И стало скучно жить. Прекратились пляски и смех, шутки и песни. И люди перестали увлекать друг друга под пальмы. И тогда храбрый юноша Оту вызвал на бой злодея Тупапау.
Бой начался. Злодей размахивал ножами, рычал, прыгал. Добрый Оту пытался набросить на него циновку и сковать тем самым его движения.
— В прежнее время, — шептал Понизовский, — ножи были не бутафорские. И их было четыре.
— А где еще два? — спросила Яна. — В ушах?
— Их привязывали к ступням. И такие удары ногами были, как правило, неотразимыми.
Но зрелище и с двумя ножами было захватывающим. Чем-то вроде боя быков. Стальные рога, плетеная мулета. Стремительные, гибкие и сильные движения. Обнаженные тела, освещенные луной и бликами пламени. Жутковато даже. Но местами очень знакомо.
— Тебе это ничего не напоминает? — снова шепнула мне Яна в самое ухо.
И я ответил ей так же:
— Еще бы! Показательные выступления бойцов ОМОНа. В День милиции.
И где они нахватались?
— Вы не волнуйтесь, — с усмешкой придвинулся к нам Понизовский. — Добро восторжествует. Вам понятно развитие событий?
Янка фыркнула.
— Нам даже первоисточник ясен. — И продолжила заунывным голосом сказителя: — Мало-мало давно это было. Налетела черная туча, скрыла луну. Стало темно и мало-мало страшно. Но тут подул ветер и разметал тучу в клочья. Стало светло и весело. Мало-мало.
Собственно, так и произошло. Оту удалось набросить циновку на Тупапау и закрутить ее в рулон. Злой дух грохнулся наземь. Добрый Оту еще и потоптал его ногами очень, кстати, профессионально — и под торжествующий визг зрителей забросил злодея в кусты. Праздник начался.
Праздник как праздник. Застолье. Песни. Танцы. Флирт.
Полутрезвый вождь приосанился, отставил свой жезл и вежливо потянул временную королеву в расступающуюся перед ними толпу танцоров.
Янка не растерялась. Шаркая валенками, сверкая бедрами в разрезах юбчонки, разметав по плечам свои прекрасные волосы, она устроила такой отчаянный перепляс со своим кавалером, что даже Нильс начал подпрыгивать и повизгивать от восторга. Что это был за танец, не возьмусь объяснить. Какая-то дикая, но симпатичная смесь. Тут и румба, и самба, и твист, и рок, и барыня. Коктейль, компот, окрошка, рагу, винегрет…
Они плясали в кругу шлепающих в ритм ладонями аборигенов. Янка — разнузданно, Мату-Ити — сдержанно, в соответствии со степенью опьянения. Но каждое его движение, каждое па, даже замедленное и искаженное алкоголем, дышало профессионализмом. Тем самым, который не пропьешь. Он был похож на постаревшую балерину, которая с молодым партнером решила показать своим ученицам, чего стоит старая гвардия.
Вскоре к ним присоединились молодожены, а потом Марутеа втянула в это дело и Нильса. Как он плясал, я, к сожалению, описать не могу. Это неописуемо. С чем сравнить хотя бы? Пьяный верблюд в оазисе? Жеребенок на утреннем лугу? Медведь, атакуемый пчелами? Вертолет, пытающийся взлететь с поломанной лопастью? Пожалуй… Нет, все-таки и это бледно. Хотя и довольно близко к оригиналу.
Краем глаза я заметил, как, вращая бедрами, приближаются ко мне две пышнотелые красотки. Я их уже немного знал — Муруроа (мы звали ее между собой Муркой) и Таиатка, они все время строили глазки мне и Семенычу. Но бдительная Янка их попытки своевременно сводила к разочарованию. Однако сейчас она была слишком занята, и красотки верно оценили ситуацию.
Одна — Мурка — вцепилась в мою руку с искренним желанием без всяких плясок увлечь меня под пальмы — я слабо воспротивился. Другая с помощью нескольких слов и многих жестов дала понять, что идет за Семенычем. Я удержал ее:
— У него мало-мало живот буа.
Красотки поняли и с сочувствием расхохотались.
Таиатка взялась за Понизовского. Он усадил ее рядом, обнял и угостил «компотом» из своей личной плошки. В то время как Мурка — ярко-голубые глаза и волнистые волосы — продолжала свои недвусмысленные атаки.
