– Эта жара на меня тоже сильно действует. – Он посмотрел старику в глаза. – Могу я с вами поговорить конфиденциально?
Полковник расстегнул верхнюю пуговицу зеленой рубашки и ослабил галстук. Он ответил, задыхаясь:
– Конечно, если мы не будем касаться запрещенных тем, генерал.
Ван Аркен с минуту с любопытством разглядывал полковника. Хортон непонятным образом сковывал его, лишая свободы мысли и поведения. Старик был диссидентом и ко всему прочему редким занудой. Он повсеместно читал лекции о Нюрнбергском процессе, о деле Колли и Медины и других противоречивых случаях в военном законодательстве. Армия не всегда соглашалась с его точкой зрения. Ван Аркен тоже не вполне одобрял некоторые из его позиций, и по этой самой причине Хортон до сих пор оставался полковником. Сейчас ван Аркен нуждался в прямых ответах, а Хортон всегда отличался прямолинейностью. Генерал начал:
– Поговаривают, что Карен Харпер неумышленно напортачила с расследованием дела Тайсона.
– Ну что же, – пожал плечами полковник, – то, что случилось между Тайсоном и Харпер, насколько я могу судить, было очаровательно. В законе существует доктрина, которая гласит, что мы не можем наслаждаться плодами ядовитого дерева, хотя знаем, что вкус их восхитителен. Поэтому считайте, что расследование по статье 31-й прошло более чем удачно, генерал, и заканчивайте с этим как можно скорее.
– Я так и сделаю.
– Вот и хорошо. Есть ли у вас какие-нибудь догадки относительно рекомендаций Харпер?
Ван Аркен покачал головой.
– Тайсону самое время опротестовать показания доктора Брандта. Если он пойдет на это и если будут приведены достаточные подтверждения того, что он говорит о Брандте, тогда показания Брандта – ничто по сравнению с показаниями Тайсона. Я бы не хотел появляться в зале суда без неопровержимых доказательств, а какие-то там два сомнительных свидетеля не в счет. Думаю, так же поступит и военный прокурор.
– А что, – спросил полковник Хортон, – разве доктор Брандт так безупречен?
– Мне не известно. Я не контактирую с майором Харпер. – Ван Аркен посмотрел на Хортона. – Не хотите ли пройтись?
– Да. – Он поднялся и застегнул пуговицу. Они пошли по дорожке, пересекавшей поляну Грин-Лоун. От витражей в ряде зданий падали на темную траву светлые тени. Ван Аркен сказал:
– Во время процесса над Колли мало кто из прокуратуры сочувствовал осужденному. Что же касается Тайсона, то ситуация осложняется тем, что определенные верхи – Белый дом и министерство юстиции – начинают колебаться. Я считаю своим долгом перед армией и страной надавить на них. И мне интересно знать ваше мнение.
Полковник Хортон, сощурившись, смотрел на блестящие от заходящего солнца стекла витражей, и подумал про себя, что за многие годы работы привык к старому университету, как к родному дому. Это учебное заведение, основанное почти два столетия назад, еще до Томаса Джефферсона, представляло собой величественный ансамбль неоклассической архитектуры с характерными для нее колоннадами, куполами, балюстрадами и ротондами. Более того, это было место, где еще ценились такие понятия, как честь, традиции и рыцарство. Хортон, поразмыслив немного, спросил:
– Что бы нам посоветовал Джефферсон, генерал? – Ван Аркен посчитал вопрос риторическим. Полковник сам ответил на него: – Джефферсон рассматривал закон не как узкую специальность, а как средство понимания истории, культуры, морали и социальных институтов общества. Я думаю, если мы сейчас встретились бы с ним на этой дороге, он спросил бы, как же так получается, что американское правительство сомневается в том, имеет ли оно право судить своих граждан.
Генерал ван Аркен ответил:
– Вопрос, который я предложил вам, состоит в следующем: обязаны ли мы оказывать давление, несмотря на нашу... ну общую виновность в событиях 15 февраля 1968 года? Есть ли у нас такие обязательства перед страной?
