Он сильно напоминал Нептуна, вынырнувшего из бездны вод на поверхность.
Вот уж никак не ожидал увидеть такое. Зрелище было столь необычным, что даже в голове не укладывалось.
Мы с Молли от изумления вытаращили глаза и не могли вымолвить ни слова.
И тут Молли кинулась обнимать своего отца.
Часть седьмая
Вашингтон
64
Ну что обычно говорят в таких случаях?
Когда кто-то возвращается с того света, скорее всего, все теряют дар речи.
На озере воцарилась тишь, вода, казалось, застыла и потемнела. Не слыхать ни жужжания моторных лодок, ни выкриков, даже птицы, казалось, перестали щебетать. Кругом абсолютная тишина. Весь мир застыл.
Со слезами на глазах Молли обняла отца и крепко прижалась к его груди, как бы стараясь раздавить его. Хоть она и высока ростом, но отец все равно заметно выше, поэтому ему пришлось наклониться, чтобы обнять ее.
Я стоял будто в шоке и молча смотрел на них. Наконец, не выдержав, сказал:
— А ведь сперва я вас с бородой и не узнал.
— Да это не столь уж важно, — сказал Харрисон Синклер серьезным тоном, в котором послышалось даже раздражение. Но тут же он криво усмехнулся, на лице у него обозначились морщинки. — Полагаю, вы приняли меры и «хвоста» за собой не притащили.
— Я делал все, что мог.
— Всегда верил, что на тебя можно положиться.
Вдруг Молли разжала объятия, отошла на шаг и шлепнула отца по щеке, он даже вздрогнул от неожиданности.
— Черт бы тебя подрал, — в сердцах выругалась она прерывающимся голосом.
* * *
В доме было сумрачно и покойно. По всему чувствовалось, что в нем давно никто не жил: дым и пепел от бесчисленных костров вокруг проникали внутрь и за долгие годы осели на полу и потолке; повсюду затхлый запах нафталина, плесени, краски и подгоревшего маргарина.
Мы с Молли сидели в одном широком кресле, миткалевая обивка которого от ветхости и пыли стала бесцветной, и слушали Хэла Синклера, сидящего на раскладном дачном стуле, который хранился прежде в подвешенном состоянии высоко под потолком.
Хэл надел мешковатые брюки цвета хаки и свободный синий свитер с открытым воротом. Он вытянул ноги, отчего штанины у него немного задрались, и выглядел как довольный гостеприимный хозяин, сидящий с гостями, заглянувшими на огонек в субботний вечер, за доброй бутылочкой мартини.
Борода у него была густая и нечесаная — за несколько месяцев она здорово отросла, чего он, собственно, и добивался. Много времени он проводил на солнце, купаясь в озере и катаясь на лодке, отчего лицо у него огрубело и загорело, словно у бывалого моряка.
— А я предчувствовал, что вы меня разыщете здесь, — говорил он. — Но не ожидал, что так скоро. А тут несколько часов назад мне позвонил Пьер Лафонтен и сказал, что по Сен-Жермону расхаживает какая-то подозрительная пара и расспрашивает обо мне и о доме.
Поскольку Молли с недоумением посмотрела, он объяснил далее:
— Пьер здесь и архивариус, и канцелярист, и мэр Трамблана, и начальник полиции и вообще мастер на все руки. Он также присматривает за многими дачами, владельцы которых приезжают сюда лишь на лето. Ну и, само собой, — мой давнишний и надежный друг. Он приглядывает за нашим домом уже порядочно — по сути, много-много лет. Еще в пятидесятых годах он помог нам купить участок и переоформить сделку — должен признаться, очень даже по-умному, — так что он перешел из рук бабушки Хейл, а кому достался — неизвестно, новые владельцы — непонятно кто, и установить их просто невозможно.
