— Через пол-луны.
— А по-нашему? — уточнила Яна.
— Через две недели.
— И чего мы тут будем делать две недели? Валенки мои штопать?
— Ну, скучно не будет…
— По тебе видно, — буркнула Яна.
— У них тут сплошь праздники. Молодой луны, старой луны, полной луны. Акульего бога… Нам развлечений хватит. Кстати, мы уже заангажированы на сегодняшнюю ночь.
— По случаю?
— Ритуал у них есть такой. Потеря девственности. Для каждой женщины острова — самый главный праздник.
— Вам, мужикам, лишь бы повод…
— Придется идти, — вздохнул Понизовский. — Иначе — кровная обида всему племени.
— И кого мы там будем девственности лишать? — деловито спросила Яна.
— Без нас справятся. Там у них две пары намечены.
— Половозрелые, — буркнула Яна.
Что-то мне все это не очень нравится. Надо бы держаться от острова на расстоянии. И свести контакты с населением к необходимому минимуму. А то как бы чего не вышло… В смысле девственности.
Семеныча, похоже, подобные же мысли тревожили. Он хмурился, слушая сообщения Понизовского и Янкины комментарии к ним.
— Жить будем на яхте, — решил Семеныч. — По ночам вахты нести.
— Как получится, — возразил Понизовский. — Они могут нам предоставить хижины. Тогда уж не откажешься.
Все больше мне это не нравится. Будто мы какой-то паутиной опутываемся. Не сами, похоже.
Кто их знает, этих аборигенов. С копьями и палками. А у нас всего — два весла и один пистолет. Да ракетница. Весь арсенал. Не считая Льва Борисыча.
— Вообще, Серега, — озабоченно спросил Семеныч, — как ты считаешь, есть основания опасаться каких-либо инцидентов?
Понизовский пожал плечами:
— Они тут дичают, конечно. Главное, не входить конфликт с их обычаями. Ну и свои им не навязывать. Табу всякие не нарушать.
Семеныч посмотрел на берег, где уже зажглись праздничные костры и откуда уже слышалась барабанная музыка.
— Слушай, а еще здесь что-то обитаемое есть? Более цивилизованное?
Понизовский поскреб макушку, припоминая.
— Есть еще пара островов. Но боюсь, там не лучше. А административный центр, кажется, на Маупити. Это миль восемьсот к западу.
— Не здорово, — проворчал Семеныч.
— Однако, пора, — встал, хлопнув себя ладонями по коленям, Понизовский.
— Может, Яну на борту оставить?
— Что ты! Обидятся! Ей там уже, как чисто белой, да еще королевской крови, особая роль отведена.
— Жаркое изображать? — вспыхнула Яна.
— Ну, зачем же так сразу? — рассмеялся Понизовский. — Там у них целый спектакль. Не пожалеешь. Дико, конечно, но своеобразно.
С берега замахали факелами и головешками, выписывая ими в сумраке огненные круги.
— Зовут, — сказал Понизовский, готовясь спуститься в лодку, на которой его доставили к яхте. Абориген, что ею управлял, вплавь вернулся на берег.
— Принимай Яну, — скомандовал Семеныч Сереге, а меня легонько придержал за руку.
— Загляни в форпик, Серый. Мне что-то запах там не нравится — не течь ли?
В форпике, носовом отсеке, хранились запасные паруса. И обитал в темное время суток крысиный лев. Я отодвинул люк, просунул в проем голову. Запах был. Но не плесени, не влаги. Не Льва Борисыча. Запах ружейного масла.
Я протянул руку, пошарил в темноте, сдвинул немного клетку. Нащупал короткий автомат. Два магазина. Молодец, Семеныч! И местечко славное для заначки выбрал — под надежной охраной.
Завернув угол паруса, я прикрыл им оружие и вышел на палубу. Понизовский уже разбирал в лодке весла, Янка сидела на корме, подпрыгивая от нетерпения. В своей зеленой, с разрезами до попы, юбочке. Сердце у меня сжалось.
— Как там? — Семеныч кивнул в сторону форпика.
— Все в порядке, Семеныч, сухо. Ты хороший капитан. Да и я не промах. Особенно когда в Янкиной рубке водочку тайком попиваю. Сидя на мягком пуфике.
— Ну! — согласился Семеныч. — Тут тебе цены нет!
Я отвязал швартов, мы спрыгнули в лодку, отчалили.
