Музыка закончилась. Он вернулся и сел за столик.
— Тебе понравился мой танец, топ ami?
Его лицо оказалось на уровне ее живота. Он вдохнул волнующий запах ее тела, подчеркнутый духами. Он мог бы уже попробовать ее.
Он резко встал.
— А теперь мы пойдем.
Она подняла голову.
— Да?
— Oui.
Он взял ее за руку и вывел прямо в туманную средиземноморскую ночь.
— Я поведу машину.
Он вынул ключи из ее сумочки, посадил на пассажирское сиденье ее же «Феррари», сам сел за руль и вырвался из шеренги «Бентли», «Роллс-Ройсов» и «Мерседесов», припаркованных у фешенебельного ночного клуба.
Она рассмеялась громко, маняще.
Возбуждение накатывало волнами. Они отправились прямо в ее отель. Как только они вошли в роскошный номер, она капризно надула губы. Он потянулся к ней.
Она с недовольным видом отшатнулась:
— Вы, французы...
— Не французы, а монегаски. Иди ко мне, Стейси. Уже пора.
— Ах, Жан-Клод, — она потянулась к молнии на платье с глубоким вырезом, — не хочешь ли посмотреть на то, что тебе достается?
Он зачарованно остановился, и она расстегнула молнию. Ее медового цвета тело, казалось, жаждало вырваться из одежды, оно было блестящим, готовым к поцелуям и более смелым ласкам. И... она выбрила лобок.
У него как будто бы что-то разорвалось в голове. Сила собственного возбуждения оглушила его. Американки не делали этого, но европейки обожали такие штучки, и сочетание американской необузданности и старого европейского изыска воспламенило его.
Он тихо подошел к ней. Она вырвалась из своего платья и бросила его в Жана-Клода. Он поймал его.
— Стейси!
И в тот же миг она оказалась на нем, ее медовая плоть уже терлась о его одежду. Его руки блуждали по горячей коже, а рот пытался поглотить ее всю. Он сходил с ума от желания.
Она расстегнула молнию на его брюках и схватила его пульсирующую плоть. Он застонал.
Она прошептала ему в ухо:
— Ты хочешь меня, Жан-Клод?
Он обнял ее, пытаясь подвинуть так, чтобы войти в нее и быстрее кончить. После передышки он еще раз трахнет ее. И еще раз. И будет трахать до тех пор, пока она не забудет всех, кто когда-либо занимался с ней этим до него. До тех пор, пока ей не станет больно и тяжко, но так хорошо, что она сама будет просить еще. И ночь за ночью он будет вытряхивать из нее это ковбойское безумство, пока она не станет покорной, и тогда сможет бросить ее навсегда.
Он должен овладеть ею. Сейчас же.
Она завела его член между своими пылающими и влажными бедрами и зажала его там, устроив ему западню в момент экстаза.
— Нет, Жан-Клод. Не все так сразу. Мне кое-что потребуется...
* * *
Как только восход раскрасил зимнюю Ривьеру розовыми и лимонными полосами, полицейский инспектор выбрался из отеля, вымотанный, но все еще возбужденный. Ему надо было ехать домой, чтобы принять душ и переодеться к рабочему дню.
Наверху, оставаясь в постели, «Стейси» позвонила по служебному номеру в Джорджтаун в Вашингтоне. Там была полночь.
— Я обо всем позаботилась, — сказала она своему хозяину на другой стороне Атлантики. — Он вел себя именно так, как я ожидала. Он сегодня принесет мне досье из полиции и все относящиеся к делу документы. Если же не принесет, то не увидит меня сегодня вечером. А он позарез хочет видеть меня и сегодня, и завтра, и...
Мужской голос в телефонной трубке звучал твердо и властно. Он перебил ее, и она услышала нотки приказа в его тоне.
— Заставь его сделать исправления прямо сейчас. Измененные документы должны быть в Берлине сегодня после полудня. Затем убедись, что ему понятна связь между молчанием и его жизнью. После этого лети в Лондон. Я все подготовлю. Твое следующее задание — это похищение. Оно очень важно...
Пока хозяин излагал подробности, она сняла с головы светлый парик. Она запустила пальцы в свои короткие черные волосы и сосредоточилась на новом задании — похищении в Лондоне.
