Смущенное молчание. Джонсон пододвинул стул к старому металлическому столу у мойки, сел. Багира подняла мордочку, облизнулась и уставилась на него широко раскрытыми глазами.
Маленький Бобби погладил кошку. Она выгнула спину, заурчала.
– Слишком много народу. Она боится.
Джонсон подвинулся ближе к Эстер. Багира снова уткнулась в миску.
– Вообще-то вы зря приучаете ее. Она привыкнет прыгать на стол и будет воровать масло.
– Навряд ли. Неужели ты и правда так думаешь?
– Говорю тебе.
– Не верю. Мама, неужели Багира будет так плохо себя вести?
Эстер затянулась последний раз и медленно раздавила окурок в пепельнице.
– Последнее, что меня волнует. – Она покосилась на Джонсона.
Мамаша Фиббс все еще стояла в дверях. Она откашлялась и сказала:
– Надо идти к гостям. Это все мои друзья из церкви. Они не покинули нас в трудный час. – Она улыбнулась, очевидно не ожидая ответа. – Скушаете что-нибудь, мистер Джонсон? Я принесу тарелку.
Джонсон повернулся к старухе.
– Нет, спасибо, миссис Фиббс. Я уже ел.
– Ну ладно. Бобби, малыш, пойдем со мной, поможешь принимать гостей.
– Ну, баба. Ты без меня не обойдешься?
– Не спорь со старшими, сколько раз тебе говорить. Бабушка велит сделать то-то – вот и делай, нечего препираться. Ты теперь единственный мужчина в доме.
Маленький Бобби медленно сполз со стула, понурился и поплелся к двери. Он выглядел и трогательно и забавно в своем черном костюмчике с галстуком.
– Ну давай, давай, – ласково понукала мамаша Фиббс. – Не унывай. Быть мужчиной не так уж плохо.
– Бобби, – сказал Джонсон, – на этой неделе интересный матч. Хочешь пойти?
У мальчика загорелись глаза.
– Ух ты! Можно, мама?
Эстер пожала плечами, ни на кого не глядя.
– Можно пойти всем вместе, – намекнул Джонсон.
– Думаешь? – Бобби вопрошающе посмотрел на взрослых.
Эстер не ответила, Джонсон сказал:
– Там решим, Бобби.
– Это было в здорово!
Мамаша Фиббс взяла сияющего внука за руку.
– Пойдем, малыш, – мягко сказала она и увела мальчика из кухни.
– Не забудь! – крикнул Бобби из коридора.
– Обещаю.
Несколько минут они сидели молча, наблюдая, как кошка подлизывает остатки печенки. Из гостиной доносилось печальное бормотание. В конце концов Кларк прямо взглянул на Эстер.
– Надеюсь, ты ничего против меня не имеешь. Она ничего не сказала.
– Я был на кладбище. Но я не хочу навязываться. Если тебе неприятно меня видеть...
Эстер взглянула на него, но опять ничего не сказала.
– Мне, право, жаль твоего мужа. Я хочу, чтоб ты знала. У меня сердце за тебя изболелось.
Молчание.
– Ради Бога, Эстер, говори со мной. Вели мне уйти. Вели остаться. Только скажи что-нибудь. Говори со мной.
Эстер поднялась, достала с сушилки две чистые чашки.
– Кофе? – спросила она, снимая с плиты чайник.
– Спасибо. – Он улыбнулся.
Она разлила кофе, села, схватила сигарету.
– Ты слишком много куришь.
Эстер покачала головой, зажгла спичку.
– Не сегодня же бросать.
– Верно. – Он торопливо отхлебнул кофе.
Кошка приподнялась на задние лапки, начала умываться. Эстер сняла ее со стола, бережно опустила на пол. Киска недовольно замяукала. Эстер вдруг нахмурилась.
– Чего ты здесь торчишь?
– Я не понимаю...
– Чего ты вынюхиваешь? Ты уже получил что хотел? Почему ты не оставишь меня в покое? Оставь меня одну с моим горем! – Она беззвучно заплакала! – Спи с женой следующего своего подопечного, найди другое развлечение. Чего ты приперся сюда?
Она положила голову на стол. Плечи ее вздрагивали. Джонсон потянулся было к ней, но отдернул руку. Кошка, вспрыгнув на стол, льнула к хозяйке. Эстер поплакала, подняла голову, вытерла глаза. Достала новую сигарету.
– Ты слишком много куришь. – Кларк взял у нее пачку «Салема».
Эстер долго не смотрела на него.
– Я ведь сказала, – наконец выговорила она, отбирая у него сигареты, – сегодня неподходящий день. Дай даме огоньку, будь так добр.