Подгребая к берегу, Понизовский нас инструктировал и информировал.
— Вождя зовут Мату-Ити. Он прямой потомок Эатуа.
— А это кто? — спросила Яна. — Его отец? Француз?
— Эатуа у таитян — верховное божество.
— Не может быть! — воскликнула Яна. — Здорово!
— Жену вождя зовут Икеа.
— Здорово! — подпрыгнула Яна. — Не может быть!
— Вы, Яна Казимировна, будете изображать мать этих девушек. Их зовут…
— Зита и Гита?
— Почти. Тахаа и Ваа. После общего ритуального танца их подведут к вам. Они станут перед вами на колени. Вы должны снять с себя…
— Что? — испугалась Яна. — Что снять?
— Да нет… Вы снимете с себя символический венок из цветов ибиска, кажется, и разорвете его над их головами.
— Почему же над головами? Если это символ, то…
— Откуда я знаю? — рассердился Понизовский. — Таков обычай. И не задавайте вопросов — уже нет времени. Слушайте и запоминайте. — Он слегка запыхался, и я подумал — не сменить ли его на веслах? Одновременно общаться с Яной и грести — трудная работа. Но мы уже были возле берега.
— Затем, — торопливо продолжил Понизовский, — самое неприятное… Вы должны будете оросить их бедра кровью невинной голубки.
— Ладно, — Яна махнула рукой. — Орошу.
— Но… горло голубке вы должны будете… перегрызть. Своими белыми зубками.
— Что?! Да я тебе его лучше перегрызу. Своими зубками.
Лодка ткнулась носом в песок. К нам ринулась толпа девушек. Довольно соблазнительных. Блестящие глаза, густые, до плеч, даже у некоторых до пояса и ниже пояса, волосы. Ну и фигурки… Коротенькие юбочки с разрезами, как у Янки. И при каждом движении в этих разрезах мелькали смуглые стройные бедра. Как у Янки.
Девушки подхватили ее, напялили на шею венок из ярко-алых крупных цветов, похожих на наши розы; запели, довольно мелодично, какую-то свою песню и усадили Янку на носилки. Вроде таких, в которых у нас на стройке носят цементный раствор, но тоже украшенных цветами.
Янке это понравилось. Она села по-восточному и засияла во все глаза и зубы.
Процессия направилась к дворцу. Девушки двумя стройными рядами шли по бокам носилок, а смуглые парни (тоже, кстати, в юбочках), потрясая копьями, приплясывали сзади. Мы, белые вожди мужского пола, замыкали процессию. Правда, у каждого из нас на шее, кроме венка из белых цветов, висело еще по две симпатичных черномазеньких девчонки.
Перед хижиной вождя горел костер. В свете его ровного, жаркого пламени девушки из группы сопровождения подвели Яну к Мату-Ити, усадили ее рядом с ним в такое же пляжное кресло, как и трон самого прямого потомка Эатуа. Мы вчетвером встали рядом, и начался придворный обряд представления. Он был прост. Из толпы девушек выходила одна, подходила к нам, по очереди клала нам руки на плечи и терлась своей горячей щечкой о наши небритые щеки. Понизовский при этом называл ее имя:
— Жена великого вождя Икеа.
— Очень приятно, — сказала Яна. — Наслышаны о вас.
Вышла из толпы и подошла к нам еще одна красавица.
— Жена великого вождя Алоха.
— Эй, толмач, — окликнула Понизовского Яна, — ты ничего не напутал?
— Великий вождь велик во всем. У славного Мату-Ити двенадцать жен.
Довольный Мату-Ити будто понял его слова и добродушно закивал: да, мол, такой вот я великий.
Меж тем праздник разгорался, как огромный буйный костер. Гулко и дробно застучали барабаны, сделанные из высушенных тыкв, засвистели какие-то дудки. В центр огненного круга вошли две красивые пары. Они встали рядом и, взявшись за руки, уставились друг другу в глаза. А из зарослей, двумя вереницами, выплыли танцоры. Они создали для влюбленных как бы фон, разместившись по внешнему кругу, ярко озаренные пламенем. И начали общий танец. Сперва он был довольно интересный, плавный и красивый, похожий на наши хороводы. Но, постепенно набирая ритм, становился все откровеннее и, я бы сказал, разнузданнее. Группа танцоров начала распадаться на парочки, которые уже не просто отплясывали, а демонстрировали откровенные позы в неистовой динамике. А две юные пары все так же недвижно стояли, держась за руки. Хотя было заметно, с каким трудом они сдерживаются, чтобы не включиться в общую вакханалию. Глаза их блестели, по обнаженным телам пробегала дрожь.
