подбородок вверх, правая рука на баранке... Шофер, конечно, классный, но хотя бы разок посмотрел на него! Есть тоже не просит, и жажда его не мучает. Сколько он может так ехать? Наверное, вечность... Нет, хотя бы один раз, но остановиться они должны.
— Если только два километра осталось, сделаем, друг, остановку. Тебе же надо передохнуть... Чаю не против выпить? А? — Талхат очень вежливо спросил, но тот в ответ ни звука, однако машину остановил, аккуратно вывел ее на обочину.
Вокруг заросли саксаула. Если не знать, что ты точно в Каракумах, можно решить, что.попал в лесную чащу. Саксаул — это разве куст или деревце, как думают некоторые? Вон какие стволы! Почти в обхват. Стоят красавцы один к одному, настоящие стражи пустыни. Но саксаул не только украшение природы, он еще и наш помощник. В любое время года окажись в пустыне и если .найдешь саксаул, а в кармане у тебя есть спички, отломи ветку, зажги, и она разгорится и согреет тебя.
Талхат в пути сделал одно важное открытие: чем больше человек бездельничает, тем больше ему хочется есть. Если
он раньше только слышал, что чай, приготовленный в кум-гане на огне саксаула,— самый вкусный на свете чай, то теперь ему предстояло убедиться в этом на деле. Шофер и здесь оказался мастером на все руки — быстренько развел костер и приготовил чай. Если бы все зависело только от Талхата, он и после чая и их нехитрого обеда посидел бы подольше у костра, подбрасывая ветки саксаула в огонь. Шинель с поднятым воротником тоже грела и надежно защищала от студеного северного ветра.
Но после того как они выпили один кумган и ополовинили второй, инициатива снова перешла к тому, кто разжигал костер и готовил чай. Не имеет значения, кто ты сейчас — инспектор, следователь или даже министр; выше тебя сейчас тот, кому ты вверил свою судьбу. Таков обычай.
Не обращая внимания на то, что Талхат пригрелся у крстра и не собирается как будто ехать дальше, шофер, ловко сгреб в одну кучу горящие и тлеющие поленья и оставшийся в кумгане чай выплеснул на них, потом, набрав в обе горсти песку, стал засыпать этот временный очаг. У нет был такой невозмутимый, можно сказать, самоуверенный вид, что Талхат подумал: «Вот, наверное, ждет благодарности за то, что дал мне отдохнуть от ненужных разговоров. Ишь какой!» Но шофер не ждал никакой благодарности, просто все, что он ни делал, он делал без лишних слов...
Они проехали еще несколько километров. Впереди, за грядой барханов, открывалось большое плато. Они, по-видимому, поднялись высоко, потому что кош лежал перед ними как на ладони. Если ехать напрямик, то минут через пятнадцать — двадцать неутомимый газик доставит их на место к кибитке чабана Сарана.
К огорчению Талхата, шофер круто повернул баранку — дорога резко уходила в сторону. «Петляет дорога, и конца этому не будет»,— подумал Талхат и тут же увидел кош, к которому между барханами протянулась узкая белая ниточка не то тропы, не то дороги. Он устало махнул рукой туда: «Сворачивай, и там будет дело...»
Газик тяжело, как жук, пополз вверх по песку. Наконец, оставив позади бархан, он уперся радиатором в склон. Еще пятнадцать шагов, и он въехал бы в зияющую дверь черной кибитки.
Это был кош чабана Гарагола. Не прошло и пяти минут, а они уже сидели внутри кибитки на устланном матрасиками
и кошмами полу за дастарханом, на котором дымились неприхотливые яства, а чайнички с зеленым чаем были выставлены поближе к утомившимся гостям.
— Я еще вчера сказал: завтра нам ждать двух гостей, надо готовиться к встрече. Сказал: ограничимся ковурмой или заколем барана? Так и есть...— Чабан Гарагол не снял бурку, хотя пот заливал ему лицо. Он сказал, повернувшись к подпаску,, сидевшему у очага на корточках и подбрасывавшему дрова: — Ну-ка, Муратберды, разве получилось по-другому, чем сказал Гарагол?