Часть первая
Джулия Остриан
1
19.58. ПЯТНИЦА, 3 НОЯБРЯ
ЛОНДОН (АНГЛИЯ)
Джулия Остриан потеряла зрение несколько лет назад. Это случилось после концерта, ночью, пока она спала. Словно чья-то могущественная рука (Бога? Или Сатаны?) выключила свет в ее глазах. Никаких физических причин доктора не нашли. Подсознательное самовнушение — вот как они это назвали. Страх перед слушателями, перед этим многоликим чудищем, взиравшим на нее из зрительного зала.
Джулия так и не свыклась со своей слепотой. Воспоминание о зрении, как воспоминание о волшебном сне, не покидало ее. Она страстно желала вернуть себе способность видеть. И поэтому лгала. Она уверяла в своих интервью, что слепота дает пианисту преимущество. Родным она говорила, что недуг позволяет ей сосредоточиться на карьере. Трое мужчин, которых она любила, слышали от нее, что секс вслепую гораздо лучше — сохраняется чистота эмоций и физического контакта.
В этой лжи была доля правды.
Она много гастролировала по Штатам. Европе и Азии. Мать была ее менеджером и ее глазами, вместе они путешествовали по миру музыки — от огромных концертных залов до камерного исполнения для узкого круга друзей, от роскошных дворцов в стиле рококо до концертов под открытым небом в глубинке. Критики восторгались мощью ее игры, красотой стиля, полным владением инструментом и ее темпераментом — этим неуловимым качеством, которое, казалось, одушевляло каждую ноту. Клан Острианов считал не совсем разумным выбор такой профессии, но слушатели любили ее повсюду. Странный поворот судьбы — она питала душу слушателей, а они питали ее, но именно из-за них она и ослепла.
Мать, Маргерит Остриан, защищала дочь от всего. Джулия была ее единственным ребенком, и у них выработались те необычайно близкие отношения, какие бывают между взрослыми людьми одной крови. Они разделяли любовь, понимание и острое чувство незащищенности, коренившееся в семейной трагедии. С матерью она могла позволить себе быть слабой, сентиментальной. Джулия понимала, что заботы о ней заставили Маргерит отказаться от легкой и красивой жизни, какую сулило богатство семьи.
В конце концов, Джулия могла бы нанять кого-то, чтобы вести ее дела. Она не стеснялась пользоваться деньгами семьи, когда в этом была нужда. Но мать была больше чем менеджер, никто не мог бы ей дать такую моральную поддержку. Быть зрячим компаньоном своей дочери — это все, чего желала Маргерит.
Все в ее жизни вело к музыке. Отец, который распознал в ней талант и послал учиться в Джульярдскую школу. Мать, которая умела превращать в цветы тернии на пути становления музыканта. Упражнения, концерты, мужчины, гастроли, постоянные тренировки с поднятием тяжестей и пробежки, укрепившие ее мышцы настолько, что она могла играть так же мощно, как музыкант-мужчина. С годами уверенность Джулии в себе росла. Теперь она чувствовала, что ей все по плечу.
В эту пятницу они готовились к вечернему концерту в лондонском Ройял-Альберт-холле. Би-би-си должно было транслировать его в прямом эфире. В зале царила атмосфера возбуждения и предвкушения, остро приправленная ароматом дорогих духов. Ей не терпелось начать играть. Еле доносившийся до нее шепот рабочих сцены за кулисами стих. В зале переговаривались и рассаживались слушатели, беспокойные, как только что укрощенный зверь. Джулия ожидала выхода, музыка пульсировала в мозгу. Пальцы истосковались по клавиатуре.
Она улыбнулась. Пора.
— Давай, дорогая.
Джулия отпустила руку матери и двинулась вперед. Перед концертом она заучивала на память путь к своему роялю и могла пройти его в одиночку без чьей-то помощи. За несколько лет она выработала внутреннее чувство направления, как это бывает у слепых. Слепота ослабляет одни возможности, но многократно усиливает другие.
Но сейчас ее чуткость уснула, утонув в парящих нотах и сложных темах этюдов, которые она собиралась играть. Поглощенная зовом своего «Стейнвея», она шла вдоль кулис.
И упала.
