– Понял, что я имею в виду? – спросил Трейси и похлопал помощника по плечу. – Теперь, когда мы поняли друг друга, ты передашь своему боссу, что я сэкономил ему пятнадцать минут. – Трейси взглянул на часы. – Я буду у своего офиса ровно в три тридцать.
Трейси встряхнул Джекса, и тот кивнул.
– Прекрасно, а теперь займемся каждый своими делами, – и Трейси отпустил Джекса.
Тот согнулся, хватая ртом воздух. Глаза его были крепко зажмурены. В толчее и сутолоке никто не обращал на него внимания.
– Всего доброго, – бросил Трейси, удаляясь.
* * *
– Я рад, что ты подготовился к плохим новостям, теперь это не будет таким ударом... Ты действительно болен, и было бы глупо себя дурачить.
– А я и не дурачу. Я чувствую себя совершенно разбитым, по ночам меня бросает то в жар, то в холод. Я думаю, доктор Гарди поставил правильный диагноз: эта чертова малярия снова вернулась.
– Стоп, стоп, стоп! – закричала режиссерша, подходя к сцене. Лицо у нее раскраснелось, темные глаза пылали гневом.
– Мистер Макоумбер, – произнесла она жестким тоном, от которого у всех присутствующих побежали мурашки. – Вам следует дважды подумать, прежде чем вы когда-либо в жизни осмелитесь назвать себя актером!
Она двинулась на Эллиота Макоумбера, как полководец на врага.
– Сколько раз я говорила вам о эмоциональном отклике? – Она произнесла последние слова по слогам, будто умственно отсталому. – Да бревно и то эмоциональнее, чем вы!
– Можем мы... еще раз попробовать? – хрипло спросил Эллиот. Он вспотел, и не только от света юпитеров. – У меня получится, я уверен.
Режиссерша глянула на часы и состроила скорбную гримасу:
– Я уверена, что никто из нас не располагает лишним временем, – из темноты зала, где сидели остальные студенты, послышался смешок, и Эллиот с ужасом почувствовал, как его лицо и шею заливает краска.
Режиссерша хлопнула в ладоши и отвернулась от сцены:
– Хорошо, всем слушать! В следующую пятницу мы начинаем на час раньше, потому что сегодня мы опоздали, – она вновь повернулась к сцене. – И, пожалуйста, мистер Макоумбер, постарайтесь хоть немного позаниматься.
Он, не отрываясь, смотрел ей в глаза, так похожие на глаза его матери. Потом смигнул набежавшие слезы. Именно этот холодный взгляд он видел на фотографиях, когда отец счел, что он уже достаточно взрослый, чтобы нормально ко всему отнестись, – с этих фотографий Эллиот снял копии. Что ж это за мир, такой, подумал он, в котором мать оставляет собственного сына? Порою, когда ему бывало совсем худо, он успокаивал себя мыслями о том, что было бы, если бы его родители поменялись местами, если бы умерла не мать, а отец?
Он спрыгнул со сцены.
Ну почему ему дали именно «Долгий дневной путь к ночи»? Господи, он знал, что не вытянет эту роль, в глубине души он чувствовал, что боится этой роли, что она приводит его в трепет и отчаяние.
Он увидел Нэнси, одну из своих соучениц. Она была одна. Вот теперь, подумал Эллиот, самое время.
– Привет, Нэнси, – сказал он как можно спокойнее. – Ты куда-нибудь сегодня идешь?
Она взглянула на него. У нее были длинные темные волосы, зеленые глаза и великолепная белая кожа ирландки. Она мило улыбнулась:
– Нет, Эллиот.
– Так почему бы нам не сходить в кино?
Нэнси немного поразмыслила и ответила:
– Что ж... Вообще-то я собиралась заняться сегодня ногтями. – Она глянула на руки, потом снова на него. Улыбка не сходила с ее белого лица: – Пожалуй, я все-таки лучше займусь маникюром.
Откуда-то из темноты раздался громкий смех, и Эллиот понял, что над ним издеваются.
– Черт! – рявкнул он, – когда Нэнси скрылась в тень. Он дрожал от бессильной ярости. Вот если бы он мог придумать какую-нибудь колкую фразочку ей в ответ! Но на ум ничего не приходило, и он стукнул себя кулаком по лбу.
– Сколько злости!
Он повернулся, замигал от яркого света, заливающего сцену.
В темноте рядом кто-то зашевелился.