Муратберды, шестнадцатилетний подросток, повернул к нему голову, кивнул и снова стал смотреть в огонь.
— Я ему сказал: один гость будет длинный, другой короткий. Готовься к этому, я ему сказал, стели корпече г по габаритам гостей. Если не верите, посмотрите, на чем сидите, каждому еще вчера было приготовлено.
В самом деле, они полулежали на матрасиках, соответствующих их росту. Шофер пробормотал что-то непонятное. Талхат так и не понял, разыгрывает их чабан или говорит всерьез.
— Хорошо быть пророком. Очень удобно. Жаль, что аллах не всех награждает этим даром...
— А ничего здесь особенного нет.— Чабан с глубокомысленным видом взял пиалу с чаем, поставил перед Талха-том.— Смотрите туда. Что плавает в пиале, то и сбудется. Это не только старики туркмены знают. У всех народов так, мне говорили. Вчера утром из термоса налил себе чаю, хотел выпить, да вижу — две чаинки плавают стоймя. Одна длинная, другая короткая. Потом они набок.легли... Заранее знал, что вы не. проездом будете, а с ночевкой.
Напившись чаю, Талхат с Гараголом вышли посмотреть овчарню. Шофер с подпаском разговорились в кибитке.
Порывистый ветер проносился над обледеневшими снежными буграми. На северных и западных склонах барханов, между сухими стеблями травы, снег не таял, — обветренный студеным зимним ветром, он постепенно превратился в комья льда. Ветер отшлифовал их до зеркального блеска, и солнце отражалось в них, разбрасывая во все стороны слепящие блики.
У самой овчарни остановились, и Талхат поведал Гара-голу, кто он. Чабан присел на корточки, взял за голову собаку с обрубленными ушами и хвостом, которая послушно
следовала за ними от самой кибитки, раскрыл ей пасть, стал по очереди пошатывать каждый зуб — крепок ли? Не глядя на Талхата, сказал:
- И так ясно, кто вы, форма сама за себя говорит. Если есть разговор, начинайте, я...
— Скажу прямо, Гарагол-ага, заочно я с вами знаком, поэтому и решил свернуть сюда. Мне приятно познакомиться с ветераном войны, имеющим три боевых награды, который прошел фронт с первого дня войны до победного ее конца, с передовиком труда, тоже трижды отмеченным правительственными наградами... Ведь это так?
— Так.
— Вы тот человек, у которого на глазах, тогда вам было пятнадцать лет, басмачи расстреляли отца и мать. Не так ли?
— Так.
— Знаю, что стою перед человеком, который отказался от должности председателя сельсовета — ее ему предлагали — и, заочно окончив институт, с образованием ветеринарного врача ушел работать чабаном. Верно?
— Верно.
Талхат чувствовал, что. надо бы находить слова попроще, но знал — по-другому говорить сейчас не способен. Величественная красота окружавшей их пустыни как бы располагала к этому. Но, кроме того, знал: старикам, таким, как этот яшулы, всегда бывает приятно, когда им говорят хорошие слова. Он продолжал, как и начал:
— Мне рассказали, что в позапрошлом году в невиданные здесь морозы вы сберегли весь скот. Я читал статью и о том, как еще до морозов вы пять дней ходили по барханам и не вернулись в кош, пока не собрали всю свою отару, разбежавшуюся во время неожиданного бурана... Автор очерка, правда, не отметил еще одно примечательное событие, случившееся в Юзкулаче. Старший мастер, занятый здесь у вас рытьем колодца, заболел в последний день работ, а народ уже собрался в ожидании такой нужной для них влаги. Никто не осмеливался спуститься в колодец. И вот на эту глубину в сотню вытянутых человеческих рук спустился Гарагол-ага и поднял наверх первую миску воды...
Талхат говорил, а у чабана увлажнились глаза... Он никогда не думал, больше других он трудится или нет. Он всегда радовался успехам других, даже самым маленьким успехам, и на колхозных собраниях любил говорить об этом, призывая брать пример с таких людей. Если же там
хвалили его, он эти похвалы старался переадресовать другим. О хвалебных речах быстро забывал. И Гарагол даже думать не смел, что в этих бесконечных песках, то бушующих, как море, то так же, как море, безмятежных, он когда-нибудь услышит от постороннего человека такие трогательные слова. Много народу приезжает в кош, но разговоры всегда касаются лищь скота. Все разговоры здесь, просьбы и требования — все связано только с.отарой.
