Казак качнулся в сторону и усидел на табуретке. Марат странно, словно собираясь что-то съесть, приоткрыл рот, на побелевших щеках резко выделились розовые пятна. Савелий не пытался прикрыть голову руками — после пятого или шестого удара повалился боком на пол. Житоров самозабвенно наотмашь бил и бил его трубкой...
20
Вечером у начальника не нашлось времени встретиться с Вакером. Тот, втуне призывая сон в номере гостиницы, изнемогал от любопытства. Утром был занят сам, а когда пришёл обедать в столовую НКВД, куда его пустили “как своего”, Житоров не показался. За одним столом с гостем обедал оперативник из тех, с кем ездили в колхоз “Изобильный”. Вакера неприятно сосало: тот видел, как ему влепили пощёчину. Казалось, чекист посматривает не без презрения.
Юрия развлекло появление давешнего ветхого старца с бидончиком. Чекисты принялись с живостью затейников подтрунивать над ним.
— Ты свою Устинью маленько мнёшь?
Старик, очевидно, не понимая, кивал, покашливал. Молодой типчик сказал ему в ухо:
— А девку потрогал бы?
Кругом захохотали в удовольствии здоровья и силы. Дед бормотал какую-то невнятицу. Раздатчица отрезала ему хлеба, положила сверху шницель. Старик трясущимися руками протянул бидончик, иссечённое морщинами лицо тронулось радостью от слов женщины:
— Сегодня у нас флотский борщ!
Вакер нашёл: в борщ не мешало бы добавить перца — пресноват, что непростительно для учреждения, в чьих стенах его готовили.
Допив какао, он отправился в киоск за газетами. Под ногами позванивал ледок, и следовало скорее ожидать снега, чем дождя. Купив “Правду”, “Известия” и пару местных газет, Юрий приметил: от здания НКВД удаляется старческая фигура в шинели. Вакеру, щедро наделённому любознательностью, не захотелось терять деда из поля зрения. Наверно, он живёт где-то поблизости? Однако тот брёл и брёл всё дальше...
Юрий пару раз едва не бросил его, но мешал вопрос: что связывает это существо с грозным НКВД?
Шатко ступающая фигура достигла кладбища. Пройдя старую его часть, где там и сям, на месте богатых каменных памятников, валялись кучи мусора, человек в шинели приблизился к забору. В нём оказалась калитка, старик скрылся за ней. Переждав немного, Вакер прошёл в неё. Старец брёл узкой тропкой, что убегала вдаль, петляя среди обширных по площади углублений.
Вскоре Юрий поравнялся с одним из этих четырёхугольников размерами примерно двадцать шагов на десять. “Братскую могилу не засыпали как следует!” — клюнула догадка.
Он увидел впереди людей с лопатами. “Ещё одну копают...” Вдали протянулась линия забора, за нею темнел лесной массив. Поодаль от могильщиков застыло несколько фигурок; журналист почувствовал — эти люди смотрят на него. Вдруг он заметил двух несущихся в сжато-молчаливом бешенстве овчарок — его чуть не кинуло бежать что есть духу назад, к калитке... мозг подсказал: собаки настигнут раньше. Пистолет (Марат возвратил его после поездки) от греха подальше был засунут на дно чемодана, и сейчас Вакер смертельно обессилел в ужасе.
Первой к нему мчалась овчарка с чёрными лбом, спиной и с песочной грудью. Он не помня себя прижал руки в перчатках к паху:
— А-а-ааа!!!
Издали донеслись голоса: окликали собак. Если окрики и повлияли, то лишь отчасти. Пёс рванул клыками полу реглана и, оказавшись за спиной человека, остервенело взрычал. Вторая овчарка в шаге от Вакера (он уже видел, как она прыгнула и сейчас вцепится в горло) припала к земле, не прыгнув, беснуясь в хрипатом захлёбистом лае.
Подходили люди — без энтузиазма урезонивали собак. Мужчина в демисезонном пальто, в галифе, в сапогах угрожающе спросил Юрия:
— Что ищете?
— Уберите ваших зверюг... Я журналист из Москвы! Меня чуть не разорвали...
— Документы! — обрезал мужчина.
Удостоверение едва не выпало из дрожащей руки Вакера. Его повели к видневшемуся забору. Овчарок взяли на поводки, но они не переставали рваться к нему, он то и дело нервно отскакивал. Улучив момент, обратился к человеку в галифе:
— Видите ли, я лично знаком с товарищем Житоровым, с Маратом Зиновьевичем...
