Молли только покачала головой:
— Я хочу поговорить об этих штучках Траслоу, — она задумчиво накрутила на палец прядь своих волос и сказала далее: — Отец дружил с Траслоу. Я имею в виду, что они доверяли друг другу, хотя близкими приятелями не были. Но отец всегда любил его.
— Вот и хорошо, — заметил я. — Значит, он добрый человек. Но тот, кто хоть раз был шпионом, шпионом останется навсегда.
— То же можно сказать и о тебе.
— Нет, я давал обещание, Молли.
— Стало быть, ты полагаешь, что Траслоу хочет дать тебе какое-то секретное задание?
— Сомневаюсь. Больно высокая зарплата.
— Но ведь работа связана с ЦРУ.
— Необязательно. ЦРУ — просто самый крупный клиент Корпорации.
— Мне не хочется, чтобы ты соглашался, — настойчиво повторила Молли. — Мы же уже говорили — эта твоя работа ушла в прошлое, с ней покончено. Ты напрочь порвал с ней... так и держись.
Она знала, как важно было для меня полностью отрешиться от своей прежней работы оперативного сотрудника, приучившей меня к холодной расчетливой жестокости.
— Я тоже очень хочу остаться в стороне, — заметил я. — Но Стирнс изо всех сил уговаривал меня не отказываться.
Молли встала с кресла и опустилась передо мной на колени, обняв мои бедра.
— Я не хочу, чтобы ты снова стал работать у них. Ты же обещал мне. — Разговаривая, она принялась поглаживать мои ноги и уставилась на меня умоляющими глазами, в которых таилась непостижимая загадка. Ее действия сбивали меня с толку. — А ты можешь с кем-нибудь посоветоваться? — наконец спросила она.
Я надолго задумался, а потом заявил:
— Разве что с Эдом Муром.
Эдмунд Мур знал внутреннюю кухню ЦРУ лучше всех на свете, ибо прослужил там вплоть до отставки — более тридцати лет. Во время моей короткой работы в разведке он натаскивал меня, был, как говорят разведчики, моим «реббе». Кроме того, он обладал поразительным нюхом на распутывание всяких загадок. Эд жил в Вашингтоне, в Джорджтауне, в старинном дивном особняке и, похоже, на пенсии был занят по горло, даже больше, нежели в дни активной деятельности в ЦРУ: перечитывал, видимо, все изданные мемуары, посещал собрания ветеранов ЦРУ, встречался в ресторанах с закадычными друзьями, выступал как эксперт на заседаниях сенатских подкомитетов и делал еще миллион всяких дел, которые я даже перечислить не могу.
— Поговори с ним по телефону, — посоветовала Молли.
— Я сделаю еще лучше. Если выкрою свободное время завтра днем или послезавтра, то слетаю в Вашингтон и повидаюсь с ним.
— Если он выкроит время на встречу с тобой, — подковырнула Молли.
Тут она принялась теребить и возбуждать меня, явно давая понять для чего, а когда я наклонился, чтобы поцеловать ее в шею, вдруг вскочила и вскрикнула:
— О Боже! Там же этот чертов соус подгорает.
Я пошел вслед за ней на кухню и, когда она выключила горелку (за соусом теперь присматривать больше не надо), подошел к ней сзади и обнял. Хлопоты и заботы так заморочили нас, что малейшее замечание с ее или с моей стороны могло опять втянуть нас в бесконечную перебранку.
Я поцеловал ее в правое ухо и медленно повел назад в гостиную, и там прямо на полу мы принялись заниматься любовью, не обращая внимания на пыль, и сделали небольшую передышку лишь для того, чтобы Молли разыскала колпачок и вставила его внутрь.
Этим же вечером я позвонил Эдмунду Муру, и он вместе с супругой любезно пригласил меня к себе домой завтра вечером на скромный обед.
На другой день, отложив три малозначащие встречи, я прилетел на аэробусе компании «Дельта» в Вашингтон и, когда на Джорджтаун стали опускаться сумерки, уже пересек на такси мост Ки, с шумом и грохотом проехал по разбитой Н-стрит и остановился прямо перед кованой чугунной оградой, за которой стоял дом Эдмунда Мура.
