— Переводи дальше, — Янка толкнула коленом «толмача», сидящего у ее ног, который явно в чем-то
Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: — Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… — Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект. — …Должен совершить кровный друг моего танэ. — И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.
Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.
— Что за танэ? — шепнул я.
Янка обернулась, торопливо проговорила:
— Танэ — это муж, мужчина. Ты — мой танэ, я — твоя ваине. — Быстро, однако, освоилась. — А это, — она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, — это — кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!
Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.
Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:
— Да будет так! — Это и без перевода было понятно.
Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:
— Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?
Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.
Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его — всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.
Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери, и потянулся к Яне все еще окровавленными губами.
— Утрись, убивец! — осадила его Янка.
Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.
Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу — салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.
— Да, — с набитым ртом вспомнила Яна о своих бедных влюбленных детках. — А чего вы их не кормите? Где они, толмач?
Разобиженный Понизовский все-таки снизошел до ответа.
— У них интим.
— Что-то долго.
Понизовский усмехнулся, глянул на часы.
— У них теперь пересменка. Смена партнера.
— Это еще зачем?
— Для гарантии.
— Бред какой-то. Ну и порядки у них! Понизовский усмехнулся еще ядовитее:
— А у нас? На большой земле? Ужели лучше? Яна окатила его ледяным взглядом.
— Я в ваших кругах не вращалась.
В дверной проем уже заглядывало утро. Праздник затухал. Вождя все его жены, бережно поддерживая, увели в опочивальню. Лица девушек казались в слабом свете серыми от усталости. Никакой веселости во взглядах, никакой живости в движениях.
Мы поднялись и пошли на берег. Костер кое-где еще рдел углями, но больше дымился, чем горел. Мне показалось, что островитяне восприняли наш уход с благодарностью.
Нильс брел по песку, спотыкаясь. Его провожала, бережно обняв за талию, поддерживая, та самая девчушка, что преподносила Яне на кровожадное убиение невинную пташку. И сама наподобие пташки что-то щебетала старику в подмышку. Нильс смущенно хмыкал и время от времени повторял застенчиво: «Но пасаран». То ли перебрал самогону местного розлива, то ли ошалел от близости юного девичьего тела.
— Сергей Иванович, — пробормотал Нильс, — будьте добры, переведите, что мне шепчет эта очаровательная особа. А то я кроме «лав ю» ничего не разбираю. Что это значит?
— А то и значит, — Понизовский отчаянно зевнул. — Очаровали вы крошку. Смотрите, обженит она вас.
— Как вам не стыдно! — возмутился Нильс.
— Любви все возрасты покорны. И детям, и старикам. Да вы не смущайтесь, девушки здесь созревают очень рано.
— Да я-то, Сергей Иванович, давно уже перезрел.
— Как знать. Не зря она к вам так жмется.
Вернувшись на яхту, мы, конечно, забыли о своем решении нести ночные вахты и завалились спать.
Я достал из пуфика пистолет и сунул его под подушку.
— Смотри, ваину свою не подстрели с перепугу, — предупредила Яна.
— Не боись, обращеньице знаем. — И я нырнул под ее горячий загорелый бочок.
— Ну-ну, — проворковала Яна. — Продолжим праздник? Теперь я тебя лишу девственности. Не возражаешь?
Через некоторое время я спросил Яну:
— А что такое кровный друг?
— Узнаешь в свое время, — пробормотала она и уснула.
ХМУРОЕ УТРО
Меня разбудил не солнечный свет в иллюминаторе, а тихий стук в дверь. Даже не стук — кто-то тихонько скребся снаружи. Неужели Борисыч выбрался без догляда?
Я поднял голову.
— Это я, Серый. — Тихий шепот Семеныча. — Выгляни.
Семеныч сидел в кокпите с сигаретой в руке. Вид у него был измученный.
— Ты как? — спросил он меня.
— Нормально, — соврал я. — Как огурчик. Только что из банки с рассолом.
— Посиди тогда, а? А я посплю часик-другой.
— Так ты не ложился?
— А ты думал? Не нравятся мне эти аборигены.
— Что так? — Я присел рядом с ним на кормовую банку, еще холодную с ночи. Взял протянутую Семенычем сигарету.
— Что-то замышляется, Серый.
— С чего ты взял?
Семеныч не ответил. Помолчал, глядя на остров, который был прекрасен среди синего моря в солнечном свете.
Аборигены еще еле шевелились, малым числом.
— И замышляется не здесь. Вернее — уже замыслилось. А здесь этот замысел воплощается.
— Семеныч, я с похмелья, спал всего два часа — нельзя ли попроще? Самогон этот окаянный…
— Я сам еще толком ни в чем не разобрался. Так, кое-что сопоставляю. Не случайно мы здесь оказались, кажется.
Я не был склонен разделять его опасения, хотя и меня тревожило что-то неясное.
— А что с нас взять, Семеныч? Кому мы нужны? Кому мы здесь дорогу перешли?
— Ну, здесь еще не успели… А вот там, — он махнул в сторону другого полушария, — там мы с тобой многим мозоли оттоптали. Там у нас врагов поболе, чем друзей.
— Ну не здесь же их опасаться.
— Как знать, Серый… Я пойду посплю. Посиди тут, ладно? — Семеныч поднялся, и по его движениям я понял, как он устал. — Сколько патронов у тебя?
— Семнадцать.
Семеныч кивнул:
— Я так и думал. Береги патроны, Серый. — Он скрылся в рубке.