Когда инспектор вышел с чабаном из кибитки, он понятия не имел, о чем будет говорить с ним. Все получилось само собой. Слова сами сорвались с языка. Талхат только сейчас понял, что цопал в неловкое положение. Если после того, что он наговорил Еараголу, сразу станет спрашивать о ком-то, как он будет выглядеть перед чабаном? Не усомнится ли тот в его искренности? Не скажет ли: вот, расхвалил, а оказывается — неспроста... Нет, не стоит проливать мисками то, что собрал ложками. Аксакал поймет, что и его воспитали в уважении к старшим.
Талхат сделал большую паузу.
— Гарагол-ага, вы один из тех людей, на которых мы можем опираться. Скажу откровенно, времени у меня в обрез. А я хотел бы посоветоваться с вами по очень важному вопросу, если вы не возражаете. Поэтому я и приехал из такой дали...
— Не из-за подпаска ли Сарана? — без обиняков тихо спросил чабан.
— Да, Гарагол-ага, из-за него.— Талхат отломал несколько веток чалы, бросил их на землю, сел на них.— Вы хорошо знаете Сарана?
Это был, на первый взгляд, легкий вопрос, не требующий никакого раздумья. Кивни головой — вот и ответ. Но Гарагол долго не отвечал... До того как ему задали этот вопрос, он не сомневался, что хорошо знает Сарана. Если бы спрашивавший был не из милиции, он бы сразу сказал: «Валла, если я не знаю Сарана, считай, что я родом не из Астанабаба!» Но он понимал, что сейчас речь идет не об обычном их знакомстве, а потому не спешил отвечать. Он задумался.
Гарагол провел ладонью по щекам, по бороде, согнал мирно лежавшего рядом пса, как будто он мог быть лишним свидетелем, стал ковырять в песке саксауловой веточкой.
— Что мне сказать тебе, инспектор? Ты что думаешь? Что я мучаюсь? Не знаю, чью сторону взять? Нет... Если бы другой меня спросил, я б ответил: «Хороший человек, и
точка!» В драку, может, полез, если б тот не поверил мне. Ведь это же свой брат чабан, как я могу говорить о нем плохое? А? Верно?.. Ты отнесся ко мне с доверием, хочешь, чтобы я дал тебе надежду в твоем деле. Поручение-то у тебя государственное, народное. Приехал не для того, чтобы пустить своих овец в мою отару, не за своей выгодой. Это хорошо».. Саран-ага должен быть старше меня лет на двадцать. Его год — год мыши, мой — кролика , Они перед войной к нам приехали. Откуда, кто такие? — в те времена этих вопросов друг другу не задавали. В те годы не интересо-вались, откуда ты... Жили все дружно, будто всех одна мать родила. Куда ни пойдешь, везде ты был как родной. Поэтому мы и на войне победили, инспектор... Он тогда был другой: с короткой черной бородой. Смена белья и одна постель на двоих с женой. Она тоже, как он, всегда в одном ходила, Жили в том домике, где когда-то размещалась прислуга сбежавшего за кордон Мухатчбая... Ну, одевались тогда все одинаково, все были, похожи один на другого. Или мне так тогда казалось, не знаю... В общем, обосновались в нашем ауле, как молоко в масле размешались, жили незаметно... Подоил цять лет не виделись. Когда я на фронт уходил, он еще не получил повестку. Помню, кому-то сказал: "Пока задерживают в тылу" Когда я вернулся, его в ауле не было. Появился снова не то в сорок седьмом, не то в сорок восьмом году. Мужчины в те годы возвращались домой в гимнастерках, ордена, медали на груди, а он приехал в бостоновом костюме- Помню — коричневый такой и полоски сицие с разрывами. Кто увидит, завидует...