3
После обеда мы с Эдмундом прошли в его домашнюю библиотеку. Она оказалась просто великолепной: вдоль стен стояли в два яруса дубовые книжные стеллажи, инкрустированные вишневым деревом. Вдоль верхнего яруса тянулся помост, а у нижнего лежали библиотечные стремянки. В вечернем сумеречном свете комната казалась янтарной. У Мура была, на мой взгляд, очень богатая коллекция книг про шпионов и разведчиков. Некоторые из них написали перебежчики из Советского Союза и восточноевропейских стран, а Эд Мур помог им издать их в американских и английских издательствах в годы, когда ЦРУ еще занималось такими делами (гласно, во всяком случае). В отдельных шкафах хранилась литература, посвященная творчеству Троллопа, Карлейля, Диккенса, Раскина. Выглядели они будто собрания сочинений в едином переплете, купленные для украшения интерьера и придания библиотеке старинного респектабельного вида. Но я-то хорошо знал, что Эд Мур кропотливо выискивал и приобретал эти издания на аукционах и в букинистических магазинах Парижа и Лондона, а также в комиссионках и на книжных развалах в городах по всем Соединенным Штатам. Я ничуть не сомневался, что он все их внимательно прочел сразу же по приобретении или попозже.
Потрескивали в камине горящие дрова, отбрасывая в помещение уютные желтоватые блики. Мы уселись перед камином в потертые кожаные кресла. Эд потягивал портвейн урожая 1963 года, которым он особенно гордился, я же предпочел виски «Сингл-молт».
Мне нравилась обстановка, которую Мур столь тщательно создавал для себя. В его городском особняке как-то забывалось, что ты находишься в Джорджтауне 90-х годов, перенасыщенном модерновой бытовой электроникой, и будто переносишься в Англию эпохи Эдуарда VII. Эдмунд Мур — выходец из Среднего Запада, а точнее — из Оклахомы, но за время работы в ЦРУ приобрел манеры, свойственные питомцам самых престижных американских университетов, и стал таким же, какими были его сверстники, окончившие в свое время Йельский или Принстонский университет. Такие манеры — не притворство и не показуха, они вырабатываются с годами и становятся естественными у тех, кто долго работает в организациях вроде ЦРУ. По сути дела, и само Управление менялось вместе с ним. В 60-е годы, когда студенческие городки ведущих университетов захлестнула волна забастовок и наркотиков, ЦРУ стало вербовать молодых сотрудников из спокойных учебных заведений Среднего Запада. Таким образом, происходило вытеснение представителей восточной части США из ЦРУ. И вот тогда в Управлении появился один оригинальный оклахомец, который мог бы еще в 40-х годах посещать лекции в Йельском университете, и никто даже не удивился его появлению. «Аристократические замашки, — сказал мне как-то Мур, — единственное, что остается от богатого наследства, когда выйдут все денежки». Ну, а в действительности же Мур женился как раз на денежном мешке — его жена Елена была внучкой одного богатого изобретателя, придумавшего какую-то важную штуковину для телефонного аппарата.
— У нас не соскучишься, не так ли? — спросил он с озорной усмешкой, когда я представлялся ему в ЦРУ.
Ему уже тогда приближался седьмой десяток. Роста он был небольшого, почти как гномик, голова круглая и лысая, очки в массивной черной оправе сильно увеличивали его глаза. Коричневый твидовый костюм еще больше подчеркивал его тщедушное телосложение.
— Шикарная публика, путешествия, первоклассные гостиницы?..
— ...Красивые женщины и трехзвездочные рестораны «Мишлен», — с готовностью подхватил я тогда.
— О, конечно же.
Когда я работал в Париже, Мур являлся начальником европейского отдела в оперативном департаменте ЦРУ, то есть, попросту говоря, моим непосредственным боссом. Он, конечно же, отлично знал, что жизнь тайного оперативного агента в действительности означает бесконечное писание нудных «надлежащих донесений» и телеграмм, обеды в грязных ресторанчиках и ожидания под холодным дождем на автостоянках.