Ох, недаром мне все это не нравилось с того самого весеннего вечера. Ах, Семеныч!
А он будто услышал, высунул голову:
— Я завтра хочу на острове пошарить. Прикроешь меня.
Я закурил еще одну сигарету и подумал, что на нашей яхте всего два умных человека: Семеныч и Янка. И один дурак. А вот кто — не трудно догадаться…
За завтраком, который по времени больше на обед походил, Понизовский положил на стол несколько скрепленных листочков.
— Тут я словарик накидал, — пояснил он. — Самая необходимая лексика. Нужно выучить. И вперемешку с английским вполне можно с ними объясняться.
Трудненько Серому придется. Моя английская лексика многообразием не хвалилась. «Фейсом об тэйбл!» — мне этой фразы как-то хватало. И на службе, и в быту. Вполне обходился.
— Там попадаются некоторые галлицизмы. И славянизмы порой — наши морячки тоже здесь бывали, лексический след оставили.
Словарик был написан аккуратно, разборчиво, но вразброс, не по алфавиту. Привожу его здесь не полностью, но в объеме, вполне достаточном, чтобы можно было ориентироваться читателю.
Эауэ! — возглас сожаления, горечи, обиды.
Ауэ! — возглас с очень широким диапазоном, выражающий восторг, обиду, крайнее удивление. От «Ура!» до «Увы!» Иногда используется в качестве: «Ох, уж эти!..» Пример использования: «Ауэ, Яна!»
Э! — досада, недовольство. Иногда — восторг, примерно как наше восклицание: «О!» Применяется с именем. «Э, Яна, э!»
Маамаа — сумасшедший, дурак.
Эа роа — очень согласен.
Ваине — жена, женщина.
Танэ — муж, мужчина. Примечание: как мужчин, так и мужей может быть много.
Тавана — вождь.
Тавана ваине — жена вождя.
Феефее — слоновая болезнь.
Араоуэ — скоро.
Уа мауру-уру вау! — всем спасибо!
Доэ-доэ — орех, ореховое дерево.
Парео — юбочка из полосок коры или пальмовых листьев.
«Парео не мешает» — приглашение к эротической игре.
Ити оре — крысенок.
Некоторые выражения, употребляемые чаще других:
Через большую минуту — через час.
Да услышит тебя Эатуа! Брат мой! (употребляется с именем).
Таматеа — «Луна, на закате освещающая рыб».
Эротооереоре — «Ночь, когда рыбы поднимаются из глубины».
Девятая ночь одиннадцатой Луны — католическое Рождество.
Сын шлюхи, крысиное семя — злые ругательства.
Гладко написано, подумалось мне. Как это ему с такого похмелья удалось? Железный танэ! Янка взяла у меня листочки, пошелестела.
— Ауэ, танэ! А что у тебя под чертой?
— Это запоминать не обязательно. Здесь собраны наиболее употребительные выражения для объяснений в любви. Но они для нашего уха слишком откровенны.
Сказанул тоже! Мы, конечно, люди не местные, но и в своей стране не такое уже слыхали. Да прямо с экрана. А то и с эстрады, вживую.
— Это на тот случай, если у кого-нибудь из вас завяжутся какие-нибудь близкие отношения с кем-нибудь из аборигенов. Самое скромное обозначение предстоящих сексуальных действий — «увлечь под пальмы». Это может пригодиться. Вас, Яков Ильич, это прежде других касается.
И точно! На планшире появились две ладошки, а затем возникла и смеющаяся мордашка, вся облепленная мокрыми волосами.
— Наяда приперлась, — заметила вполголоса Яна.
— Ауэ! — воскликнула наяда. И еще что-то пролопотала. С легкой картавинкой, которая показалась мне не очень естественной.
— Что она говорит? — спросил Нильс.
— Она спрашивает: как поживает взрослый мужчина? Это про вас, Яков Ильич.
— Тактичная какая, — проворчала Яна. — Нет, чтобы сказать: где здесь мой старый хрен? Серый, чего она к нему прицепилась?
— Это болезнь такая, — пояснил Семеныч. — Геронтофилия называется. — И он втянул влюбленную русалку на борт.
Та, безмерно довольная, уселась рядом с Нильсом, до бледности смущенным, и положила голову ему на плечо. С ее бронзового тела стекала на слани вода, даже лужица образовалась. Будто описалась от счастья.
Девочка ткнула себя в голую грудь и гордо сказала:
— Марутеа.
— Так ее зовут, — пояснил Понизовский.
— И чего ты, Маруся, приперлась? — с дружелюбной улыбкой спросила Яна, протягивая ей стакан колы. — С утра пораньше?
Ну, тут Янка явно загнула. Время уже далеко за полдень ушло.
Марутеа взяла стакан обеими руками и поднесла его Нильсу. Тот замотал головой.
— Ты ему лучше стопку поднеси, — серьезно посоветовала Яна. — Он в такую рань воду не пьет.
— Как тебя зовут? — спросила девушка по-английски. Это даже я понял. И повторила, запоминая: — Джейкоб? Джек?
Ну, пошел обмен информацией. На уровне «Туй — Маклай». Однако я ошибся. Маруська на этом не остановилась.
— Ай лав ту Джек вери-вери мач. Понял? Нильс, конечно, понял. Но не поверил. Девушка что-то еще пролепетала.
— Что она говорит? — спросил Нильс.
— Она приглашает вас на берег, под пальмы.
— Зачем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23