Полковник угрюмо усмехнулся:
– Вы искали меня, чтобы подкрепить слова документом, генерал? Меморандум в Белый дом или министерство юстиции?
– Да. Что-то вроде рекомендации от вас как от уважаемого юриста. Юридически мы находимся на правильном пути, но по этому делу с обеих сторон подняты моральные и этические вопросы. Прокуратура хотела бы направить их в нужное русло, то есть подвести под них твердый философский фундамент.
Хортон потер кончик носа пальцем и задумчиво проговорил:
– Вы знаете, генерал, когда, будучи молодым офицером, я выступал в качестве обвинителя в Нюрнберге, то весь мир был на нашей стороне. Пресса фиксировала каждую минуту процесса, но теперь все знают, что тогда не проводилось никакого расследования, значит, мы сделали много неверных шагов – ошибки судопроизводства и тому подобное. Но самое главное – мы попрали закон, которому должны были следовать. Мы повесили тех, кого хотели повесить, и удивлялись сами себе, объявляя вместо смертного приговора срок заключения. Это был процесс без права апелляции. Смерть означала смерть.
Хортон невольно стал суровым от нахлынувших воспоминаний:
– Только некоторые проголосовали против союзнического трибунала. Я не относился к числу мудрых прорицателей, которые понимали, что мы вершим не правосудие, а месть. И даже если бы я понимал это тогда, у меня бы не хватило духа проголосовать с горсткой других смельчаков. – Он внимательно посмотрел на ван Аркена своими близорукими глазами. – Думаю, что Голливуд благословил нас вместе со Спенсером Треси и его «Нюрнбергским процессом». Не было ни малейшего сомнения в том, что мы отнюдь не ангелы. – Пока они чинно прохаживались по университетскому городку, ван Аркен вполуха слушал скучный вздор Хортона о былом, ни на минуту не забывая о цели своего визита. Внутренне противясь аналогам, проводимым полковником, он чувствовал тем не менее оседающую в его сознании мораль сказанного. Они прошлись немного молча, затем Хортон заметил: – Генерал, когда вы были молодым капитаном и вели дела по Вьетнаму, вы мыслили другими нравственными категориями и действовали, живя как бы в другом измерении. Пресса проводила расследование по своей инициативе и вынудила армию подключиться к нему. Эти дела не вызывали чувства гордости у президента, а опрос общественного мнения показал, что большинство проголосовало за освобождение осужденных.
– Да. Это мне запомнилось на всю жизнь.
– Вот именно. А так как мы теперь ветераны двух наиболее значимых военных процессов, то я надеюсь, мы не забудем уроки прошлого. Нам не будет прощения за судебные ошибки.
Ван Аркен нетерпеливо ответил:
– Все, что я понял после вьетнамских процессов, это то, что страна и мир не переносят насилия и жестокости, принимающих обличие сражения. – Генерал глубоко вздохнул. – А Нюрнберг тем не менее, невзирая на все ошибки, показал миру, что цивилизация не прощает насилия и варварства даже тогда, когда они становятся национальной политикой суверенного государства. Это мое глубокое убеждение. И если бы мы снова судили своих врагов или порицали их действия, то мы прежде всего должны были бы судить самих себя, как бы это ни было болезненно. А предполагаемый суд над Бенджамином Тайсоном должен послужить предупреждением любому офицеру в отношении полной ответственности за свои действия до конца жизни.
Полковника Хортона интересовало, защищал ли ван Аркен интересы справедливости, гуманизма, армии и страны или же личные интересы и свою карьеру. Полковник не хотел подозревать его в последнем, вполне вероятно, что ван Аркен говорил искренне. Он продолжил примирительно:
– Безусловно, генерал, все, что вы сказали, верно. Отойдя немного от теории, я хочу сказать о существовании некоторых сложностей в поисках истинного солдатского долга на поле боя. Ведь Тайсона послали во Вьетнам убивать, и трибунал должен решить, убивал ли он врагов надлежащим образом.