— Между прочим, — сказал Хэл, — так оформить владение — это не моя идея, а Джима Англетона. Еще когда я был засекреченным сотрудником ЦРУ, он настоятельно советовал мне обзавестись таким местечком, где можно было бы надежно укрыться, если обстановка уж слишком накалится. Канада показалась нам самым подходящим местом, поскольку она самостоятельная страна и находится по ту сторону границы. Так или иначе дом пустовал, и Пьер сдавал его в аренду иногда на лето, а по большей части зимой, когда можно кататься на лыжах. Сдавал он его всегда от имени мифического канадского рантье, некого Стромболнана. Арендная плата с лихвой окупала его вознаграждение за охрану и расходы на ремонт. Ну а остаток Пьер клал на счет в трастовый банк под проценты, — тут Хэл опять криво усмехнулся и закончил: — Он очень честный малый.
Но тут вдруг без всякой видимой причины Молли опять взорвалась от гнева. Все это время она сидела рядышком со мной, помалкивала и о чем-то думала, как я считал, все еще пребывая в состоянии шока. Но как оказалось, она вовсе не оцепенела, а наоборот, постепенно распалялась от злости.
— Как... Ты мог... так поступить со мной? Как ты мог допустить, чтобы я прошла через такую чертову мясорубку?
— Снупики... — хотел что-то сказать отец.
— Да пропади они пропадом! Скажи лучше, что ты думаешь...
— Молли! — строго прикрикнул отец. — Не распускайся! Держи себя в руках. У меня не было выбора.
Он подобрал под себя ноги, сперва выпрямился на стуле, а затем подался к ней и пристально посмотрел ей в глаза умоляющим сверкающим взором.
— Когда они убили мою дорогую Шейлу, мою любовь... Да, Молли, мы любили друг друга, уверен, тебе известно это, — я сразу же понял, что они очень скоро доберутся и до меня, причем счет шел на часы, а не на дни, и мне надо было срочно уходить в подполье.
— Укрыться от «Чародеев», — заметил я. — От Траслоу и Тоби...
— И еще от полдюжины других влиятельных персон, и от их служб безопасности, от которых так просто не отмахнешься — они тоже не мелочь пузатая.
— А все это так или иначе связано с тем, что происходит в Германии, верно? — поинтересовался я.
— Вопрос довольно сложный, Бен. У меня пока нет фактов...
— А я знала, что ты не погиб, — перебила нас Молли. — Я догадалась об этом в Париже.
В ее голосе звучала какая-то спокойная уверенность, и я удивленно посмотрел на нее.
— Догадалась, когда прочла папино письмо, — продолжала она и тоже взглянула на меня. — Он писал о неожиданной операции аппендицита, после которой вынужден был провести все лето с нами здесь, на озере Трамблан.
— Ну и что? — в нетерпении спросил я.
— А то, что... может, сейчас это звучит тривиально, но я что-то не увидела тогда, в морге, на теле шрама от операции. Лицо было здорово изуродовано, а тело — нет. Ну я установила, что шрам у меня и в памяти не отложился, может, шрам и был, но я что-то его не помнила. Понимаешь, в чем тут дело? Ну а потом, помнишь, я хотела еще раз посмотреть акты экспертизы вскрытия, а все документы оказались опечатанными? По распоряжению прокурора графства Фэрфакс. Ну а я нажала кое на какие пружины.
— Так вот для чего тебе понадобился в Париже факсовый аппарат, — догадался я. Тогда она намекнула лишь, что у нее появились кое-какие соображения относительно убийства отца, идея, как можно прояснить кое-что.
Она согласно кивнула и продолжала далее:
— Любой патологоанатом — по меньшей мере, все, кого я знаю, — держит копии актов в запертом ящике своего стола. Они хранят их на тот случай, если впоследствии возникнет какое-нибудь недоразумение. Тогда можно обратиться к копиям и другим документам, находящимся под рукой. Так что не все возможности были уже исчерпаны. Я позвонила одному своему знакомому патологоанатому из Массачусетского технологического института, а у него был знакомый коллега в больнице Сибли в Вашингтоне, где проводилось вскрытие. Обычный рутинный запрос, верно ведь? Бюрократизмом, говоришь, пахнет? Ну и что? Если знаешь, как нажать на нужные пружины, то обвести вокруг пальца всяких секретчиков в больницах ничего не стоит.
— Ну и?.. — подгонял я.