— Напрасно ты противишься, Серый, — подмигнул мне Понизовский. — Она из очень хорошего рода. Прямой потомок капитана Кука.
— У меня свой капитан. И мне не хочется, чтобы он повесил меня на рее. И не за шею, однако.
Понизовский расхохотался и перевел красоткам мои опасения. Но, как ни странно, Мурку это только подогрело. К счастью, вернулась Яна: растрепанная, тяжело дышащая, в жалких остатках венков.
— Валенки не потеряла? — спросил я немного виновато.
Янка, отдыхиваясь, повалилась рядом со мной на траву, сбросила валенки, пошевелила пальцами ног.
— Пора сматываться, Серый, — шепнула она. — Сейчас самый разврат начнется. — Она с подозрением глянула на Мурку: — Или ты уже успел?
— А что? — загордился я. — Она очень даже в моем вкусе. Глаза голубые…
— Линзы! — отрезала Янка.
— Кудри волнистые…
— Парик!
Про груди я заикнуться не решился, предвидя ответ: «Силикон!» — но насчет древнего рода не удержался:
— Потомок капитана Кука.
Янка что-то пробормотала в рифму. Мурка надулась и пошла плясать. Мне показалось, что она все поняла в нашем диалоге…
…Семеныч вернулся в хижину незамеченным. Проверил сторожок и завалился в гамак. С берега доносился шум праздника. В окно тянуло свежестью, прохладой. Предрассветные часы…
Мы удалились по-английски. Незаметно. Игнорируя местный этикет. Серега остался праздновать. Это кстати, ночевать будет в хижине Таиаты. Значит, мы сможем пошептаться.
Когда, отбив Нильса, мы ввалились в хижину, Семеныч сделал вид, что мы его разбудили.
— Как твой живот? — заботливо спросила Яна.
— На месте, — буркнул Семеныч. — Как погуляли?
— Я себя блюла, — сообщила Янка, сдергивая с себя ошметки венков, — а Серый, по-моему, блудил. С одной потомкой… Кукой.
— В общем, так, ребята. — Семеныч вылез из гамака. — По моему раскладу, скоро этот спектакль кончится. Один занавес упадет, другой поднимется.
— А я предупреждала!
— Что-то не помню, — возразил Семеныч. — Ставлю задачу: как можно дольше соблюдать правила игры. Как Понизовский. Это наша стратегия.
— А тактика? — спросил я.
— А вот тактику будем менять по мере изменения стратегии.
— Переведи, — смиренно попросила Яна, снимая валенки и забираясь в гамак.
— Когда пойдет игра без правил, захватим инициативу. Как в трамвае. Важно, кто первый скажет: «Дурак!»
— Объяснил, — вздохнула Яна. — Задуй свечку, я от юбки избавлюсь.
Когда мы погасили свет, стало ясно, что к острову подобралось утро. Праздник кончился. И на берегу все стихало. Отдельные всплески смеха, говор.
И вдруг! Полная тишина, краткая как миг. А потом — по контрасту — оглушительный взрыв воплей: гневных, испуганных, разочарованных. И топот ног, приближающийся к нашей хижине.
Не сговариваясь, мы схватились за пистолеты.
— Ща скальпы драть будут, — прошептала Янка. — Вы как хотите, а я свой не отдам.
Топот и крики стихли за порогом. В хижину вошел один Понизовский. Не просто встревоженный. Напуганный.
— Тупапау тебя мало-мало кушал? — спросила Янка. — Что без стука ломишься — тут полуголая дама.
Понизовский перевел дыхание, обессиленно опустился на циновку:
— Яхта исчезла!
ПОКА ПО ПРАВИЛАМ
Сунув пистолет в Янкин валенок, я крикнул ей: «Оставайся здесь!» — и первым выбежал на берег.
Яхты не было на ее привычном месте. Ее вообще нигде не было. Ни справа, ни слева, ни в гладкой рассветной дали океана. И только лежал неподвижно на этой глади оранжевый якорный буй. Лежал таким мертвым поплавком, что стало ясно: клева не будет.
Бросившись в первую попавшуюся лодку, я зачем-то поплыл к нему, загребая так яростно, что подо мной трещала банка, а весла гнулись, как резиновые.
Я подхватил буй и забросил его в лодку. Вытянул якорь и перевалил его на днище, едва не перевернувшись. Гладкий синтетический трос был ровно обрезан в метре от буя.