Мужчина ковырнул его взглядом. Журналист постарался улыбнуться по-свойски:
— Марат Зиновьевич не похвалит, что меня волкодавами травят...
Ответа не последовало.
Вышли за забор. Юрий увидел справа косенькую сколоченную из горбылей будку, над асбестовой трубой курился дымок. Дверь будки отпирал дед в шинели, к этому времени добравшийся сюда.
Слева подальше десятка три рабочих в чёрных бушлатах спиливали сосны, расчищая площадку. На воз, запряжённый неказистой лошадкой, грузили обрубленные сучья. Тарахтел мотором полуторатонный грузовичок. Рядом стоял “чёрный ворон”.
Люди, что задержали журналиста, отошли к машине, уведя, на радость ему, собак. Он понимал, что пока ещё не отпущен восвояси. Привлекая к себе внимание, помахал рукой и, крикнув: — Я погреюсь! — направился к будке.
Знакомая фигура склонилась возле печурки, в которой догорали угли. Старец положил на них пару чурок и только тогда повернулся к вошедшему. Тот сказал с деланной приподнятостью:
— Вот, дорогой товарищ, зашёл к вам в тепло! — глядя на деда, гость чувствовал, что почти оправился от передряги: сейчас он расколет “загадочную личность”.
Старик уселся на самодельную скамейку; напротив стояла такая же. Поперхав, проговорил надтреснутым голосом:
— Чего... в ногах правды нет.
Юрий понял, что его пригласили сесть.
— Спасибо, товарищ! А и разбаловался народ! средь бела дня брёвна воруют? Нагнали оперов с волкодавами! Что ж ты сам-то плохо сторожишь? — говоря, заметил: глаза деда в мешках и складках не потеряли живости.
Старик сказал одобрительно:
— Хорошее на тебе пальто! Кожа свиная?
— Верблюжья! — Вакер с сожалением смотрел на полу: в ней зияли отверстия от клыков пса.
Подумалось — а у собеседника-то, вопреки дряхлому виду, мозги ещё не сгнили. Тот молчал, и гость повторил шутливо: отчего же эдакий матёрый, закалённый зверолов сторожит никудышно?
Не слышишь, понятно... В голове Юрия билось: “Расстреливают пачками, поди, ежесуточно! Зарывать не успевают. А этот отгоняет от мертвецов бродячих собак — чтобы человечьи обглоданные руки на дороге не валялись”.
Гость попробовал окольный подходец:
— Кто ж, когда тебя не было, печку топил?
На этот вопрос дед отвечал охотно:
— Устя, баба моя! Придёт, затопит — и ушла на жизнь добывать! Молодая, быстрая. Я ей грю: ешь, чего надо жевать, а хлёбово мне оставляй. На что тебе жидкость? Она — не-е! весь приварок съедает.
Журналист нашёл занимательными и слова “молодая, быстрая”, и всю характеристику, загорелся слушать дальше, но в будку вошёл давешний мужчина в галифе.
— Об чём разговор? — ощупывал острым, подозрительным взглядом лица беседующих.
— Я грю, Устя как станет хлебать...
— Э-ээ! — опер махнул на деда рукой: знаем, мол! а Вакеру сделал знак выйти наружу. — Сейчас полуторка пойдёт в управление — на ней поедете. Там разберутся.
* * *
Грузовик не остановился на улице, а въехал во двор учреждения; глухие металлические ворота тут же закрылись. Юрий вылез из кабины — выпрыгнувшие из кузова оперативники повели его в двухэтажную с мощными стенами пристройку, что тянулась от главного здания.
Сошли в полуподвальную комнату: стены на высоту человеческого роста были свежевыкрашены масляной кофейного цвета краской. На треножнике стоял цветочный, ведра на два земли, вазон, откуда, видимо, давно вырвали высохший цветок; окаменевшую, в трещинах, землю усыпали окурки.
Вакер увидел открытую в другое помещение дверь: там на раскладушке кто-то спал, укрывшись казённым, без пододеяльника, одеялом. Из другой двери появился Шаликин — он выглядел измотанным, однако рассмеялся дежурно-дружелюбным смехом:
— Быстры вы, журналисты, быстры-ыы! Опять с вами трудность! — с видом несерьёзности пожимал руку Юрию, который, в свою очередь, кивал и смеялся — отметив это “опять”. — Товарищ Житоров просит вас подождать его. Ну... до встречи! — и Шаликин увёл с собой парней, что привезли Вакера.