— Ну и мне переслали по факсу акты вскрытия. И, конечно же, в них упоминался неудаленный аппендикс. С этого момента я знала, что папа мог находиться где угодно, но только не под памятником на деревенском кладбище в графстве Колумбия на севере штата Нью-Йорк. — Она повернулась к отцу. — Ну, так чье же тело лежит там?
— Да одного человека, по ком плакать не будут, — ответил Хэл. — У меня ведь тоже не все ресурсы оказались исчерпанными. — И добавил равнодушным голосом: — Работка эта, конечно, грязноватая.
— Боже мой, — прошептала Молли, склонив голову.
— Но не такая уж поганая, как ты, должно быть, думаешь, — добавил он. — Нужно только тщательно перетряхнуть морги и подыскать неопознанный труп человека примерно одного со мной возраста и физического строения, и — что самое трудное — чтобы было неплохое здоровье при жизни, так как у большинства бродяг всегда куча всяких болезней.
Молли понимающе кивнула и, жалко улыбнувшись, с горечью заметила:
— А если бродяжничество наложило отпечаток и на его облик?
— Облик, особенно лицо, здесь не имеет значения, — пояснил я, — поскольку бродяги погибают по большей части при всяких катастрофах, и лицо их, как правило, оказывается изуродованным до неузнаваемости, верно ведь?
— Совершенно верно, — подтвердил Синклер. — Только с одной поправкой — труп был изменен до неузнаваемости до катастрофы, чтоб вы знали. Гримерам из морга, которым и в голову не приходило, что они гримируют вовсе не Харрисона Синклера, вручили для работы мою фотографию. Будут на похоронах открывать крышку гроба или не будут — это их не касалось, но они старались вовсю, чтобы покойничек выглядел как живой.
— А татуировка на плече? — спросил я. — Родинка на подбородке?
— Ну, это сделать — пара пустяков.
Молли во время этого профессионального обмена мнениями между мужем и отцом сидела и помалкивала, но тут не выдержала и встряла в разговор, сказав с горечью в голосе:
— Да, вот еще что. Труп был здорово обезображен во время автокатастрофы, да еще к тому же началось разложение и он распух и стал бесформенным. — В подтверждение своих слов она слегка кивнула головой и широко улыбнулась, но улыбка была отнюдь не из приятных. Глаза ее по-прежнему метали громы и молнии. — Труп, конечно же, чем-то походил на тело папы, но разве мы его опознавали по-настоящему, поближе? Разве в то время, в тех условиях могли мы внимательно присматриваться к нему?
Она посмотрела на меня невидящим взглядом, как на пустое место. В ее голосе теперь зазвучала зловещая нотка — монотонная, но подкрепленная одновременно чувством твердости, раздражения и сарказма.
— Представьте: приводят вас в морг, выдвигают ящик и открывают крышку — а там труп. Видно лицо, изуродованное при взрыве, достаточно лишь взглянуть на него — и вот, заявление готово: да, это мой отец, вот его нос, насколько мне помнится, а вот его рот, вроде он такой, Господи Боже мой! Себе же ты говоришь: вот оно — моя плоть и кровь, вот тот, кто породил меня на свет Божий, тот, кто катал меня в детстве на спине; я никак не хотела идти на опознание, таким я его никогда не видела, но они заставили меня, ну ладно, так и быть, взгляну последний разок, да и дело с концом!
Отец Молли приложил ребро ладони к загорелому обветренному лицу, в глазах явственно читалась печаль. Он сидел и выжидал, не говоря ни слова.
Я видел, что Молли трудно говорить дальше. Разумеется, она была права. Мне думалось, что сделать чей-то труп похожим на того, кого требовалось опознавать, не такая уж неразрешимая задача — стоит только наложить на лицо соответствующий грим, работа эта так и называется «искусство реставрации».
— Блестяще! — воскликнул я, все еще находясь под впечатлением, как ловко меня провели за нос.
— Но это не моя заслуга, — скромно заметил Синклер. — Идею подали еще наши давние противники из Москвы. Ты, Бен, наверное, помнишь один странный случай, о котором до сих пор рассказывают на лекциях на «ферме»? Это когда русские устроили в Москве в середине 60-х годов публичные похороны в открытом гробу одного высокопоставленного офицера из военной разведки?