Он нашел коробок, чиркнул спичкой, поднес к сигарете. Она затянулась, выдохнула дым в потолок. Потом отложила сигарету.
– Я приготовлю еще кофе.
7.00 вечера
Гершель Гусман лежал в «Хедер-Синай» в 415-й палате, отдельной, угловой комнате в конце длинного коридора, прямо напротив поста сиделки.
Сиделка – худощавая, холодноватая блондинка с заметным скандинавским акцентом – преградила им путь.
– Курить запрещено, сэр, – проворчала она, уставившись на сигару Голда так, будто это не сигара, а кал, сданный на анализ. – Только в комнате ожидания.
Голд хотел спорить, но Замора подарил девушке самую редфордскую из своих улыбок. Она оттаяла, захлопала ресницами, захихикала и отошла. Замора проводил глазами ее крепкий, обтянутый белой формой задок.
– Брось эту дрянь и заходи, – шепнул он Голду. – А я пощупаю сестричек. Как Ньюмэн в «Форт Апаш».
В прохладной комнате стоял полумрак. Гершель лежал в постели с кислородной маской на лице. Рядом сидела его жена, Рут. Вокруг собралось несколько человек. Голд узнал Джеки Макса. Остальные были из его свиты. Пара писателей-юмористов, какие-то пешки-лизоблюды и грудастая деваха, якобы секретарша.
– Джек, – Рут встала, – спасибо, что навестил.
– Ну что ты. Как он? Как ты, Гершель?
Гершель поднял трясущийся большой палец и подмигнул Голду. Лицо у него было известково-бледное, и Голду показалось, что он успел похудеть килограммов на десять. А ведь не виделись они пять-шесть дней, не больше.
– Все чудесно, – ответила Рут за мужа. – Сегодня утром его перевели из реанимации. Все просто поражены, так быстро он поправляется. Доктор Синх говорит, это потому, что сложение у Гершеля как у индийского буйвола.
– Доктор Синх? – перебил Джеки. – Доктор Синх? Что это за еврей с фамилией Синх?
– Он индиец.
– Индиец? – Джеки прикинулся возмущенным. Его подхалимы с готовностью захихикали. – Настоящий индиец? Йог? Так он не еврей?
– Босс, – один из подхалимов захлебнулся от смеха, на лету подхватывая шутку нанимателя, – если его зовут Синх, значит, он сикх.
– Сикх? Из тех типов в чалмах, которых показывают во всех дрянных киношках? Из тех, что щеголяют в грязном белье? Из тех типов? Заклинатель змей? Вот это доктор! И это в самой большой в мире еврейской больнице, с самыми дорогими еврейскими врачами – тебя, еврея Гершеля, лечит какой-то торговец коврами?
Теперь хохотали все, даже Голд улыбался. Гершель под своими простынями вздрагивал от смеха.
– Джеки! – строго одернула Рут. – У Гершеля трубки выскочат.
Макс возвел очи к небу.
– Господь не допустит этого. Он не позволит им выскочить.
Новый взрыв смеха.
– Джеки! Пожалуйста! – взмолилась Рут.
Джеки Макс повернулся к Голду, протянул руку.
– Привет. Я Джеки Макс, – сказал он с напускной скромностью, прекрасно понимая, что Голд узнал его.
– Я Джек Голд.
Джеки искренне, до боли сжал ему руку. Одно из его знаменитых рукопожатий. На нем был красивый, на заказ сшитый шелковый смокинг, лакированные ботинки, модные часы-браслет. Он выставлял напоказ манжеты и благоухал одеколоном.
– Я знаю тебя, лейтенант. Встретимся через несколько часов на одних подмостках.
– Ты о бенефисе Братства? Боюсь, я не смогу там быть.
– Да? Я очень огорчен. – Он в самом деле выглядел огорченным. – Жаль. Все там будут. Все.
– Все, – поддакнул кто-то из свиты. На этот раз не подхалим, а подхалимка.
– Франк, Дин, Сэмми, Милтон, – перечислял Макс, – Джерри, Робин, Ричард, Уоррен...
– Барбара, – подсказали ему.
– Барбара, Лиза, Диана, Барт, Клинт. Все, черт возьми! Не верю, что ты это пропустишь.
Голд пожал плечами.
– Дело прежде всего.
– Вупи, Кении, Эдди, Джоан, Джонни...
Макс жестом велел всем замолчать.
– Ты знаешь, что придет мэр? И шеф полиции? Может быть, губернатор.
– Здорово, – без всякого выражения сказал Голд. Макс покачал головой.
– Нет, надо же пропустить такую грандиозную штуку. Наверное, у тебя чертовски важное дело.