– Пришел посмотреть, чем ты занимаешься, – Киеу улыбнулся. – Я хотел лично убедиться в важности того дела, которое отвлекло тебя от завершения задания.
– Не беспокойся, – резко ответил Эллиот. – Я сделал все, что надо было.
Киеу равнодушно огляделся.
– И ты оставил работу в «Метрониксе» ради вот этого? – он покачал головой.
– Я ненавидел эту работу, – возразил Эллиот, – и ты знаешь, почему. А играю я на сцене потому, что люблю театр.
– Но играешь ты плохо, – спокойным тоном констатировал Киеу.
– Ты – ублюдок, и ты об этом знаешь.
– Я всего лишь сказал правду, – Киеу не понимал, почему такое возмущение. – Я бы никогда не солгал тебе, Эллиот.
– Ну-ну, – прорычал Эллиот. – И ты совершенно не заинтересован в том, чтобы вытащить меня отсюда. Скажешь, что это тоже правда?
Киеу покачал головой:
– Конечно же, нет. Ты сам хорошо знаешь. Но факт и то, что за полгода работы в «Метрониксе» ты проявил истинные способности к делу. Ты бы и сам смог это понять, если бы не помешали твои, гм, личные пристрастия. Ты знаешь, – тихо произнес Киеу, – что оставаясь там, ты мог бы иметь все. Деньги. Власть. Все. Но тебе казалось, что это не твое, что тебя принуждают этим заниматься. – Он шагнул поближе к Эллиоту. – Возьмем, к примеру, твои задания. Тебе известны некоторые части большого целого. Порою, Эллиот, это меня беспокоит. Меня тревожит жизнь, которую ты ведешь. В ней нет достоинства, нет чести. А ведь тебе доверили информацию, которая носит, скажем, взрывоопасный характер.
Киеу заглянул в темные глаза Эллиота.
– Позволь мне задать тебе один вопрос. Расскажешь ли ты кому-либо об «Ангке»?
– Нет, – быстро ответил Эллиот. – Конечно же, нет! – И возмущенным тоном добавил: – С чего бы это?
– Ну, например, за деньги.
– Слушай, ты, сукин сын. Я такого никогда не сделаю. Ты совершенно не понимаешь ситуации. Я не мог бы... Я просто не такой.
Киеу снова улыбнулся:
– Рад слышать это, Эллиот. Подозрение – очень плохая вещь. Оно гложет душу, – он внимательно вглядывался в лицо Эллиота. – И лучше все высказать в открытую и успокоиться, не правда ли?
В этот момент из полутьмы вышел еще кто-то, Эллиот услышал шаги и повернулся. Сердце его подскочило. Нэнси! Она улыбалась ему, значит, она передумала и вернулась, чтобы извиниться.
– Эл, – сказала она сладким голоском. – Это твой друг? – И взглянула на Киеу.
Эллиот напрягся, лицо его исказилось. Ну конечно! Вечно одна и та же история!
– Да, это мой друг, – сдавленно произнес он. – Киеу.
Нэнси разглядывала Киеу.
– Вы китаец? – она была заинтригована.
– Камбоджиец.
Глаза у Нэнси загорелись:
– Вы были там во время войны? Ваша семья погибла? – Она подхватила Киеу под руку, и прижалась грудью к его плечу.
– Я просто умираю от любопытства.
Эллиот наблюдал, как они исчезают в проходе. Сердце бешено колотилось.
– Черт бы его побрал, – пробормотал он. – Черт бы его побрал!
* * *
Трейси вышел из мраморного подъезда дома №1230 по Америка-авеню ровно в половине четвертого. Он все утро безуспешно дозванивался до Мойры и решил, что будет снова пытаться поймать ее после встречи с Атертоном Готтшалком.
У тротуара его поджидал сверкающий черный «линкольн». Шофер в серой униформе выскочил из машины и открыл заднюю дверь.
Трейси сел, кивнул шоферу и огляделся, надеясь увидеть в углу сиденья Готтшалка. Однако он был единственным пассажиром. Шофер тут же нажал на газ, и они бесшумно тронулись.
Ехали они на север, по направлению к южной оконечности Центрального парка. Там шофер свернул прямо в парк, оставив позади «Сан Мориц» и другие гостиницы.
Деревья были в полном цвету, и даже сейчас, жарким днем, в парке полно бегунов. Возле Семьдесят девятой улицы шофер замедлил ход.