Я хорошо помнил этот случай и в подтверждение кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Вот уж никак не ожидал увидеть такое. Зрелище было столь необычным, что даже в голове не укладывалось.
Мы с Молли от изумления вытаращили глаза и не могли вымолвить ни слова.
И тут Молли кинулась обнимать своего отца.
Часть седьмая
Вашингтон
64
Ну что обычно говорят в таких случаях?
Когда кто-то возвращается с того света, скорее всего, все теряют дар речи.
На озере воцарилась тишь, вода, казалось, застыла и потемнела. Не слыхать ни жужжания моторных лодок, ни выкриков, даже птицы, казалось, перестали щебетать. Кругом абсолютная тишина. Весь мир застыл.
Со слезами на глазах Молли обняла отца и крепко прижалась к его груди, как бы стараясь раздавить его. Хоть она и высока ростом, но отец все равно заметно выше, поэтому ему пришлось наклониться, чтобы обнять ее.
Я стоял будто в шоке и молча смотрел на них. Наконец, не выдержав, сказал:
— А ведь сперва я вас с бородой и не узнал.
— Да это не столь уж важно, — сказал Харрисон Синклер серьезным тоном, в котором послышалось даже раздражение. Но тут же он криво усмехнулся, на лице у него обозначились морщинки. — Полагаю, вы приняли меры и «хвоста» за собой не притащили.
— Я делал все, что мог.
— Всегда верил, что на тебя можно положиться.
Вдруг Молли разжала объятия, отошла на шаг и шлепнула отца по щеке, он даже вздрогнул от неожиданности.
— Черт бы тебя подрал, — в сердцах выругалась она прерывающимся голосом.
* * *
В доме было сумрачно и покойно. По всему чувствовалось, что в нем давно никто не жил: дым и пепел от бесчисленных костров вокруг проникали внутрь и за долгие годы осели на полу и потолке; повсюду затхлый запах нафталина, плесени, краски и подгоревшего маргарина.
Мы с Молли сидели в одном широком кресле, миткалевая обивка которого от ветхости и пыли стала бесцветной, и слушали Хэла Синклера, сидящего на раскладном дачном стуле, который хранился прежде в подвешенном состоянии высоко под потолком.
Хэл надел мешковатые брюки цвета хаки и свободный синий свитер с открытым воротом. Он вытянул ноги, отчего штанины у него немного задрались, и выглядел как довольный гостеприимный хозяин, сидящий с гостями, заглянувшими на огонек в субботний вечер, за доброй бутылочкой мартини.
Борода у него была густая и нечесаная — за несколько месяцев она здорово отросла, чего он, собственно, и добивался. Много времени он проводил на солнце, купаясь в озере и катаясь на лодке, отчего лицо у него огрубело и загорело, словно у бывалого моряка.
— А я предчувствовал, что вы меня разыщете здесь, — говорил он. — Но не ожидал, что так скоро. А тут несколько часов назад мне позвонил Пьер Лафонтен и сказал, что по Сен-Жермону расхаживает какая-то подозрительная пара и расспрашивает обо мне и о доме.
Поскольку Молли с недоумением посмотрела, он объяснил далее:
— Пьер здесь и архивариус, и канцелярист, и мэр Трамблана, и начальник полиции и вообще мастер на все руки. Он также присматривает за многими дачами, владельцы которых приезжают сюда лишь на лето. Ну и, само собой, — мой давнишний и надежный друг. Он приглядывает за нашим домом уже порядочно — по сути, много-много лет. Еще в пятидесятых годах он помог нам купить участок и переоформить сделку — должен признаться, очень даже по-умному, — так что он перешел из рук бабушки Хейл, а кому достался — неизвестно, новые владельцы — непонятно кто, и установить их просто невозможно.
