Парочка держала в руках деревянный поднос. Совсем как у нас в Пеньках. Только вместо хлеба-соли на подносе стояли разного размера рюмки и грудилась горка очищенных пальчиковых бананов.
Янка, видя такой прием, тут же сорвала с ближайшего куста какой-то цветок, сунула его Нильсу за ухо и вытолкнула старика вперед.
Нильс не подкачал. Видать, в самом деле с головкой неладно. Он отвесил земной поклон, взял самую большую стопку, лихо ее маханул и вместо закуски смачно, от души расцеловал свою потенциальную тещу. Во все щеки и губы. А тестю просто, но со вкусом, пожал руку. Как поверженному сопернику.
— Ауэ! — раздался вопль, и вылетевшая из хижины Маруся повисла у Нильса на шее. Он качнулся, как старый дуб под напором ветра, умеренного до сильного, но пока устоял. Надолго ли?
Мы вошли в хижину и расселись на циновках вокруг низкого столика. Маруськин папаша при этом что-то цапает с полки и сует себе под зад. Наверное, чтобы сидеть повыше гостей — он и в самом деле мелковат фактурой, на потомка рослых таитян никак не тянет.
Хижина была обставлена с первобытной простотой и изяществом. Вдоль одной из стен — сплошной помост для спанья, какая-то тумбочка, полочка над ней и потемневшее от влаги зеркало на столбе.
Маруся обвилась вокруг Нильса, как змея вокруг сухого сучка. Терлась щекой, прижималась то грудью, то бедром, а то и в комплексе. Я думаю, даже в молодые годы старику Нильсу не довелось испытать такого яростного и откровенного эротического напора. Дошло даже до того, что, когда подали сырую океаническую рыбу в лимонном соке, Маруся трепетно выбирала не очень чистыми пальчиками самые лакомые кусочки, жевала их и грациозно передавала эту жвачку Нильсу «из уст в уста».
— По их обычаю, — пояснил Понизовский, — это высшее признание в любви.
— До полного беззубия, — добавил я. — Как у нас до гроба.
— А по нашему обычаю, — встряла Янка, — это грубый намек: «У тебя, дед, всего два зуба осталось — давай-ка я тебе нажую. Чтобы с голоду в моем доме не пал. Иначе позор на все племя».
Папа и мама ничего, конечно, из Янкиной тирады не поняли, но с готовностью рассмеялись. Они не сводили глаз с влюбленной парочки и оживленно обсуждали каждое нескромное движение дочери и каждый застенчивый взгляд Нильса. В их темпераментном диалоге я уловил только два знакомых английских слова (олд и фул — тождественно: старый дурак) и одно незнакомое, местное, но наиболее часто звучащее: буа. Буа, как я подумал, это что-то вроде неутомимого кавалера. Оказалось, не совсем так. Понизовский перевел:
— Буа — значит ослабленный, больной. Так говорят о женщине, когда у нее месячные, и о мужчине — безнадежном импотенте. Это звучит особенно оскорбительно. После такого ярлыка остается только броситься в лагуну к акулам.
— Это наш-то Нильс буа? — взвилась Янка. — Ауэ, танэ! Слышишь, что о тебе говорят?
Нильс отодрал от себя как липучку Маруську, и постепенно его взгляд стал осмысленным. И в нем — немой вопрос, будто он только вернулся с улицы и пытается понять — о чем тут без него говорили.
— Это не о нем, — поспешил Понизовский. — Речь идет о вожде. Им недовольны.
— В каком смысле? — спросил Семеныч, шаря глазами по столу в поисках более привычного и безопасного блюда.
— Ну, если близко к нашим понятиям, его считают консерватором.
— С этого места — подробнее, — попросил Семеныч. С настойчивостью в голосе.
— Это неинтересно. Так, внутренние разборки. Правящая партия. Оппозиция.
— А в перспективе гражданская война?
Понизовский помолчал, задумался на мгновение.
— Кто же знает? Дикари… Видишь ли, они требуют, чтобы Мату-Ити предпринял шаги для назначения протектората. Чтобы остров ушел под руку США. Затем он становится парламентской республикой, вступает в ООН и получает субсидии для развития социальной сферы.
— Это что, всерьез? — Семеныч вытаращил глаза. — Ты нам дуришь головы? Самогона перебрал?
