Почему ты не позволяешь своему парню сделать это? Покончили бы с этим, и дело с концом.
— Потому что он, может быть, погиб. — Она так просто, так естественно произнесла эту фразу, что я мысленно обозвал себя идиотом. Давно следовало бы догадаться.
— Военный?
— Да.
— Отправился за океан?
Шарон кивнула и уткнулась носом в чашку с кофе.
— И когда ты его в последний раз видела?
— Когда он уходил на фронт. В тот день и состоялась наша помолвка. У нас совсем не было времени, поэтому он подарил мне вот это. — Она вытянула руку, на которой красовалось дешевенькое колечко.
— Прости меня, малыш, — сказал я.
— Ничего.
— Любишь его?
— Я всю жизнь любила только его.
— Переписываетесь?
— Нет.
— И сколько еще ты намерена ждать?
— Пока не удостоверюсь, что он на самом деле мертв.
— А тем временем?
— Пользуюсь своими собственными трюками, уловками и приемами.
— У него не так много времени осталось, — бросил я, вставая с кресла.
— Да, я знаю.
На улице раздался удар грома, я подошел к французскому окну и поглядел на пузатый город, бурлящий внизу. Фары многочисленных машин разрезали темноту, автомобили нетерпеливо гудели, требуя освободить им путь. Крохотные черные точки то спешили через дорогу, то застывали в ожидании, подчиняясь сигналам пешеходного светофора, словно маленькие глупые мышки, пойманные в железобетонную мышеловку.
— Когда киношники перебираются в Линтон? — перевел я разговор.
— В конце недели команда поедет осматривать виды.
— И ты с ними?
— Придется. Никуда не денешься.
— Старый дом на Мондо-Бич...
— Что?
— Я буду там.
— Дог...
Я обернулся и увидел, что она совершенно голая стоит у кресла, а пеньюар яркой лужицей лежит у ее ног. Это была безупречная картина обнаженной красоты, при виде которой все во мне задрожало, зазвенело и напряглось, и лишь спустя мгновение я смог взять себя в руки. В неверном сумрачном свете она снова показалась мне гладкой и мокрой. Но я увидел ее зубки и никак не мог решить, улыбка это или ухмылка, и в конце концов пришел к выводу, что это все же ухмылка. Я сгреб плащ и шляпу, нервно осклабился в ответ и направился к выходу.
* * *
Снаружи снова лил дождь. Легкое ночное покрывало из тьмы и тумана скрыло из вида здания, приглушило грозный львиный рев города, который бурчал невнятно, но сердито, время от времени всхрапывая гудками нетерпеливых такси, застрявших на перекрестках, где красный свет никак не желал меняться на зеленый. Автомобили неслись по авеню, спеша к месту своего назначения, оставляя позади полупустые автобусы. Немногочисленные прохожие, которые отважились в такую погоду отправиться куда-то пешком, прятались под зонтиками, похожие на огромные канапе, а некоторые просто брели, вжав голову в плечи, не задумываясь, куда они идут, зачем и кому это надо.
Странный это город, подумалось мне. Он идет всего в двух направлениях: вверх-вниз и поперек. Будто кто-то положил на карту местности решетку и обвел ее — вот тебе и город. Он не шел кругами, как Лондон; не скручивался и не запутывал свои внутренности, как Рим, Париж или Мадрид... он просто тянулся на север, юг, запад и восток до тех пор, пока ты не попадал туда, где люди забывали о направлениях и называли это место Виллидж, или Бруклин, или еще как-нибудь. Но когда говорят Город, то непременно имеют в виду Манхэттен, эту голову гигантского спрута, то есть компьютеры, небоскребы и деньги, солидных богачей и незаметных бедняков, а еще идиотов, пытающихся превратить бедных в богатых, а богатых в бедных и не подозревающих, что и то и другое — просто сказка. В жизни такого не бывает. Ты либо богач, либо бедняк, так наслаждайся тем, что имеешь, достопочтенный горожанин, и если тебе невтерпеж, протестуй хоть до умопомрачения, только не забывай, это абсолютно бесполезно. Бедняки пытаются захватить, богатые — удержать, и любой, на кого сваливается богатство, будет задницу рвать, лишь бы сохранить его, потому что в конечном счете только идиоты желают стать бедняками. Это все равно как живые остаются живыми, а мертвые — мертвыми.