— Между прочим, — сказал Хэл, — так оформить владение — это не моя идея, а Джима Англетона. Еще когда я был засекреченным сотрудником ЦРУ, он настоятельно советовал мне обзавестись таким местечком, где можно было бы надежно укрыться, если обстановка уж слишком накалится. Канада показалась нам самым подходящим местом, поскольку она самостоятельная страна и находится по ту сторону границы. Так или иначе дом пустовал, и Пьер сдавал его в аренду иногда на лето, а по большей части зимой, когда можно кататься на лыжах. Сдавал он его всегда от имени мифического канадского рантье, некого Стромболнана. Арендная плата с лихвой окупала его вознаграждение за охрану и расходы на ремонт. Ну а остаток Пьер клал на счет в трастовый банк под проценты, — тут Хэл опять криво усмехнулся и закончил: — Он очень честный малый.
Но тут вдруг без всякой видимой причины Молли опять взорвалась от гнева. Все это время она сидела рядышком со мной, помалкивала и о чем-то думала, как я считал, все еще пребывая в состоянии шока. Но как оказалось, она вовсе не оцепенела, а наоборот, постепенно распалялась от злости.
— Как... Ты мог... так поступить со мной? Как ты мог допустить, чтобы я прошла через такую чертову мясорубку?
— Снупики... — хотел что-то сказать отец.
— Да пропади они пропадом! Скажи лучше, что ты думаешь...
— Молли! — строго прикрикнул отец. — Не распускайся! Держи себя в руках. У меня не было выбора.
Он подобрал под себя ноги, сперва выпрямился на стуле, а затем подался к ней и пристально посмотрел ей в глаза умоляющим сверкающим взором.
— Когда они убили мою дорогую Шейлу, мою любовь... Да, Молли, мы любили друг друга, уверен, тебе известно это, — я сразу же понял, что они очень скоро доберутся и до меня, причем счет шел на часы, а не на дни, и мне надо было срочно уходить в подполье.
— Укрыться от «Чародеев», — заметил я. — От Траслоу и Тоби...
— И еще от полдюжины других влиятельных персон, и от их служб безопасности, от которых так просто не отмахнешься — они тоже не мелочь пузатая.
— А все это так или иначе связано с тем, что происходит в Германии, верно? — поинтересовался я.
— Вопрос довольно сложный, Бен. У меня пока нет фактов...
— А я знала, что ты не погиб, — перебила нас Молли. — Я догадалась об этом в Париже.
В ее голосе звучала какая-то спокойная уверенность, и я удивленно посмотрел на нее.
— Догадалась, когда прочла папино письмо, — продолжала она и тоже взглянула на меня. — Он писал о неожиданной операции аппендицита, после которой вынужден был провести все лето с нами здесь, на озере Трамблан.
— Ну и что? — в нетерпении спросил я.
— А то, что... может, сейчас это звучит тривиально, но я что-то не увидела тогда, в морге, на теле шрама от операции. Лицо было здорово изуродовано, а тело — нет. Ну я установила, что шрам у меня и в памяти не отложился, может, шрам и был, но я что-то его не помнила. Понимаешь, в чем тут дело? Ну а потом, помнишь, я хотела еще раз посмотреть акты экспертизы вскрытия, а все документы оказались опечатанными? По распоряжению прокурора графства Фэрфакс. Ну а я нажала кое на какие пружины.
— Так вот для чего тебе понадобился в Париже факсовый аппарат, — догадался я. Тогда она намекнула лишь, что у нее появились кое-какие соображения относительно убийства отца, идея, как можно прояснить кое-что.
Она согласно кивнула и продолжала далее:
— Любой патологоанатом — по меньшей мере, все, кого я знаю, — держит копии актов в запертом ящике своего стола. Они хранят их на тот случай, если впоследствии возникнет какое-нибудь недоразумение. Тогда можно обратиться к копиям и другим документам, находящимся под рукой. Так что не все возможности были уже исчерпаны. Я позвонила одному своему знакомому патологоанатому из Массачусетского технологического института, а у него был знакомый коллега в больнице Сибли в Вашингтоне, где проводилось вскрытие. Обычный рутинный запрос, верно ведь? Бюрократизмом, говоришь, пахнет? Ну и что? Если знаешь, как нажать на нужные пружины, то обвести вокруг пальца всяких секретчиков в больницах ничего не стоит.
— Ну и?.. — подгонял я.
— Ну и мне переслали по факсу акты вскрытия. И, конечно же, в них упоминался неудаленный аппендикс. С этого момента я знала, что папа мог находиться где угодно, но только не под памятником на деревенском кладбище в графстве Колумбия на севере штата Нью-Йорк. — Она повернулась к отцу. — Ну, так чье же тело лежит там?