Талхат внимательно слушал его. Гараголу шел пятьдесят шестой год, вид у него был степенный, и говорил он размеренно и веско. Казалось, что он не рассказывает, а читает то, что написано на белом песке, от которого он не отрывал глаз, а если и отрывал, то смотрел не на Талхата, а в небо, белесое к,ак туша жирного, только что освежеванного барана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Если только два километра осталось, сделаем, друг, остановку. Тебе же надо передохнуть... Чаю не против выпить? А? — Талхат очень вежливо спросил, но тот в ответ ни звука, однако машину остановил, аккуратно вывел ее на обочину.
Вокруг заросли саксаула. Если не знать, что ты точно в Каракумах, можно решить, что.попал в лесную чащу. Саксаул — это разве куст или деревце, как думают некоторые? Вон какие стволы! Почти в обхват. Стоят красавцы один к одному, настоящие стражи пустыни. Но саксаул не только украшение природы, он еще и наш помощник. В любое время года окажись в пустыне и если .найдешь саксаул, а в кармане у тебя есть спички, отломи ветку, зажги, и она разгорится и согреет тебя.
Талхат в пути сделал одно важное открытие: чем больше человек бездельничает, тем больше ему хочется есть. Если
он раньше только слышал, что чай, приготовленный в кум-гане на огне саксаула,— самый вкусный на свете чай, то теперь ему предстояло убедиться в этом на деле. Шофер и здесь оказался мастером на все руки — быстренько развел костер и приготовил чай. Если бы все зависело только от Талхата, он и после чая и их нехитрого обеда посидел бы подольше у костра, подбрасывая ветки саксаула в огонь. Шинель с поднятым воротником тоже грела и надежно защищала от студеного северного ветра.
Но после того как они выпили один кумган и ополовинили второй, инициатива снова перешла к тому, кто разжигал костер и готовил чай. Не имеет значения, кто ты сейчас — инспектор, следователь или даже министр; выше тебя сейчас тот, кому ты вверил свою судьбу. Таков обычай.
Не обращая внимания на то, что Талхат пригрелся у крстра и не собирается как будто ехать дальше, шофер, ловко сгреб в одну кучу горящие и тлеющие поленья и оставшийся в кумгане чай выплеснул на них, потом, набрав в обе горсти песку, стал засыпать этот временный очаг. У нет был такой невозмутимый, можно сказать, самоуверенный вид, что Талхат подумал: «Вот, наверное, ждет благодарности за то, что дал мне отдохнуть от ненужных разговоров. Ишь какой!» Но шофер не ждал никакой благодарности, просто все, что он ни делал, он делал без лишних слов...
Они проехали еще несколько километров. Впереди, за грядой барханов, открывалось большое плато. Они, по-видимому, поднялись высоко, потому что кош лежал перед ними как на ладони. Если ехать напрямик, то минут через пятнадцать — двадцать неутомимый газик доставит их на место к кибитке чабана Сарана.
К огорчению Талхата, шофер круто повернул баранку — дорога резко уходила в сторону. «Петляет дорога, и конца этому не будет»,— подумал Талхат и тут же увидел кош, к которому между барханами протянулась узкая белая ниточка не то тропы, не то дороги. Он устало махнул рукой туда: «Сворачивай, и там будет дело...»
Газик тяжело, как жук, пополз вверх по песку. Наконец, оставив позади бархан, он уперся радиатором в склон. Еще пятнадцать шагов, и он въехал бы в зияющую дверь черной кибитки.
Это был кош чабана Гарагола. Не прошло и пяти минут, а они уже сидели внутри кибитки на устланном матрасиками
и кошмами полу за дастарханом, на котором дымились неприхотливые яства, а чайнички с зеленым чаем были выставлены поближе к утомившимся гостям.
— Я еще вчера сказал: завтра нам ждать двух гостей, надо готовиться к встрече. Сказал: ограничимся ковурмой или заколем барана? Так и есть...— Чабан Гарагол не снял бурку, хотя пот заливал ему лицо. Он сказал, повернувшись к подпаску,, сидевшему у очага на корточках и подбрасывавшему дрова: — Ну-ка, Муратберды, разве получилось по-другому, чем сказал Гарагол?
Муратберды, шестнадцатилетний подросток, повернул к нему голову, кивнул и снова стал смотреть в огонь.