Быть мертвым — забавно. Вся цивилизация построена на мертвецах. Культуры, религии и даже правительства держатся на мертвецах. Но мертвые только и могут, что вонять. Живые — вот кого надо бояться. Но иногда и от живых пахнет мертвечиной. Заблаговременно.
Мне слишком хорошо был известен запах смерти. Я всегда чуял его за версту. Так получилось и на этот раз. Он прицепился ко мне и преследовал, словно хвост, болтаясь метрах в ста позади. Глядишь, через несколько кварталов подкрадется поближе.
Я вычислил его, как только вышел от Шарон, и все думал, что же случилось с животным инстинктом и способностью ориентироваться в любых джунглях, которые такие люди впитывают с молоком матери. Черт, они же самым элементарным образом подставлялись, и теперь исход был предрешен. Я путал следы на трех дорожных развязках, на случай если они вычислили первую, и им пришлось вернуться на исходную позицию. Мои поворотные огни на перекрестках говорили сами за себя, так что я не боялся, что меня обойдут с флангов.
Позади остался только один.
В каком-то смысле мы были с ним похожи, но все же не совсем. Он города не знал. Для него все дома были на одно лицо. А для меня — нет. Мир бетона и кирпича — это совершенно иной мир, и я повел его через лабиринт улиц к дырке в стене, и, когда он пролез через нее, я уже ждал.
Реакция у него была что надо, и меткости не занимать, но все же существовала в нашей скорости та миллисекундная разница, которая в итоге решала, кому жить, а кому умереть. Он сжимал в руке пушку, но мой сорок пятый тоже не дремал, и он плюнул свинцом и проделал в его позвоночнике здоровенную дырищу. Такой удар отбрасывает человека метра на два, но он еще жив, и в сознании, и мечтает лишь об одном — поскорее бы на тот свет. Разжимая его пальцы и забирая его тридцать восьмой, я заглянул ему в лицо и тихо произнес:
— У тебя осталось всего десять минут, дружище, но это будут самые ужасные минуты твоей жизни. Хочешь, чтобы я свел их к минимуму или продлил твои страдания?
Каким-то чудом ему удалось скривить окровавленные губы в улыбку. Он смирно лежал, ожидая, что первый шок вскоре отпустит его, и прекрасно сознавал, что случится секунд через десять, когда все порванные нервные окончания начнут посылать свои импульсы мозгу.
— El Lobo, — удалось произнести ему.
— Я убил El Lobo десять лет тому назад, — поведал я.
— Пес?
Я кивнул.
Он сделал жест, словно спустил курок пушки, которой теперь у него не было.
— Еще разок, — сказал я.
Он отрицательно покачал головой.
— Кто?
Парень улыбнулся и проделал тот же отрицательный жест, и я направил на него черное дуло моего сорок пятого. Через мгновение он передумал и хотел было назвать мне имя, но было слишком поздно. Пуля уже летела ему навстречу, мягко вошла в живот прямо над ремнем, и я припомнил всех других, а последним Ли в ванной, и, пока он умирал, я успел сказать ему на прощание: «Пока, сосунок» — и поспешил прочь сквозь непрерывный визг какой-то дамочки в окне напротив и вой приближающихся сирен.
Но прежде чем убраться, я поглядел на его ноги. Просто хотел убедиться.
Ботинки были коричневыми.
Глава 18
Это была всего лишь старая, разбитая, грязная развалина, но пахло там хорошо, и внутри было достаточно мило. Я двинулся вперед по жалобно скрипящим доскам, разгребая по пути паутину, и добрался до той самой комнаты, в которой мой отец трахнул мою мать и выдернул меня из небытия. Там все еще можно было почувствовать аромат их разгоряченных тел и той дикой, необузданной, не знавшей границ любви, которая и подтолкнула их к самой пропасти, а над ней — только сырая земля, да дерн, да дубовый крест.