Трейси вышел. Атертон Готтшалк стоял в тени зонтика, укрепленного на тележке торговца сосисками. На нем был серый костюм в тонкую белую полоску, серые ярко начищенные ботинки. Он был без головного убора, и ветер шевелил его длинные седые волосы. Он с огромным аппетитом ел хот-дог.
На лужайке за дорожкой для верховой езды дети, смеясь и визжа, бросали друг другу красно-бело-синий мяч. Они еще не знали, что мир полон беспокойства и страха. На детей в полном восторге лаял золотисто-рыжий охотничий пес.
– Мистер Ричтер, очень хорошо, что вы приехали, – объявил Атертон Готтшалк. Они направились через влажную черную дорожку для верховой езды, при этом Готтшалк старался не испачкать свои блистающие ботинки.
– Вы знаете, июль в Нью-Йорке просто замечателен, – сообщил он. – Особой жары еще нет, все в цвету, и не так душно, как в Вашингтоне. Просто стыд, что я не могу выбираться сюда чаще. – Он пожал плечами. – Но вы ведь и сами знаете, какова жизнь кандидата.
Трейси разглядывал Готтшалка.
Лицо у него было почти треугольное, с выступающей вперед челюстью, которую украшала ямочка, с широким ртом, темными пышными бровями. Лицо, тронутое солнцем и ветром. Волосы он зачесывал назад. На вид ему было не более пятидесяти, однако в нем чувствовалась глубина характера и стойкость, более свойственные людям постарше. Короче, у него был вид образцового государственного деятеля, уверенного в своем Божьем даре – тот тип внешности, который ввел в моду Уолтер Кронкайт.
Он был членом сената уже шестнадцать лет, очень быстро приобрел популярность, а в последние два года именно к нему апеллировал президент в надежде получить от сенаторов положительные ответы на наиболее важные из своих законопроектов. Он считался центристом и до недавнего времени был председателем сенатского комитета по разведке.
– Как я понимаю, вы оказали моему Джексу особый прием.
– Я просто сделал то, на что он напрашивался. Ничего более.
– Вероятно, – Готтшалк заложил руки за спину и пожевал губами, как бы обдумывая ответ Трейси. – Что ж. Стивен порою бывает грубоват, – сенатор усмехнулся. – Это одно из его наиболее полезных качеств.
Трейси молчал.
– К тому же он не разделяет моего восхищения вами.
– Простите?
– Но я действительно вами восхищаюсь. Неужели это так трудно понять? – Он повернулся к Трейси, его чистые синие глаза сверкали. – Я терпеть не мог Джона Холмгрена, потому что считал, что его, скажем так, пацифизм и чрезмерное внимание к гуманитарным проблемам могли нанесли вред нашей партии, раздробить ее. А если бы он стал президентом... Да я просто в ужас прихожу от того хаоса, который он мог натворить в международных делах.
Но, черт побери, я осознаю, какой серьезной угрозой он был для меня. Я никогда его не недооценивал. Его... или вас. Я знаю о вашем таланте проведения компаний и дирижирования прессой. Дьявол, вы в этом деле – лучший из лучших. Вот почему я обратился к вам. Я хочу, чтобы вы присоединились к моей предвыборной кампании.
Трейси молча взирал на него. Он не верил своим ушам. Он не мог в это поверить: Атертон Готтшалк олицетворял все то, от чего Трейси однажды с отвращением отвернулся.
– Боюсь, вы напрасно потратили время.
– Подождите, подождите. Не спешите с решениями. Я знаю, что вы с Холмгреном делали все, чтобы лишить меня шанса на выдвижение на предстоящем съезде. Я также знаю о ваших дальнейших планах. Так почему бы вам не подумать о моем предложении? Планы уже составлены, и я могу их принять, естественно, слегка изменив в соответствии с моими взглядами. Что вы на это скажете? – Он изобразил «кандидатскую» улыбку. – Такой шанс представляется раз в жизни, Трейси, потому что в августе я стану кандидатом от моей партии. И вы будете рядом со мной. Я очень высоко ценю таких людей, как вы. Вы – великолепная комбинация разума и решительности. Мне это нравится. Мне это импонирует.
– Вы говорите о невозможном, – сказал Трейси. – Мы с вами никогда не сможем смотреть на проблемы одними глазами.
– Черт, дружище, да кого волнуют проблемы? Мы с вами – не двое политиков, которые по любому поводу бьются рогами. Это не та игра. Вы – мой советник по связям с прессой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125