Ван Аркен ответил лаконично:
– Я за то, чтобы мораль войны была возведена в ранг защиты. В Нюрнберге вы действовали, придерживаясь определенной морали.
– Точно так же действовали и нацисты. Если вы поднимаете философские вопросы и пытаетесь вовлечь меня в их обсуждение как защитника правительства, то придайте делу больший размах и оно заиграет в руках защиты. Вот вам мой совет. И хотя я даю его с неохотой, потому что не кривлю душой, но не верьте, что восторжествует справедливость.
– Почему?
– Потому что обстановка, сложившаяся в 1968 году, располагала не только к преступлению, но и к тому, чтобы его покрыть. Теперь уже произошли основательные изменения в этических нормах поведения, в понятии офицерской чести в армии и стране. Мы многое откорректировали, но мы не можем вернуться назад и начать судить лейтенанта, не призывая к ответу генералов, гражданских лиц, стоявших у кормила страны в прошлом. И это еще одна вещь, которую я узнал в Нюрнберге.
– Я как раз боюсь, – тихо произнес ван Аркен, – что именно это и скажет защита. Я страшусь, что они предложат, что называется, нюрнбергскую защиту.
– Господь им навстречу! – прохрипел Хортон. – Меня часто посещают фантазии о созыве национального суда, на который хорошо бы было вызвать всех гадов, отправивших нас воевать во Вьетнам.
Дойдя до перекрестка, ван Аркен остановился.
– Могу я вас угостить обедом, Амброуз?
Полковник резко покачал головой.
– Спасибо, генерал, но мне нужно поработать над завтрашней лекцией. – Старик пронзил ван Аркена жестким взглядом. – Знаете, Бил, в вашей власти не раздувать дело Тайсона. Не хочу показаться критиканом, но вы заполнили вакуум, оставленный министерством юстиции, которому надлежит заниматься всем этим. У вас оказалось поразительное чувство преданности. Но... как вы видите, я чувствую, что наши гражданские боссы обязали вас. Они тоже кое-что научились после Вьетнама. Как говорят вояки, мы исполняли говенный долг.
Ван Аркен пожевал губами.
– Я все понимаю, но это не снимает с меня ответственности.
Полковник Хортон, казалось, терял терпение:
– Вы слишком уверены в себе, не так ли? Я имею в виду, что вы убеждены: вы отстаиваете правду и мораль. А я не уверен в этом.
– Что вы имеете в виду?
– А то, Бил, что вы здесь наговорили об ответственности. И меня больше всего интересует, если лейтенант Бенджамин Тайсон действительно командовал взводом, который уложил приблизительно сотню мужчин, женщин и детей, тогда в чем же заключается моральное оправдание уцелевших из его взвода – настоящих убийц?
Ван Аркен не ответил.
– Итак, вы видите, генерал, что все не так просто. И не говорите мне, что хотите покончить с этим, руководствуясь принципами чистой морали, потому что ее нет и в помине. Это самое главное, что я вынес после Нюрнберга.
Ван Аркен хотел было возразить, но Хортон его опередил:
– В Нюрнберге я часто спрашивал себя, почему службу СС, палачей и карательные отряды не причислили к большинству преступников. И когда их пытались призвать к ответу, они просто говорили, что выполняли приказ. – Хортон добавил: – Как вы знаете, генерал, толкование военных законов уникальная субкультура, чьи учения вытесняют все, что человек узнал в церкви или в воскресной школе, чему учили его родители, учителя и общество, то есть все, что он знал сызмальства. Поэтому когда солдат говорит, что он только выполнял приказы, это значит, что он выражает готовность прикрыть позор одного из своих командиров. Это и есть нюрнбергская защита.
– Итак, в любом эшелоне власти мы имеем одно и то же, и повсюду ответственность перекладывают с одного на другого, прикрываясь постоянными приказами-инструкциями, «подразумевающимися» приказами и так далее. И таким образом мы добираемся до самой верхушки, откуда берет начало моральная нечистота. Я с этим столкнулся в Нюрнберге. А стоящие у власти нацисты говорили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111