Понизовский вполголоса комментировал и разъяснял суть танца. Но я не слушал его, мое внимание надолго привлек великий вождь. Его пухлое полусонное лицо мне нравилось. В его глазах не было похотливого азарта, они были спокойны и внимательны. Мне они напоминали глаза художника, который объективно, в меру своего таланта, рассматривает только что написанную им картину. Или уверенного в себе режиссера на прогоне нового спектакля. Иногда он морщился, время от времени хмыкал, порой одобрительно пришлепывал громадной босой ступней.
Мне порой казалось, что он вдруг встанет, хлопнет в ладоши и басовито выкрикнет: «Стоп! Стоп! Эту мизансцену еще раз, пожалуйста. С начала!»
… — Это вроде такой… интермедии, что ли, — бубнил тем временем Понизовский. — Эти девушки и парни показывают, как развивались чувства влюбленных. Вот они встретились, но юноша ничего особенного в этой девушке сначала не увидел. Сердце его не дрогнуло. Но чем больше приглядывался он к ней, тем больше раскрывал в ней достоинств и, наконец, прозрел, сердце его затопила лавина страсти. Вернее, водопад.
На «сцене» как раз в это время девушки уже совсем распоясались. Лавина страсти. Водопад похоти.
Что ж, скоро и у нас, цивилизованных, так будет. Чтобы получше разглядеть свою суженую и затопить ее лавиной страсти, нужно, чтобы она встала на четвереньки и повыше задрала вертящуюся попу.
— Пасадо-бля! — с азартным презрением высказалась Яна, когда танец оборвался.
Вождь даже подпрыгнул и испуганно покосился на нее, словно понял смысл сказанного. А может, его просто напугала решительная интонация.
— Ну что вы, Яна Казимировна! Какой же это разврат. Они нас еще стесняются. А в прежние годы эти танцы развивались в такую групповуху под баньяном!..
— Да что вы! — изумился Нильс.
— Повально, — усмехнулся Понизовский, — всем населением. Даже старики и дети.
— Позвольте, — заинтересовался Нильс. — А что же делали старики?
— Учили детей.
— Как?!
— Своим примером.
Нильс призадумался.
Над островом высоко поднялась луна, непривычная — красная, кривая на один бок. С моря дохнул вечерний ветерок, взметнул пламя затухающего костра, бросил к луне быстро гаснущие искры.
Танцоры окружили молодых и увлекли их под сень баньяна, где, надо сказать, становилось все прохладнее.
Под аккомпанемент песен, ритмичных хлопков ладоней и топот ног их поставили перед Янкой на колени. Она не сплоховала: так рванула этот венок «но-вобрачия», что разорвала его не пополам, а на «мелкие дребезги» — алые цветы тропическим ливнем упали на покорно склоненные темноволосые головы.
Тут же из толпы вывернулась полуголая девчонка лет двенадцати, но вполне уже сформировавшаяся. Перед собой она держала какую-то птаху, сжав ее крылья. Птаха с доверчивым любопытством вертела головкой, не догадываясь о своей участи. В глазках ее поблескивали искорки отраженного пламени.
Но меня, честно говоря, беспокоила участь не этой голубки, а посаженной матери Янки. Потому что девчонка уже тянула к ней руки с зажатой в них жертвенной голубкой.
Янка встала, выпрямилась. Гордо подняла голову:
— Великий вождь! Великий народ Таку-Каку…
— Такутеа, — подсказал ей взволнованно Понизовский.
— А я что говорю? — окрысилась Яна. — Подставил меня и еще поправляешь! Великий народ… Та-ку… Как там дальше? Теа! Великая честь оказана мне. Но… Сами мы люди не местные. Вон там… — Она повернулась к морю, над которым висела кривобокая красная луна, и величественно простерла руку. — Там, на моем далеком острове, есть тубо.
— Табу, — поправил Понизовский трагическим шепотом.
— Не лезь, — оборвала его Яна. — Сама знаю… На моем острове есть табу…
При этих ее словах тревожный шелест пробежал меж аборигенами, а вождь Мату-Ити даже привстал в тревоге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23