Внезапно и грубо вырванная из мира, где царила музыка, она налетела на что-то, споткнулась и с грохотом упала, полностью потеряв ориентацию. Правое бедро и кисти рук заныли от ушиба. Она с трудом вдохнула воздух.
Раздался звук шагов, спешащих к ней.
— Джулия!
Мать уже была рядом и подхватила ее под мышки.
— Кто оставил здесь этот табурет? Ведь всех предупредили, чтобы сюда ничего не ставить. Уберите его отсюда! Джулия, ты цела?
Мать помогла ей встать на ноги. Страх пронзил Джулию. Обычно ее лицо как бы видело низко висящую ветку впереди, предупреждало о мягком стуле или табурете на ее пути. И теперь она была потрясена не столько падением, сколько исчезновением своего внутреннего зрения. На лбу выступил пот. Когда живешь в море черноты, без этой обостренной чувствительности все выворачивается наизнанку, и голова трещит от хаоса.
Теперь нить исчезла.
Она должна взять себя в руки.
Запястья болели. Должно быть, она приземлилась на руки резче, чем ей показалось. Страх опять охватил ее.
Руки.
Ей никак нельзя повредить руки. Это было бы концом музыки, а значит, и жизни.
— Ты ушиблась! — Шепот матери набатом бил ей в уши.
— Вроде все цело.
Она с облегчением вздохнула и сказала громко, чтобы ее слышали рабочие сцены и служители зала, которые толпились вокруг (доносились их тихие, озабоченные голоса):
— Все в порядке. Спасибо. Все в полном порядке.
Кисти рук болели. Похоже, она сильно ушибла их.
Но ее наполняла решимость играть, несмотря ни на что, не менять ничего в намеченных планах.
— Что у нас завтра? — тихо спросила она у Маргерит.
— Мы летим в Вену. Два дня никаких концертов. Почему ты так спокойна? Ведь речь идет о твоих руках. Ты сильно ушиблась, Джулия? — Голос матери звучал сдержанно, но в нем чувствовалось беспокойство.
— Кисти немного болят. Все обойдется. Отыграю сегодня, а потом несколько дней отдохну.
— Может быть, сразу обратиться к доктору? Сделать рентген?
— Нет, не надо, мама. У тебя в сумочке не найдется аспирина? Это на случай воспаления и отека.
Как только мать ушла, Джулия вслушалась в напряженную тишину вокруг. Ничего страшного не случилось, говорила она себе. Она просто отвлеклась из-за музыки. Раньше, в начале слепоты, она постоянно натыкалась на стены, дверные косяки и дорожные знаки. То, что зрячие люди воспринимали как должное, могло стать для нее источником опасности.
Она вполне может упасть в открытый люк и сломать себе шею. Она может шагнуть с балкона и пролететь восемьдесят этажей.
Опасность появилась одновременно со слепотой, с ней же пришли травмы тела и самолюбия. Но сейчас ею владел больший страх. Она попыталась отогнать его, но он был похож на огромное облако тревоги, давившее ей на плечи. Страх лишиться возможности играть.
Пот градом катился по лицу. Дыхание превратилось в череду испуганных вздохов. Тишина вокруг ждала, волновалась, смущалась. Нельзя позволить запугать себя этому запаху унижения, обволакивающему ее.
Кто-то случайно оставил табурет у нее на пути. Ничего более.
— Вы можете играть? — возник рядом голос Марши Барр, ее антрепренера.
— Думаю, ей не следует играть сегодня, — вмешалась мать. Она вложила Джулии две таблетки аспирина в одну руку и стакан воды — в другую.
— Конечно, могу, — сказала Джулия, проглотила аспирин и запила водой.
— Джулия!
— У меня правда все нормально. — Она не могла разочаровать своих зрителей.
— Как руки? — настойчиво спрашивала мать.
— Немного болят, — Джулия криво улыбнулась. — Но думаю, ампутировать их не стоит.
Шум голосов вокруг вдруг затих, потом все облегченно засмеялись ее мрачноватой шутке.
Марша Барр тоже смеялась и похлопывала Джулию по руке.
— Да, похоже, все будет нормально. — Она собралась уходить. — Надо пойти сказать залу о задержке на пятнадцать минут.
Как только она ушла, мать Джулии сказала:
— Да уж, ампутация — это несколько слишком. Представь себе — ведь это был бы срыв гастролей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83