После гибели моей первой жены Лауры Мур, приложив все силы, выпер меня из штаб-квартиры в Лэнгли и устроил встречу с Биллом Стирнсом в Бостоне. Он остро чувствовал, что если я останусь в ЦРУ после всего, что произошло, то совершу очень серьезную ошибку. Некоторое время я сильно обижался на него, но вскоре понял, что он так поступил в моих же интересах.
Мур был стеснительный, скромный человек, склонный к наукам, с виду совсем не пригодный для оперативных дел, где преуспевают напористые, ловкие горлопаны. Согласно кадровой расстановке в ЦРУ, его скорее можно было бы принять за аналитика профессорского уровня, но ни в коем случае не за выдающегося мастера шпионажа. До второй мировой войны он преподавал историю в Оклахомском университете в Нормане, а во время войны служил в военной разведке, но в душе все равно оставался приверженцем гуманитарных наук.
На улице в это время выл и стонал ветер, потоки ливня сотрясали стекла в высоких французских дверях в дальнем конце библиотеки. Двери выходили в прекрасный садик, в центре которого размещался маленький пруд с прирученными утками.
Штормовой ветер с ливнем начался во время обеда, который состоял из запеченного в горшочках мяса, приготовленного его еще более миниатюрной, нежели он сам, женой Еленой. За обедом мы болтали на самые отвлеченные темы: о политике президента, ближневосточном кризисе, приближающихся всеобщих выборах в Германии, вспоминали общих знакомых и говорили с болью в сердце о смерти Хэла Синклера. Эд и Елена выразили в этой связи свое глубокое соболезнование. После обеда Елена, извинившись, ушла к себе наверх, оставив нас вдвоем для серьезного разговора.
Я еще подумал, что всю свою замужнюю жизнь ей приходилось то и дело извиняться и уходить наверх, в другую комнату, или идти гулять, пока ее супруг не поговорит с каким-нибудь «призраком», как у нас называют шпионов, заглянувшим по неотложному делу. Вместе с тем она была любознательной и общительной по натуре, придерживалась строгих взглядов, но любила посмеяться и по своей шаловливости и взбалмошности напоминала мне артистку Рут Гордон.
— Я понимаю так, что сидячий образ жизни тебя вполне удовлетворяет? — начал разговор Эд.
— Я люблю проводить жизнь, сидя вместе с Молли. Я с нетерпением жду, когда же у меня наконец будет полноценная семья. Но работа в Бостоне в качестве адвоката меня не очень-то волнует.
Эд улыбнулся и, отхлебнув глоток портвейна, продолжал:
— Твоих прежних треволнений вполне хватило бы на несколько жизней.
Мур, будучи осведомлен о моем прошлом, знал, что следственная комиссия ЦРУ подразумевала под словом «опрометчивость», когда разбирала мое персональное дело.
— Да есть тут одна возможность поволноваться снова.
— Да, — сразу согласился он, — у тебя имелись веские причины терять голову. Но тогда ты был еще молодым. А вообще-то ты считался неплохим агентом — и это самое главное. Боже мой, ты же тогда совсем не ведал страха. Мы даже опасались, что тебя придется осаживать. А правда ли, что во время учебы на «ферме» ты поломал карьеру одному инструктору?
Я молча пожал плечами. Да, был такой случай. Во время учебы в секретном учебном центре ЦРУ в Кэмп-Пири меня затыркал своими придирками инструктор по военной подготовке. Он допекал меня и перед строем моих товарищей-курсантов, изводил и после занятий, чем довел до белого каления — меня вдруг охватила волна бешенства. Мне показалось, будто в животе выплеснулась и разлилась по всему телу едкая горечь, отчего все мое нутро внезапно заледенело. Дремавший в подсознании зверь вмиг проснулся: я превратился в примитивного дикаря, в свирепое животное и правым кулаком изо всех сил врезал инструктору в его наглую морду, сломав ему челюсть. Молва о моем «подвиге» тут же прокатилась по всему центру, его рассказывали и пересказывали за вечерним чаем, приукрашивая и привирая. С тех пор со мной обращались с почтением и осторожностью, как с гранатой с выдернутой чекой. Впоследствии такая репутация сослужила мне добрую службу, благодаря ей меня отобрали на оперативную работу и давали всякие опасные задания, которые другим поручать не хотели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83