люблю тебя! Ты же мой брат, я всегда буду любить тебя, что бы ни случилось!» Старший оборачивается к нему. «Ты мне больше не брат, педик!» – бросает он.
С тех пор они больше не встречались. До сегодняшнего дня.
27
Моузби с пристрастием допрашивает Джеймса Ангелуса.
– Чем можно объяснить то, что ваш брат так боится гомосексуалистов? – спрашивает он ласковым тоном, словно добрый дядюшка, который обращается к любимому племяннику.
– Протест! Свидетелю исподволь подсказывают ответ на вопрос.
– Протест принимается.
Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. Моузби – деревенщина, все знают, что уже который год он вовсю гоняет педиков. Зато теперь он – сама обходительность и понимание.
– По-вашему, брат ваш боится гомосексуалистов?
– Да.
– Почему?
– Протест, Ваша честь! При допросе свидетеля в подобной манере ему исподволь подсказывают, что говорить, к тому же сам вопрос носит преднамеренно подстрекательский характер.
– Протест отклоняется. Черт!
– Отвечайте на вопрос, пожалуйста, – приказывает Мартинес Ангелусу.
– Потому что я сам – гомосексуалист, и он боится, что раз мы с ним братья, то и он, может, тоже.
Повернувшись, я смотрю на Одинокого Волка. Он сидит, обхватив голову руками.
– Неужели он так этого боится, что убил бы гомосексуалиста, если бы дело дошло до того, что тщательно подавляемые им истинные чувства дали о себе знать?
– Протест!
– Протест принимается.
А толку-то? Все присяжные слышали эти слова, отпечатавшиеся у них в мозгу.
– Почему ты изменил фамилию? – спрашиваю я.
– Она мне не нравилась. Фамилию же не выберешь. Я не хотел, чтобы она была у меня такой же, как у него.
Черт бы меня побрал, если я знаю, что делать! Попробовать дискредитировать его? Но как? Он не проходит ни по одному из досье, не числится ни среди уличных педерастов, ни среди прочих представителей этой разодетой в пух и прах публики, мы проверяли по компьютерной базе данных Национального центра информации в области преступности – через пару минут выяснилось, что он в ней не значится. Работает программистом в Силиконовой долине. Самый обычный парень, только голубой, ненавидит брата лютой ненавистью, потому что брат не хочет, чтобы он любил его.
– Ты любишь брата? – спрашиваю я, закидывая удочку сам не знаю зачем. Кошмар какой-то.
– Хотел бы ответить «нет», но думаю, что да. Хотя мы и братьями друг другу сейчас не считаемся. Разве что гены одни и те же.
– И после сегодняшнего дня уже больше не увидитесь?
– Надеюсь, нет. – Он делает паузу. – Знаю, он не хотел бы. Сейчас уже не хочет, – подчеркнуто добавляет он.
Я решаю рискнуть.
– Сколько вам заплатили за то, чтобы приехать сюда и дать показания?
– Протест! – Моузби, того и гляди, сейчас хватит удар.
Мартинес раздумывает.
– Протест отклоняется, – наконец решается он. – Отвечайте на вопрос.
Повезло. Почему же ты раньше мне не помог?
– Я... не знаю, о чем вы говорите, – запинаясь, отвечает он, заливаясь румянцем.
О Боже! Закрыв глаза, я проскочил опасный поворот и теперь вовсю мчусь к дому.
– Сколько, – медленно повторяю я, отчетливо выговаривая слова, – заплатило вам обвинение за то, чтобы вы прилетели сюда и дали показания против своего брата Стивена Дженсена?
Он опускает голову.
– Десять тысяч. – Вид у него несчастный.
– Сколько? Громче, старик! – Наклонившись вперед, я оказываюсь так близко к нему, что чувствую запах мятной жвачки у него изо рта.
– Десять тысяч долларов.
– Вам заплатили десять тысяч долларов за то, чтобы вы прилетели сюда и дали показания против собственного брата, за исключением которого родных у вас больше нет.
– Я сделал бы это и бесплатно.
– Не сомневаюсь. В своей жизни, господин Ангелус, я видел много ненависти или еще чего – называйте, как хотите! Не знаю, что у вас там вышло, но если смотреть на все это с точки зрения любящего сердца...
– Протест! – орет Моузби.
– ...то никогда в таких случаях не оказывался виноват только один человек, – как ни в чем не бывало продолжаю я, несмотря на то что Мартинес принимает протест, поданный Моузби. – Вы должны быть ненавистны самому себе. – Теперь уж я отвожу душу. – Тому, во что вы превратились!
– Протест!
– Снимаю свои слова. – Я возвращаюсь на свое место. Тоже победа, пусть и не из великих. Но будет за что зацепиться, когда дело дойдет до апелляции. Едва эта мысль приходит мне в голову, как я одергиваю себя, невольно сознавая, что подсознательно уже веду себя так, будто мы ее уже подали.