Она как-то поведала мне об этой комнате, но до сегодняшнего дня никто никогда не разрешал заглядывать сюда, но теперь-то весь дом принадлежал только мне, и комната принадлежала только мне, и уже не было ни старика, ни тупоголовых охранников у ворот. Я — безраздельный владелец того места, где мой папаша улучил момент, чтобы трахнуть мою мамашу под аккомпанемент монотонно накатывающих на берег волн, на этой самой маленькой койке в комнате на верхнем этаже, и только луна освещала их и легкий соленый бриз задувал в окно.
Я сказал:
— Привет, ма.
И услышал: «Привет!»
Я сказал:
— Привет, па.
И ветер засмеялся мне в ответ.
— Я вернулся домой! — прокричал я.
Тишина.
— Я люблю вас. Знаю, что уже слишком поздно, все давно кончено, но я люблю вас.
Тишина. Черт, а чего я ждал?
— Ма?
Тишина.
— Па?..
Тишина.
Вот дерьмо! Чего это я так разошелся?
Какая же все-таки крохотная эта комнатка! Именно здесь и зачали меня, единственный акт любви в полном безвременье, всего лишь одно поколение назад. А теперь я восседаю на троне, потомок, наследник, незаконнорожденный ублюдок. Чертов насквозь прогнивший убийца, и все, что мне хотелось сказать, так это: «Ма... Па... что же мне теперь делать?»
Думай, сынок. Было время, когда они отобрали у нас все. Теперь настал твой черед. Не так-то много великих людей осталось на этом свете.
Я лежал в кровати, на которой сексовали мои родители, когда никто их не видел, и мне было удобно и комфортно.
Кто-то там, за пределами этого дома, жаждал всадить пулю мне в лоб.
Пусть попробует.
Я снял штаны и заставил себя спуститься вниз.
На улице было мрачно и тоскливо, дождь лил как из ведра, наигрывая свой нехитрый мотив на водосточных трубах. В такую погоду людишки стараются попрятаться по своим маленьким норкам, прикрывая плохой погодой свою душевную пустоту...
— Красота! — выдохнул я и шагнул под мягкий, возбуждающий поток с острым привкусом особого аромата. Интересно, где сейчас бродит Арнольд Белл со стволом 22-го калибра в руке и что он подумал, когда узнал, что его напарник отправился в городской морг Нью-Йорка в прорезиненном черном мешке на «молнии»? Черт бы их всех побрал! Уж теперь-то прыти у них наверняка поубавится, не так ли, Дог?
Ладно, подождем, пока Тобано не закончит с проверкой... а ты ведь знаешь, что он непременно сделает это. Надо просто подождать. Чокнутые копы, подумалось мне. Упертые, честные, решительные. Да какого черта им вообще известно о таких, как я?
Может, много, и даже слишком.
Я прожил долго, и даже слишком.
Ни одной баллистической экспертизе не добраться до моей пушки. Тот малый, которого я оставил в темном переулке Нью-Йорка, всего лишь очередной труп, и, когда полиция проверит отпечатки его пальчиков, федералы забросят папку с этим делом на самую верхнюю полку и навсегда выкинут из головы заморского любителя коричневой обуви, первоклассного стрелка, который не справился с ответственным заданием.
Но оставался еще один.
Настоящий стрелок.
Арнольд Белл.
Он был убийцей, а я — его жертвой.
Вот дерьмо!
* * *
Совершенно неожиданно выглянуло солнышко и превратило тоскливый дождик в серую полупрозрачную пелену, которая исчезала, растворялась, бежала от его лучей на север. Раскормленная морская чайка опустилась на портик прямо за моим окном, и я чуть было не поздоровался с птицей. В нескольких милях от моего прибежища заводские трубы «Баррин индастриз» начали изрыгать черный вонючий дым, и на какое-то мгновение мне вдруг показалось, что мир совершенен и что все в нем идет так, как надо.
Наконец-то мне снова выпал шанс поиграть в Робинзона Крузо, и три полных дня я претворял свою мечту в жизнь. Даже не описать, как это было здорово и романтично, и все бы ничего, но на закате третьего дня, когда солнце уже скрылось за горизонтом и я лежал и смотрел на звезды, маленькие серебристые точки на черном небосклоне вдруг сложились в цифры. И я почувствовал, как в глубинах подсознания слабый росток, появившийся из крохотного зернышка, окреп еще больше, выпустил новую веточку, на которой красовался готовый распуститься бутон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Потому что он, может быть, погиб. — Она так просто, так естественно произнесла эту фразу, что я мысленно обозвал себя идиотом. Давно следовало бы догадаться.