— Да одного человека, по ком плакать не будут, — ответил Хэл. — У меня ведь тоже не все ресурсы оказались исчерпанными. — И добавил равнодушным голосом: — Работка эта, конечно, грязноватая.
— Боже мой, — прошептала Молли, склонив голову.
— Но не такая уж поганая, как ты, должно быть, думаешь, — добавил он. — Нужно только тщательно перетряхнуть морги и подыскать неопознанный труп человека примерно одного со мной возраста и физического строения, и — что самое трудное — чтобы было неплохое здоровье при жизни, так как у большинства бродяг всегда куча всяких болезней.
Молли понимающе кивнула и, жалко улыбнувшись, с горечью заметила:
— А если бродяжничество наложило отпечаток и на его облик?
— Облик, особенно лицо, здесь не имеет значения, — пояснил я, — поскольку бродяги погибают по большей части при всяких катастрофах, и лицо их, как правило, оказывается изуродованным до неузнаваемости, верно ведь?
— Совершенно верно, — подтвердил Синклер. — Только с одной поправкой — труп был изменен до неузнаваемости до катастрофы, чтоб вы знали. Гримерам из морга, которым и в голову не приходило, что они гримируют вовсе не Харрисона Синклера, вручили для работы мою фотографию. Будут на похоронах открывать крышку гроба или не будут — это их не касалось, но они старались вовсю, чтобы покойничек выглядел как живой.
— А татуировка на плече? — спросил я. — Родинка на подбородке?
— Ну, это сделать — пара пустяков.
Молли во время этого профессионального обмена мнениями между мужем и отцом сидела и помалкивала, но тут не выдержала и встряла в разговор, сказав с горечью в голосе:
— Да, вот еще что. Труп был здорово обезображен во время автокатастрофы, да еще к тому же началось разложение и он распух и стал бесформенным. — В подтверждение своих слов она слегка кивнула головой и широко улыбнулась, но улыбка была отнюдь не из приятных. Глаза ее по-прежнему метали громы и молнии. — Труп, конечно же, чем-то походил на тело папы, но разве мы его опознавали по-настоящему, поближе? Разве в то время, в тех условиях могли мы внимательно присматриваться к нему?
Она посмотрела на меня невидящим взглядом, как на пустое место. В ее голосе теперь зазвучала зловещая нотка — монотонная, но подкрепленная одновременно чувством твердости, раздражения и сарказма.
— Представьте: приводят вас в морг, выдвигают ящик и открывают крышку — а там труп. Видно лицо, изуродованное при взрыве, достаточно лишь взглянуть на него — и вот, заявление готово: да, это мой отец, вот его нос, насколько мне помнится, а вот его рот, вроде он такой, Господи Боже мой! Себе же ты говоришь: вот оно — моя плоть и кровь, вот тот, кто породил меня на свет Божий, тот, кто катал меня в детстве на спине; я никак не хотела идти на опознание, таким я его никогда не видела, но они заставили меня, ну ладно, так и быть, взгляну последний разок, да и дело с концом!
Отец Молли приложил ребро ладони к загорелому обветренному лицу, в глазах явственно читалась печаль. Он сидел и выжидал, не говоря ни слова.
Я видел, что Молли трудно говорить дальше. Разумеется, она была права. Мне думалось, что сделать чей-то труп похожим на того, кого требовалось опознавать, не такая уж неразрешимая задача — стоит только наложить на лицо соответствующий грим, работа эта так и называется «искусство реставрации».
— Блестяще! — воскликнул я, все еще находясь под впечатлением, как ловко меня провели за нос.
— Но это не моя заслуга, — скромно заметил Синклер. — Идею подали еще наши давние противники из Москвы. Ты, Бен, наверное, помнишь один странный случай, о котором до сих пор рассказывают на лекциях на «ферме»? Это когда русские устроили в Москве в середине 60-х годов публичные похороны в открытом гробу одного высокопоставленного офицера из военной разведки?
Я хорошо помнил этот случай и в подтверждение кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83