— Я ему сказал: один гость будет длинный, другой короткий. Готовься к этому, я ему сказал, стели корпече г по габаритам гостей. Если не верите, посмотрите, на чем сидите, каждому еще вчера было приготовлено.
В самом деле, они полулежали на матрасиках, соответствующих их росту. Шофер пробормотал что-то непонятное. Талхат так и не понял, разыгрывает их чабан или говорит всерьез.
— Хорошо быть пророком. Очень удобно. Жаль, что аллах не всех награждает этим даром...
— А ничего здесь особенного нет.— Чабан с глубокомысленным видом взял пиалу с чаем, поставил перед Талха-том.— Смотрите туда. Что плавает в пиале, то и сбудется. Это не только старики туркмены знают. У всех народов так, мне говорили. Вчера утром из термоса налил себе чаю, хотел выпить, да вижу — две чаинки плавают стоймя. Одна длинная, другая короткая. Потом они набок.легли... Заранее знал, что вы не. проездом будете, а с ночевкой.
Напившись чаю, Талхат с Гараголом вышли посмотреть овчарню. Шофер с подпаском разговорились в кибитке.
Порывистый ветер проносился над обледеневшими снежными буграми. На северных и западных склонах барханов, между сухими стеблями травы, снег не таял, — обветренный студеным зимним ветром, он постепенно превратился в комья льда. Ветер отшлифовал их до зеркального блеска, и солнце отражалось в них, разбрасывая во все стороны слепящие блики.
У самой овчарни остановились, и Талхат поведал Гара-голу, кто он. Чабан присел на корточки, взял за голову собаку с обрубленными ушами и хвостом, которая послушно
следовала за ними от самой кибитки, раскрыл ей пасть, стал по очереди пошатывать каждый зуб — крепок ли? Не глядя на Талхата, сказал:
- И так ясно, кто вы, форма сама за себя говорит. Если есть разговор, начинайте, я...
— Скажу прямо, Гарагол-ага, заочно я с вами знаком, поэтому и решил свернуть сюда. Мне приятно познакомиться с ветераном войны, имеющим три боевых награды, который прошел фронт с первого дня войны до победного ее конца, с передовиком труда, тоже трижды отмеченным правительственными наградами... Ведь это так?
— Так.
— Вы тот человек, у которого на глазах, тогда вам было пятнадцать лет, басмачи расстреляли отца и мать. Не так ли?
— Так.
— Знаю, что стою перед человеком, который отказался от должности председателя сельсовета — ее ему предлагали — и, заочно окончив институт, с образованием ветеринарного врача ушел работать чабаном. Верно?
— Верно.
Талхат чувствовал, что. надо бы находить слова попроще, но знал — по-другому говорить сейчас не способен. Величественная красота окружавшей их пустыни как бы располагала к этому. Но, кроме того, знал: старикам, таким, как этот яшулы, всегда бывает приятно, когда им говорят хорошие слова. Он продолжал, как и начал:
— Мне рассказали, что в позапрошлом году в невиданные здесь морозы вы сберегли весь скот. Я читал статью и о том, как еще до морозов вы пять дней ходили по барханам и не вернулись в кош, пока не собрали всю свою отару, разбежавшуюся во время неожиданного бурана... Автор очерка, правда, не отметил еще одно примечательное событие, случившееся в Юзкулаче. Старший мастер, занятый здесь у вас рытьем колодца, заболел в последний день работ, а народ уже собрался в ожидании такой нужной для них влаги. Никто не осмеливался спуститься в колодец. И вот на эту глубину в сотню вытянутых человеческих рук спустился Гарагол-ага и поднял наверх первую миску воды...
Талхат говорил, а у чабана увлажнились глаза... Он никогда не думал, больше других он трудится или нет. Он всегда радовался успехам других, даже самым маленьким успехам, и на колхозных собраниях любил говорить об этом, призывая брать пример с таких людей. Если же там
хвалили его, он эти похвалы старался переадресовать другим. О хвалебных речах быстро забывал. И Гарагол даже думать не смел, что в этих бесконечных песках, то бушующих, как море, то так же, как море, безмятежных, он когда-нибудь услышит от постороннего человека такие трогательные слова. Много народу приезжает в кош, но разговоры всегда касаются лищь скота. Все разговоры здесь, просьбы и требования — все связано только с.отарой.