— Военный?
— Да.
— Отправился за океан?
Шарон кивнула и уткнулась носом в чашку с кофе.
— И когда ты его в последний раз видела?
— Когда он уходил на фронт. В тот день и состоялась наша помолвка. У нас совсем не было времени, поэтому он подарил мне вот это. — Она вытянула руку, на которой красовалось дешевенькое колечко.
— Прости меня, малыш, — сказал я.
— Ничего.
— Любишь его?
— Я всю жизнь любила только его.
— Переписываетесь?
— Нет.
— И сколько еще ты намерена ждать?
— Пока не удостоверюсь, что он на самом деле мертв.
— А тем временем?
— Пользуюсь своими собственными трюками, уловками и приемами.
— У него не так много времени осталось, — бросил я, вставая с кресла.
— Да, я знаю.
На улице раздался удар грома, я подошел к французскому окну и поглядел на пузатый город, бурлящий внизу. Фары многочисленных машин разрезали темноту, автомобили нетерпеливо гудели, требуя освободить им путь. Крохотные черные точки то спешили через дорогу, то застывали в ожидании, подчиняясь сигналам пешеходного светофора, словно маленькие глупые мышки, пойманные в железобетонную мышеловку.
— Когда киношники перебираются в Линтон? — перевел я разговор.
— В конце недели команда поедет осматривать виды.
— И ты с ними?
— Придется. Никуда не денешься.
— Старый дом на Мондо-Бич...
— Что?
— Я буду там.
— Дог...
Я обернулся и увидел, что она совершенно голая стоит у кресла, а пеньюар яркой лужицей лежит у ее ног. Это была безупречная картина обнаженной красоты, при виде которой все во мне задрожало, зазвенело и напряглось, и лишь спустя мгновение я смог взять себя в руки. В неверном сумрачном свете она снова показалась мне гладкой и мокрой. Но я увидел ее зубки и никак не мог решить, улыбка это или ухмылка, и в конце концов пришел к выводу, что это все же ухмылка. Я сгреб плащ и шляпу, нервно осклабился в ответ и направился к выходу.
* * *
Снаружи снова лил дождь. Легкое ночное покрывало из тьмы и тумана скрыло из вида здания, приглушило грозный львиный рев города, который бурчал невнятно, но сердито, время от времени всхрапывая гудками нетерпеливых такси, застрявших на перекрестках, где красный свет никак не желал меняться на зеленый. Автомобили неслись по авеню, спеша к месту своего назначения, оставляя позади полупустые автобусы. Немногочисленные прохожие, которые отважились в такую погоду отправиться куда-то пешком, прятались под зонтиками, похожие на огромные канапе, а некоторые просто брели, вжав голову в плечи, не задумываясь, куда они идут, зачем и кому это надо.
Странный это город, подумалось мне. Он идет всего в двух направлениях: вверх-вниз и поперек. Будто кто-то положил на карту местности решетку и обвел ее — вот тебе и город. Он не шел кругами, как Лондон; не скручивался и не запутывал свои внутренности, как Рим, Париж или Мадрид... он просто тянулся на север, юг, запад и восток до тех пор, пока ты не попадал туда, где люди забывали о направлениях и называли это место Виллидж, или Бруклин, или еще как-нибудь. Но когда говорят Город, то непременно имеют в виду Манхэттен, эту голову гигантского спрута, то есть компьютеры, небоскребы и деньги, солидных богачей и незаметных бедняков, а еще идиотов, пытающихся превратить бедных в богатых, а богатых в бедных и не подозревающих, что и то и другое — просто сказка. В жизни такого не бывает. Ты либо богач, либо бедняк, так наслаждайся тем, что имеешь, достопочтенный горожанин, и если тебе невтерпеж, протестуй хоть до умопомрачения, только не забывай, это абсолютно бесполезно. Бедняки пытаются захватить, богатые — удержать, и любой, на кого сваливается богатство, будет задницу рвать, лишь бы сохранить его, потому что в конечном счете только идиоты желают стать бедняками. Это все равно как живые остаются живыми, а мертвые — мертвыми.