Семеныч, в окружении бурно обсуждающих событие аборигенов, ждал меня на берегу. Когда я добрался до него, вся толпа сочувствующе начала качать головами, воздымать руки и щелкать языками, повторяя без конца каждому ребенку известное слово — шарп. Акула. Акула? За каким … нужно акуле перекусывать невкусный скользкий трос? Тут все время столько вкусного мяса барахтается…
Тут не шарп пошалил, тут явно злобный Тупапау вмешался. И где-то злорадно прячется в этой рыдающей толпе и воет вместе со всеми, утирая крокодиловы слезы: «Ауэ, белый вождь — тавана!»
Шарп тут ни при чем — любой из них мог перекусить этот трос. Ну, хорошо, не перекусить — перерезать одним взмахом ножа. Но зачем?
Мы подхватили якорь и потащились в хижину. На ее пороге Семеныч, обернувшись, сурово сказал коварным плакальщикам:
— Табу! Белые вожди будут мало-мало думать…
Мы бросили якорь в угол; белый трос, покрытый морской зеленью, лег на землю, свернувшись хищной змеей.
— Все, что осталось от «Чайки?» — спросила Яна. И вздохнула: — На этом далеко не уплывешь.
Семеныч уселся в ее гамак, закурил.
— А где жених?
— У невесты, — Яна тоже достала сигареты.
— Через неделю сюда прибудет судно с большой земли, — задумчиво проговорил Семеныч. — Но, думаю, для нас в том большой радости не будет.
— Почему? — удивился я. — Поднимемся к ним на борт и помашем ручкой Мату-Ити и его женам.
Странно, но мне показалось, что Семеныч не больно-то озабочен исчезновением яхты.
— Я тут все-таки немного пошарил… В этом ихнем… блокгаузе. Пока вы развлекались под полной луной.
— В «па» проник? И еще двоих вырубил?
— Двоих… — Семеныч с усмешкой покрутил головой. — Там теперь четверо. А ты знаешь, Серый, когда усиливают охрану?
— В двух случаях, командир. Когда опасаются нападения или когда сами к нему готовятся.
— Вот именно. В общем, никого я там не вырубал. Наблюдал, сидя на пальме. Как скворец. — Не видел я скворцов на пальмах. Впрочем, не зря же они на юг улетают. Наверняка на пальмах посидеть. — И кое-что на этой пальме мне показалось достойным внимания.
Ага, кокосы с абрикосами.
— Ты будешь говорить? — взвизгнула Яна. — Или паяльник тебе вставить?
— Буду, буду, — замахал на нее Семеныч, испугавшись. — Я заметил там вечером свет.
— Ну и что тут странного? Свет вечером… — Я пожал плечами. — Нормально.
— Свет электрический!
— И солярка у них есть! — свалила Яна в общую кучу. — Где-то прячут.
Нашу оперативку бесцеремонно прервала сладкая парочка, в обнимку ввалившаяся в хижину. На шее Нильса бренчало ожерелье из раковин, он был предельно пьян. И с пьяной откровенностью заявил прямо с порога:
— Приглашаю на свадьбу!
— Ты женишься? — воскликнула Яна и заломила руки. — Да поможет тебе великий Эатуа!
Малютка-невеста, пьяная примерно в той же степени, уже не смогла удерживать Нильса. Он опустился на циновку (рухнул, честно говоря), приподнял хмельную голову и произнес многозначительно:
— Я должен это сделать. Как честный человек.
— Как же ты ухитрился? — оскорбила его Яна. — Виагры нажрался?
— Это — любовь, — с трудом выдавил из себя Нильс и повалился набок.
Маруська устроилась рядом, свернувшись клубочком и уложив курчавую головку в мятом венке на впалую волосато-седую грудь старого ловеласа.
— Доигрались, — сквозь зубы оценил ситуацию Семеныч.
— Ну что ж, — оценил ее и я, — теперь развязки ждать недолго.
— Я им на свадьбу, — пригрозила Яна, — валенки свои подарю.
Далее марьяжные события развивались вполне стремительно. Не в силах совладать со своим счастьем, Нильс на собственной свадьбе опять напился, целовал родителей Маруськи и называл их по-старорежимному «папа» и «мама». И надо отдать им должное — у них хватало ума и такта не называть его «сыночком».
После свадьбы выяснилось, что, породнившись с семейством Марутеа, Нильс автоматически вошел в правящую элиту острова и вместе с почти неограниченными правами приобрел неограниченные (даже здравым смыслом) обязанности. Ну, супружеские, это естественно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23