Когда инспектор вышел с чабаном из кибитки, он понятия не имел, о чем будет говорить с ним. Все получилось само собой. Слова сами сорвались с языка. Талхат только сейчас понял, что цопал в неловкое положение. Если после того, что он наговорил Еараголу, сразу станет спрашивать о ком-то, как он будет выглядеть перед чабаном? Не усомнится ли тот в его искренности? Не скажет ли: вот, расхвалил, а оказывается — неспроста... Нет, не стоит проливать мисками то, что собрал ложками. Аксакал поймет, что и его воспитали в уважении к старшим.
Талхат сделал большую паузу.
— Гарагол-ага, вы один из тех людей, на которых мы можем опираться. Скажу откровенно, времени у меня в обрез. А я хотел бы посоветоваться с вами по очень важному вопросу, если вы не возражаете. Поэтому я и приехал из такой дали...
— Не из-за подпаска ли Сарана? — без обиняков тихо спросил чабан.
— Да, Гарагол-ага, из-за него.— Талхат отломал несколько веток чалы, бросил их на землю, сел на них.— Вы хорошо знаете Сарана?
Это был, на первый взгляд, легкий вопрос, не требующий никакого раздумья. Кивни головой — вот и ответ. Но Гарагол долго не отвечал... До того как ему задали этот вопрос, он не сомневался, что хорошо знает Сарана. Если бы спрашивавший был не из милиции, он бы сразу сказал: «Валла, если я не знаю Сарана, считай, что я родом не из Астанабаба!» Но он понимал, что сейчас речь идет не об обычном их знакомстве, а потому не спешил отвечать. Он задумался.
Гарагол провел ладонью по щекам, по бороде, согнал мирно лежавшего рядом пса, как будто он мог быть лишним свидетелем, стал ковырять в песке саксауловой веточкой.
— Что мне сказать тебе, инспектор? Ты что думаешь? Что я мучаюсь? Не знаю, чью сторону взять? Нет... Если бы другой меня спросил, я б ответил: «Хороший человек, и
точка!» В драку, может, полез, если б тот не поверил мне. Ведь это же свой брат чабан, как я могу говорить о нем плохое? А? Верно?.. Ты отнесся ко мне с доверием, хочешь, чтобы я дал тебе надежду в твоем деле. Поручение-то у тебя государственное, народное. Приехал не для того, чтобы пустить своих овец в мою отару, не за своей выгодой. Это хорошо».. Саран-ага должен быть старше меня лет на двадцать. Его год — год мыши, мой — кролика , Они перед войной к нам приехали. Откуда, кто такие? — в те времена этих вопросов друг другу не задавали. В те годы не интересо-вались, откуда ты... Жили все дружно, будто всех одна мать родила. Куда ни пойдешь, везде ты был как родной. Поэтому мы и на войне победили, инспектор... Он тогда был другой: с короткой черной бородой. Смена белья и одна постель на двоих с женой. Она тоже, как он, всегда в одном ходила, Жили в том домике, где когда-то размещалась прислуга сбежавшего за кордон Мухатчбая... Ну, одевались тогда все одинаково, все были, похожи один на другого. Или мне так тогда казалось, не знаю... В общем, обосновались в нашем ауле, как молоко в масле размешались, жили незаметно... Подоил цять лет не виделись. Когда я на фронт уходил, он еще не получил повестку. Помню, кому-то сказал: "Пока задерживают в тылу" Когда я вернулся, его в ауле не было. Появился снова не то в сорок седьмом, не то в сорок восьмом году. Мужчины в те годы возвращались домой в гимнастерках, ордена, медали на груди, а он приехал в бостоновом костюме- Помню — коричневый такой и полоски сицие с разрывами. Кто увидит, завидует...
Талхат внимательно слушал его. Гараголу шел пятьдесят шестой год, вид у него был степенный, и говорил он размеренно и веско. Казалось, что он не рассказывает, а читает то, что написано на белом песке, от которого он не отрывал глаз, а если и отрывал, то смотрел не на Талхата, а в небо, белесое к,ак туша жирного, только что освежеванного барана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41