Быть мертвым — забавно. Вся цивилизация построена на мертвецах. Культуры, религии и даже правительства держатся на мертвецах. Но мертвые только и могут, что вонять. Живые — вот кого надо бояться. Но иногда и от живых пахнет мертвечиной. Заблаговременно.
Мне слишком хорошо был известен запах смерти. Я всегда чуял его за версту. Так получилось и на этот раз. Он прицепился ко мне и преследовал, словно хвост, болтаясь метрах в ста позади. Глядишь, через несколько кварталов подкрадется поближе.
Я вычислил его, как только вышел от Шарон, и все думал, что же случилось с животным инстинктом и способностью ориентироваться в любых джунглях, которые такие люди впитывают с молоком матери. Черт, они же самым элементарным образом подставлялись, и теперь исход был предрешен. Я путал следы на трех дорожных развязках, на случай если они вычислили первую, и им пришлось вернуться на исходную позицию. Мои поворотные огни на перекрестках говорили сами за себя, так что я не боялся, что меня обойдут с флангов.
Позади остался только один.
В каком-то смысле мы были с ним похожи, но все же не совсем. Он города не знал. Для него все дома были на одно лицо. А для меня — нет. Мир бетона и кирпича — это совершенно иной мир, и я повел его через лабиринт улиц к дырке в стене, и, когда он пролез через нее, я уже ждал.
Реакция у него была что надо, и меткости не занимать, но все же существовала в нашей скорости та миллисекундная разница, которая в итоге решала, кому жить, а кому умереть. Он сжимал в руке пушку, но мой сорок пятый тоже не дремал, и он плюнул свинцом и проделал в его позвоночнике здоровенную дырищу. Такой удар отбрасывает человека метра на два, но он еще жив, и в сознании, и мечтает лишь об одном — поскорее бы на тот свет. Разжимая его пальцы и забирая его тридцать восьмой, я заглянул ему в лицо и тихо произнес:
— У тебя осталось всего десять минут, дружище, но это будут самые ужасные минуты твоей жизни. Хочешь, чтобы я свел их к минимуму или продлил твои страдания?
Каким-то чудом ему удалось скривить окровавленные губы в улыбку. Он смирно лежал, ожидая, что первый шок вскоре отпустит его, и прекрасно сознавал, что случится секунд через десять, когда все порванные нервные окончания начнут посылать свои импульсы мозгу.
— El Lobo, — удалось произнести ему.
— Я убил El Lobo десять лет тому назад, — поведал я.
— Пес?
Я кивнул.
Он сделал жест, словно спустил курок пушки, которой теперь у него не было.
— Еще разок, — сказал я.
Он отрицательно покачал головой.
— Кто?
Парень улыбнулся и проделал тот же отрицательный жест, и я направил на него черное дуло моего сорок пятого. Через мгновение он передумал и хотел было назвать мне имя, но было слишком поздно. Пуля уже летела ему навстречу, мягко вошла в живот прямо над ремнем, и я припомнил всех других, а последним Ли в ванной, и, пока он умирал, я успел сказать ему на прощание: «Пока, сосунок» — и поспешил прочь сквозь непрерывный визг какой-то дамочки в окне напротив и вой приближающихся сирен.
Но прежде чем убраться, я поглядел на его ноги. Просто хотел убедиться.
Ботинки были коричневыми.
Глава 18
Это была всего лишь старая, разбитая, грязная развалина, но пахло там хорошо, и внутри было достаточно мило. Я двинулся вперед по жалобно скрипящим доскам, разгребая по пути паутину, и добрался до той самой комнаты, в которой мой отец трахнул мою мать и выдернул меня из небытия. Там все еще можно было почувствовать аромат их разгоряченных тел и той дикой, необузданной, не знавшей границ любви, которая и подтолкнула их к самой пропасти, а над ней — только сырая земля, да дерн, да дубовый крест.