Они скоро вернулись: двое зашагали к выходу, а один забежал на минуту в помещение, где стояла раскладушка. Там в глубине уселся на стул дядька в гимнастёрке, закурил и принялся, углубясь в занятие, пускать ртом колечки дыма. Вакер понимал, что это — ненавязчивое, косвенное наблюдение.
Он с фамильярной беспечностью прохаживался перед окном, чей нижний край приходился вровень с асфальтовым покрытием двора; снаружи окно прикрывала литая решётка. Думалось: из-за своего происхождения, из-за того что дед по матери — видная кремлёвская шишка, Марат всегда был агрессивно-самоуверенным, чванливым.
Их студенческую пору озарял знаменательный эпизод. Марат отбил у друга красавицу, которая приняла во внимание, из какой семьи Житоров. Вакеру пришлось удовлетвориться её подружкой — смазливенькой, тогда как уведённая была неотразимо “изюмистой”. Чёрное чувство давало себя знать, и однажды он не совладал с ним и расписал своей девушке: друг якобы рассказывает ему про все “штучки”, какие они с возлюбленной выделывают...
Девушка передала подруге, и, когда Юрий вечером входил в подъезд общежития, навстречу шагнул поджидавший приятель: ни слова не обронив, двинул правой в челюсть (занятия спортом не пропали зря). Он помог оглушённому Вакеру подняться и стукнул повторно — правда, уже вполсилы.
Следовало ожидать продолжения — и Юрий стал униженно извиняться, после чего дружба возобновилась: перейдя в стадию своеобразной закоренелости.
Положению Житорова он завидовал “опосредованно и условно”. Юрия прельщало прилюдное сияние писательской роли, а Марат, при всём его значении и влиянии, сверкать на публике не мог. Но хотел бы, ибо, с таким самомнением, вероятно ли — не желать всеобщего поклонения?
И он в угаре голодающего тщеславия силится вознести как можно выше свой транспарантик “Я служу!” — безудержно ретиво размахивая топором.
Вакер в то время, в 1936-м, не знал всех интимных особенностей, расчётов, тёмных ходов сталинского творчества и полагал, что железная метла метёт не вовсе безвинных. Сажают и расстреливают, рисовалось ему, трепачей, разносящих слухи “с душком”, рассказчиков анекдотов, прочую подобную “массовку”, которой — как он себе объяснял — “в качестве упреждающего примера и из потребности серьёзного стиля” пришивают обвинения в контрреволюционных заговорах и даже в терроризме.
Но и здесь немыслимо без “рамок”, которые, подозревал Юрий, Марат испытывает на прочность, самоупоённо позволяя себе то, что запрещено.
21
“Запрещено ездить в обе столицы!..” — Прокл Петрович хмыкал, стараясь обмануть себя, что случившееся “смешно, ибо карикатурно-дико!”, однако настроение держалось скверноватое. Хотелось скорее рассказать о происшедшем Калинчину, дабы друг убедился: ходатай сделал всё возможное. “Но когда за Белосельских-Белозерских встают горой Траубенберги, встают “фоны”, можно утешаться лишь мудростью вопроса: кому на Руси жить хорошо?”. Слова эти так и засели в голове Байбарина — началом взволнованного рассуждения.
Из Москвы он отправил Калинчину телеграмму, уведомляя о часе приезда в Оренбург. По пути выходил на станциях за газетами — чтобы с недобрым, щемящим удовлетворением находить в них немецкие фамилии. Хорунжий сейчас походил на героя тургеневского романа “Новь” Маркелова, который, подав в отставку по неприятности с командиром немцем, возненавидел немцев, “особенно русских немцев” (за что, напомним, был наказан: страстно любимая им девушка “изменила ему самым бесцеремонным образом и вышла за адъютанта — тоже из немцев”).
Проклу Петровичу вспомнился в новом, резком освещении эпизод, относящийся к его отрочеству в Риге. Отец рассказал, как расспрашивал помещика-немца о передовом, о наиболее полезном в хозяйстве, и того заняла причина столь горячего интереса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67