— Я говорю о том, что уже не раз слышал. И о том, что слышал только что от родителей Марутеа.
Она подняла голову, услышав свое имя, и радостно закивала.
— А дальше?
— Дальше все еще прекраснее. Их единственная дочь с первым же рейсом отправляется в Нью-Йорк и поступает в колледж или в проститутки. А здесь… А здесь они строят один отель и один бордель, налаживают серфинг, дайвинг…
— Шахматный клуб обязательно, — вставил я. — Клуб «Четырех коней». Чтоб уж точно Нью-Васюки получились.
— Да ничего не получится, — отмахнулся Понизовский. — Они уверены, что у Мату-Ити водятся денежки. Ну, может, баксов пятьсот у него под подушкой и наберется.
Янка отодвинула от себя тарелку и решительно встала:
— Линять отсюда надо. Пока не поздно. Не знаю, как там отель, а что дурдом здесь уже есть, я не сомневаюсь.
Решительность Яны не осталась незамеченной. Папа с мамой еще шире заулыбались, на этот раз прямо в лицо Яне, и что-то быстро сказали Понизовскому. Тот усмехнулся (человек, который смеется) и перевел:
— А вас, Яна Казимировна, оппозиция в лице будущего правительства просит принять на себя управление отелем. Они говорят, вы так красивы, что отбоя от постояльцев не будет.
— Я лучше возьму на себя управление не отелем, а борделем.
Папа с мамой догадались по ее лицу о сказанном и слаженно закивали.
— Это заговор, — сказал я. — И мы участники. Я не настолько стар, чтобы накормить собою парочку акул. Быстро на берег и поднимаем паруса.
— И опускаем весла, — поспешно добавила Янка. — Нильс нас прикроет. Ты остаешься, молодожен?
— А можно я заберу с собой свою будущую супругу?
— Ошалел, — вздохнул Семеныч. — Пошли, буа ослабленный.
Яна, как наиболее восприимчивый лингвист, благодарит гостеприимных хозяев, почти не спотыкаясь, произносит:
— Уа мауру-уру вау! — И торжественно, с чувством превосходства переводит для нас: — Всем спасибо! Провожать не надо.
Последнее замечание, естественно, остается втуне — хозяева поднимаются вместе с гостями. Причем папаша тут же выдергивает что-то из-под себя и воровато сует под циновку.
Когда все застольники пьяной гурьбой вывалились на волю и вместо традиционных (на нашей родине) «Подмосковных вечеров» затарахтели со всякими галлицизмами, я, улучив момент, крыской шмыгаю обратно в хижину. Срабатывает, видимо, ментовский инстинкт. Вороваты островитяне, не наш ли судовой журнал сперли? По форме напоминает.
Отворачиваю угол циновки. «Ауэ, танэ!» «Что-то» под ней — это книга, почему-то на русском языке. И она мне знакома — увлекался в свое время, в юные годы, даже мечтал о чем-то подобном.
Что ж, книга по теме. И наталкивает на дикую мыслишку. Жлоб Семеныч…
За порогом хижины начались проводы. Со всей пышностью и непосредственностью. Особо если учесть, что и провожающие, и отъезжающие с трудом держались на ногах.
Как мы добрались до берега, я плохо помню. Нильса шатало из стороны в сторону, от любви. Маруся, с одной стороны, пыталась утянуть его под пальмы. Яна, с другой стороны, тянула его к морю. Мы с Семенычем прикрывали наш отход, более похожий на позорное бегство. Понизовский, как обычно, вел двойную игру. Во всяком случае, от души забавлялся ситуацией.
И над всем этим спектаклем висела, подпрыгивая, красная луна, уже по форме довольно близкая к кругу. Помню, мне показалось, что их две. И обе кривые.
По мере продвижения к морю мы обрастали нашими новыми друзьями, как пальма кокосами. Снова песни с приплясыванием, снова объятия, снова приглашения на все предстоящие праздники. Не на год ли вперед?
Как нам удалось вырваться из этого круга, я тоже плохо помню. Порой мне кажется, что нам с Семенычем приходилось применять некоторые наши профессиональные, сугубо специфические навыки (по теме «Как вести себя в возбужденной толпе»), отчего многие из наших поклонников вырывались из наших объятий с искаженными лицами. Одного, по кличке Тими, особо опасного, который слишком темпераментно прижимал к себе Яну, пришлось угостить ребром ладони по почкам. Изогнувшись от боли, он повернулся ко мне с перекошенным лицом. Я ответил ему лучезарной улыбкой. Ауэ! Чужой танэ — наша ваине — руки прочь мало-мало.