Такие мысли нужно гнать подальше, иначе от моей защиты останутся рожки да ножки. Они невиновны, я был убежден в этом с самого начала, время для сомнений прошло.
Я встречаюсь взглядом с Полом, Мэри-Лу, Томми. По их виду ясно, что они думают о том же самом.
– У меня больше нет вопросов, – говорю я, обращаясь к судье.
– Обвинение закончило допрос свидетеля, Ваша честь.
28
– Старик, я не убивал его. Поверь.
Мы с Одиноким Волком сидим за столом друг против друга в зале ожидания, расположенном в подвале суда. Резкий свет ламп над головой придает Одинокому Волку зловещий вид, под глазами, почти не видными в полумраке, залегли глубокие тени. Лицо у него, как у трупа. Вид по-прежнему угрожающий, но события сегодняшнего утра, связанные с появлением брата, сильно его испугали. Впервые я заметил, как его охватил страх, который он не сумел скрыть.
– Дело не во мне, – отрицательно качаю я головой, – а в двенадцати присяжных, это они должны тебе поверить.
– Старик, я тут ни при чем, черт побери! – Он мнется. – Ты еще веришь мне?
Я на мгновение задумываюсь. Здесь все должно быть ясно, я обязан быть с ним откровенным.
– Какая разница? Я твой адвокат и делаю все, что в моих силах, чтобы защищать тебя. – Я словно пытаюсь стряхнуть какое-то жуткое наваждение. – Если уж на то пошло, то да, верю. Хотя сейчас предпочел бы не верить.
– Почему?
– Потому что тем больше будет разочарование, если мы не сумеем вытащить вас из этой передряги.
– Сколько у нас шансов?
– Если полагаться на факты, процентов восемьдесят, а то и девяносто, а если на эмоции, то... немного.
– Пятьдесят на пятьдесят?
– Меньше. Пока. – Я встаю с места. – Мне пора на работу. Нужно пройтись еще раз по заключительной речи.
Входит охранник, надевает на него наручники. Выходя, он оборачивается ко мне.
– Я его не убивал.
– Хорошо, но ты также сказал мне, что брата для тебя не существует.
– Да. – Он отводит глаза. – Для меня не существует.
29
– Господа присяжные...
Мир – сцена. Здесь тоже сцена, но только моя. Зал со сводчатым потолком, судья, восседающий на возвышении в черной мантии, обвинители, дожидающиеся своей очереди, мои коллеги по этому делу, сидящие за одним столом, подсудимые. Все они смотрят на меня, слушают меня. Настоящий театр, где все – как в настоящей жизни. Я сгораю от нетерпения. Возбуждение переполняет меня. Одни адвокаты приходят от этого в ужас, другим справиться со стрессом не под силу. Зато третьи чувствуют себя как рыба в воде, это их родная стихия. Они-то и есть те короли и королевы, которые правят бал в суде, его краса и гордость.
– В некоторых свидетельских показаниях, которые вам довелось услышать, в уликах, которые были здесь представлены, наличествует определенная крупица истины. Такое впечатление, что ищешь золотую жилу, – знаешь, что она есть, но иной раз трудно определить, так это или нет, а еще труднее до нее добраться и добыть золото. Приходится отделять золото от всего того, что лишь выглядит как золото, однако таковым не является, от всего того, что может сбить с толку, направить по ложному пути, увести в сторону от того, что тебе нужно. А нужна тебе истина. Не месть, не деньги, не желание решить проблему, оказав таким образом услугу обществу. Тебе нужна истина, надо ее найти и строго ею руководствоваться, не обращая внимания на то, как смотришь на нее и ты сам, и общество, и на то, как, по-твоему, «должно быть». Вам предстоит установить истину и решить, убил Стивен Дженсен, мужчина, сидящий перед вами, человека или нет.
Я произношу свою заключительную речь последним из адвокатов. Первым выступал Томми – нам хотелось, чтобы первым был человек, к которому присяжные невольно прониклись симпатией, к тому же его подзащитного, Гуся, защищать легче всего. Затем настала очередь Пола со своим малышом – прямая противоположность Томми. За ними – Мэри-Лу.
Я выступаю последним, потому что несу ответственность за это дело. Я привлек к нему остальных, мне предстоит сделать последний надрез и перерезать пуповину. К тому же ведь я звезда, на которую приходят поглазеть, которую будут показывать по телевизору. Эгоизм чистой воды, не отрицаю, ну и что? Я заработал это право, так на самом деле и есть.
Главное внимание я уделяю анализу того, в какой последовательности развивались события, если судить по показаниям свидетелей обвинения, прежде всего Риты Гомес и доктора Милтона Грэйда, а также тому, насколько можно верить свидетелям, особенно Рите Гомес и в меньшей степени Джеймсу Ангелусу, этому братцу-перевертышу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84