– Наверное. – Голд холодно улыбнулся.
Максу надоело разговаривать, он опять продемонстрировал манжеты, взглянув на золотые часы.
– Надо идти. Я уже не успеваю загримироваться. А нас будет снимать Эн-би-си. Они хотят использовать этот материал в специальном выпуске. Или в «Недельном обозрении». – Он перегнулся через кровать и почти прокричал в ухо Гершелю: – Все для тебя сегодня вечером. Все для тебя, старичок! Понимаешь?
Гершель едва заметно кивнул.
– Хочу, чтоб ты знал, Герш. Я люблю тебя. Я люблю тебя, старый еврей. – Джеки выпрямился, глаза у него были мокрые.
Подхалимка бросилась к нему с носовым платочком, Макс отмахнулся. Он обнял Рут Гусман за плечи, приподнял со стула.
– Проводи меня до лифта, дорогая. Мы обсудим, как открыть супермаркет.
Свита последовала за Джеки, комната опустела. Голд придвинул стул к кровати, сел. Гершель, казалось, задремал.
– Гершель, – тихо позвал Голд. Веки старика дрогнули, тяжелый взгляд черных глаз остановился на Голде, он улыбнулся, промычал что-то. – Сегодня ночью, Гершель. Я доберусь до этого сукина сына сегодня ночью, Я воткну ружье ему в задницу. Разнесу ему башку. Сегодня я поймаю Убийцу с крестом. Я изничтожу его.
Гершель высунул из-под простыни руку, сжал в кулак.
9.16 вечера
Дирижер взошел на подиум, взмахнул палочкой, требуя внимания. Оркестр – в основном джаз-банд «Ночное шоу», дополненный духовыми и струнными инструментами и усиленный барабанщиком, – застыл в ожидании. Звучный голос разнесся по всему стадиону:
– Леди и джентльмены...
Дирижер подал знак барабанщику, тот изо всех сил заработал палочками – бум-бум-бум, крещендо.
– Сегодня с вами Макс... Мистер Джеки Макс!
Оркестр заиграл любимую песню Джеки «О, мой Манхэттен» в страстной блюзовой аранжировке. Разговоры на трибунах смолкли. На темной сцене появился в золотом луче света Джеки Макс. Публика зааплодировала, затопала ногами. Джеки пересек сцену, подошел к микрофону и остановился, благосклонно принимая овации. Толпа неистовствовала. Джеки поднял руку, призывая к тишине, но рев стал еще громче. Джеки отступил от микрофона – казалось, он был неподдельно тронут. Только минут через семь ему позволили говорить.
– Я думаю, все мы знаем, почему мы здесь.
Опять многотысячный рев.
– Я думаю, все мы знаем, из-за кого мы здесь! Все знают, кто причина!
Опять буйство.
– Каждый! Каждый!
Рев, свист, вспышки факелов.
Джеки с микрофоном в руке подошел поближе к мониторам.
– Любовь, возлюбленные мои, любовь! Вот почему они здесь! И вот почему вы здесь! – Он ткнул пальцем в толпу.
Продолжительные овации. Акустика чаши стадиона усиливала звук, казалось, кричат не восемнадцать тысяч доведенных до истерики фанов, а по меньшей мере тысяч сто. Рев разносился в теплом ночном воздухе, от него колебалась иссохшая земля на Голливудских холмах.
– Это так, возлюбленные мои! Любовь! Любовь, любовь, любовь, любовь!!! Вот почему мы здесь! Вот почему столько талантов собралось на этой сцене сегодня вечером! Сегодня воистину ночь тысячи звезд! – Очень довольный последней цветистой фразой, Джеки воздел руки к дымному, беззвездному небу Лос-Анджелеса.
Новый взрыв рукоплесканий.
* * *
– Евреи всегда были болезнью, инфекцией, отравой в крови цивилизации. Неудобоваримым хрящом, застрявшем в зобу христианства. Так всегда было и так будет. Пока мы терпим это.
В пыльной, с бетонным полом комнате для собраний церкви Крови Агнца на беспорядочно расставленных складных стульях сидело человек тридцать. Стену украшала картина – грозное, в мрачных, черных тонах изображение крестных мук Иисуса.
Джесс Аттер откашлялся, гневно уставился на слушателей.
– Евреям не место среди нас. Им нечего делать в компании христиан. Настала пора избавить от евреев и их прихвостней-полукровок нашу великую страну.
Аттер ткнул в воздух пальцем, оперся о кафедру. Он и четверо особо приближенных к его персоне охранников – сейчас они стояли рядом – были одеты в новую, без капюшонов форму Клана восьмидесятых годов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84