В общем, к лодке мы пробивались почти что с боем. Да еще шли на веслах в окружении всей флотилии, которой располагала на настоящий момент будущая парламентская республика.
Когда мы добрались до яхты, Понизовский первым взобрался на борт, выпрямился во весь рост и заявил трубным голосом:
— Сон белых вождей — табу!
И странно, его послушались. Он каким-то образом уже успел стать на острове влиятельным человеком. Вся орава с песнями и плясками устремилась на берег, там вспыхнули костры и застучали барабаны.
А мне, несмотря на усталость от впечатлений и угощений, не давала покоя тревожная мысль, которая стремилась превратиться из подозрения в догадку.
Семеныч и Понизовский остались на палубе, покурить под луной и звездами, а я нырнул в кают-компанию и провел негласный блицшмон. В судовой библиотечке ничего не обнаружил: здесь была в основном специальная литература, «Морской ежегодник», «Мореходная астрономия», справочные таблицы, атласы. Но я твердо знал, что где-то какая-то нужная мне книга здесь была. И я нашел ее. Под сланями в гальюне. И распахнул прямо в середине. И углубился было в чтение, но тут в рубку ввалились Нильс и Яна.
Янка плюхнулась на диванчик рядом со мной, а Нильс взволнованно и смущенно заходил в тесном пространстве, все время натыкаясь на углы столика и переборки.
Потом он заломил руки и простонал:
— Леша, она ж меня соблазняет…
— Жаль, — отметил я, не отрываясь от книги.
— Что — жаль? — Нильс присел на краешек рундука. Заерзал.
— Жаль, что не меня.
— Так ей же двенадцать лет!
— Они тут с двенадцати уже рожают.
— Но мне-то не шестнадцать, — простонал в отчаянии Нильс.
— Ты и в шестнадцать бы не родил, — отчеканила Яна. — Половая принадлежность не того типа. Даже добрый Эатуа тут не поможет.
— А вы, Яна Казимировна, — вспыхнул старик, — тут тоже совсем распустились.
— Гораздо раньше, — делая вид, что увлечен чтением, проворчал я. — В седьмом классе средней школы. Я помню…
— Какие могут быть шутки! — Нильс снова трагически воздел сухие лапки к небу. — Она меня соблазняет!
— А вы? — с чисто женским интересом придвинулась к нему Яна.
— А я… Я возбуждаюсь! — признался, будто за борт бухнулся.
— Ну и на здоровье. В любом возрасте полезно.
— Но как же… Она ко мне на колени садится. Грудью жмется. И глазками так играет… Что делать, Леша?
— Ты, Ильич, — интимно посоветовала Яна, — главное, девственности ее не лиши. А то жениться придется. Или — бултых в малую лагуну, акул кормить. У них тут с этим — суровая простота.
— Как вы можете шутить?
— Это не шутки. — Я захлопнул книгу. — Я заметил, что наш старый вождь на вас тоже со значением поглядывает.
— Что вы имеете в виду? — испугался Нильс.
— Совсем не это. Он на вас как на выгодного для племени жениха смотрит. Вы для них — весьма престижная партия.
— Да, — с готовностью подхватила Яна. — Человек в возрасте, солидный, своя яхта И главная перспектива — потомства не будет.
— А если будет?
— Поздравим.
— Что делать, Леша?
— Что сердце подскажет. Ты только, Ильич, держи меня в курсе.
— В курсе чего?
— Ну… Как развиваются ваши романтические отношения.
— Но это не этично. Это настолько интимно.
— Да нам подробности не нужны, — успокоила его Яна. Соврала, конечно. — Вы нам — факты. Что состоялось, что наметилось.
— Распустились! — Нильс поднялся, довольно энергично.
— Яков Ильич, — сказал я ему вслед. — В самом деле — держите меня в курсе. Могут быть некоторые осложнения.
— Но она же первая начала, — с возмущением, по-мальчишески оправдался Нильс.
— А ты, смотри, первым не кончи, — буркнула Яна.
Нильс, потеряв от возмущения (и смущения) дар речи, выскочил на палубу, охладиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23