Она как-то поведала мне об этой комнате, но до сегодняшнего дня никто никогда не разрешал заглядывать сюда, но теперь-то весь дом принадлежал только мне, и комната принадлежала только мне, и уже не было ни старика, ни тупоголовых охранников у ворот. Я — безраздельный владелец того места, где мой папаша улучил момент, чтобы трахнуть мою мамашу под аккомпанемент монотонно накатывающих на берег волн, на этой самой маленькой койке в комнате на верхнем этаже, и только луна освещала их и легкий соленый бриз задувал в окно.
Я сказал:
— Привет, ма.
И услышал: «Привет!»
Я сказал:
— Привет, па.
И ветер засмеялся мне в ответ.
— Я вернулся домой! — прокричал я.
Тишина.
— Я люблю вас. Знаю, что уже слишком поздно, все давно кончено, но я люблю вас.
Тишина. Черт, а чего я ждал?
— Ма?
Тишина.
— Па?..
Тишина.
Вот дерьмо! Чего это я так разошелся?
Какая же все-таки крохотная эта комнатка! Именно здесь и зачали меня, единственный акт любви в полном безвременье, всего лишь одно поколение назад. А теперь я восседаю на троне, потомок, наследник, незаконнорожденный ублюдок. Чертов насквозь прогнивший убийца, и все, что мне хотелось сказать, так это: «Ма... Па... что же мне теперь делать?»
Думай, сынок. Было время, когда они отобрали у нас все. Теперь настал твой черед. Не так-то много великих людей осталось на этом свете.
Я лежал в кровати, на которой сексовали мои родители, когда никто их не видел, и мне было удобно и комфортно.
Кто-то там, за пределами этого дома, жаждал всадить пулю мне в лоб.
Пусть попробует.
Я снял штаны и заставил себя спуститься вниз.
На улице было мрачно и тоскливо, дождь лил как из ведра, наигрывая свой нехитрый мотив на водосточных трубах. В такую погоду людишки стараются попрятаться по своим маленьким норкам, прикрывая плохой погодой свою душевную пустоту...
— Красота! — выдохнул я и шагнул под мягкий, возбуждающий поток с острым привкусом особого аромата. Интересно, где сейчас бродит Арнольд Белл со стволом 22-го калибра в руке и что он подумал, когда узнал, что его напарник отправился в городской морг Нью-Йорка в прорезиненном черном мешке на «молнии»? Черт бы их всех побрал! Уж теперь-то прыти у них наверняка поубавится, не так ли, Дог?
Ладно, подождем, пока Тобано не закончит с проверкой... а ты ведь знаешь, что он непременно сделает это. Надо просто подождать. Чокнутые копы, подумалось мне. Упертые, честные, решительные. Да какого черта им вообще известно о таких, как я?
Может, много, и даже слишком.
Я прожил долго, и даже слишком.
Ни одной баллистической экспертизе не добраться до моей пушки. Тот малый, которого я оставил в темном переулке Нью-Йорка, всего лишь очередной труп, и, когда полиция проверит отпечатки его пальчиков, федералы забросят папку с этим делом на самую верхнюю полку и навсегда выкинут из головы заморского любителя коричневой обуви, первоклассного стрелка, который не справился с ответственным заданием.
Но оставался еще один.
Настоящий стрелок.
Арнольд Белл.
Он был убийцей, а я — его жертвой.
Вот дерьмо!
* * *
Совершенно неожиданно выглянуло солнышко и превратило тоскливый дождик в серую полупрозрачную пелену, которая исчезала, растворялась, бежала от его лучей на север. Раскормленная морская чайка опустилась на портик прямо за моим окном, и я чуть было не поздоровался с птицей. В нескольких милях от моего прибежища заводские трубы «Баррин индастриз» начали изрыгать черный вонючий дым, и на какое-то мгновение мне вдруг показалось, что мир совершенен и что все в нем идет так, как надо.
Наконец-то мне снова выпал шанс поиграть в Робинзона Крузо, и три полных дня я претворял свою мечту в жизнь. Даже не описать, как это было здорово и романтично, и все бы ничего, но на закате третьего дня, когда солнце уже скрылось за горизонтом и я лежал и смотрел на звезды, маленькие серебристые точки на черном небосклоне вдруг сложились в цифры. И я почувствовал, как в глубинах подсознания слабый росток, появившийся из крохотного зернышка, окреп еще больше, выпустил новую веточку, на которой красовался готовый распуститься бутон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60