Былых возгласов, приветствий, комплиментов она не услышала на этот раз. В гробовой тишине она прошла к столу Михаила. Михаил покраснел у всех на глазах и замер.
Этого от него не ожидали. И теперь все были готовы к тому, что Алина, все поняв, сходу отвесит сплетнику хлесткую пощечину.
Алина действительно сразу поняла, о чем они. Но, сдержав презрительную усмешку, как ни в чем не бывало, попросила Михаила подписать запрос на разрешение ей и фотографу Фоме посетить зоны в ГУИД, в Управление, за которым, как бы оно не меняло аббревиатуру, на века закрепилось былое название ГУЛАГ - Главное Управление Лагерей.
Михаил, стараясь скрыть волнение, негнущейся рукой изобразил свою подпись.
- Привет всем, - мило улыбнулась Алина и ушла.
Комната загудела. Теперь всем стало ясно, что Михаил не врал. Маньячка рванула за легкой добычей в самую гущу страждущих баб-с. Да ещё для прикрытия берет с собою Фому, который совсем спился.
ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ ДНЕЙ.
ГЛАВА 18
- Алька! Аль! Да что же это такое творится! - кричала в телефонную трубку Ирэн. - У меня на этих мужиков юмора уже не хватает. Захожу в Домжур, смотрю твой... ну тот... твой герой-любовник, что с шампанским, носится по столам и пристает ко всем "Слушай, купи у меня вагон тушенки" Все ему опохмелиться дают, а один вдруг среагировал и серьезно так говорит: "Куплю, только ты сначала купи у меня фуру ножек Буша". Во - бизнесмены!.. А я-то думала!..
- А я и не думала. - Ответила Алина, и прошептала в сторону: "Невозможно!.." Но едва положила трубку, вновь звонок:
- А можно... можно я снова буду за тобой ухаживать? - спросил Кирилл по телефону Алину.
- О, господи, - тихо воскликнула Алина. Сосредоточенным, ничего не видящим вокруг, взглядом она посмотрела на сигарету.
- Я буду снова носить тебе цветы... как это было раньше, помнишь? Ты помнишь, как мы поссорились, а я ушел и вернулся с розами. Их было тридцать три. Мы были счастливы тогда...
- Мне некогда, извини.
- Ты уходишь? Давай, я за тобой заеду. Подвезу
- Ты что?! Ты издеваешься надо мною?! Лучше просто женись ты ней и не мучай ни меня, ни её.
- Нет! Ну почему мы не можем понять друг друга?! Но что, скажи, что я могу для тебя сделать?
Это "для тебя" всегда почему-то ранило Алину. Он никогда не говорил "для нас". Но впрочем, теперь ей было все равно.
- Все, что мог, ты уже сделал.
- Ты уж прости меня, я бываю груб-с... Прости! Ты думаешь, мне легче? Я тут пережил такое! Тебе что... вот решишься все-таки на операцию - и как рукой снимет. А у меня... Я такое пережил... Я чуть не умер от разрыва сердца. Ты думаешь...
- Ни о чем я не думаю. Знаю только, что не хочу умирать на твоих руках.
- А вот я бы хотел. Теперь я точно знаю, что именно этого я бы хотел.
- Отлично, теперь ты! До этого твоя мамочка... Как вам нравится умирать! А я...
Она посмотрела куда-то далеко за окно... за деревья, дома, за горизонт и тихо произнесла, кивнув: - Ладно, прости и прощай.
- У тебя по гороскопу год борьбы за свободу. Вот и пошла, как чернобыльский реактор, вразнос, а кому от этого легче?..
Она молча повесила трубку.
Не было в ней никаких эмоций. Словно лопнули и исчезли отвечающие за сигналы эмоций клетки в мозгу. А дни шли своим чередом. Ей было уже все равно - сколько дней ей осталось. Песок пустыни её души ритмично скрипел в такт шагам.
- Почему, вы - изящная, юная женщина - и вдруг решили ехать в зоны? спросил её начальник одного из отделов Главного Управления Исправительными Учреждениями.
Этот самодостаточный и самодовольный толстяк Димитрий Сидорович сидел перед ней, развалившись в кресле и, цинично разглядывая Алину, проводил с ней обязательное личное собеседование, перед тем, как выдать разрешение на посещение зон.
Алина же волновалась:
- Я хочу... я...
"Да ничего я не хочу. Просто - не могу так больше. Не могу, не могу и не хочу. Куда мне еще, как не в зоны - в Сочи, что ли, на три ночи?!.. В театр, музей?.. Но почему именно в зоны?.. Этого не объяснить..."
Он явно приглядывался к ней. Он оценивал её. Он понимал, что журналистов надо бояться, но ее?.. Он тяжело вдохнул в себя воздух и так же тяжело выдохнул:
- Жалею я вас, - произнес нараспев.
- Что? - растерянно спросила Алина.
- Да женщин-то вот таких.
- Каких?
- Интеллигенточек. Журналисточек... Артисточек всяких... Бьетесь вы, бьетесь всю жизнь, а ничего в результате не выходит...
"О чем он?! О чем?! Или он специально уводит меня от нашей темы, чтобы лучше понять-рассмотреть?.. А быть может, он вообще не понимает, о чем он должен со мною разговаривать? Приходят к нему маститые журналисты-экстремисты с руками, толще, чем моя нога, с ними все ясно, а тут вдруг я..." - размышляла, сосредоточенно контролируя диалог, Алина. А Димитрий Сидорович тем временем продолжал:
- У нас в доме одна актриса пожилая живет... Были времена - в бриллиантах да соболях ходила, а теперь - нищета...
- Пережить наши перестройки, да экономические революции в преклонном возрасте и не впасть в нищету...
- А что возраст. Вот кто живет, так сказать, не мудрствуя лукаво, те все и в старости имеют. Был у нас один генерал... теперь в особняке живет. А на пенсии. Гроши, казалось бы... А все за счет чего?
- Чего?
- Властный был. Все на него работали. Вот, в зонах у нас как... Сейчас-то мы их к работам особо не принуждаем, но раньше были такие характеры - все на них работали. А по доходности Государству - мы в первую четверку министерств входили! Вот и подумайте, отчего народ не бедствовал от нефти ли нашей, или других ресурсов. А мужик-то где пашет?
- В поле, - растерянно ответила Алина.
- Да не. Я говорю: где муж работает?
Алина уставилась в его прозрачные глаза. Странное ощущение охватило её, такое, словно она не на собеседовании, а на допросе. И впервые в жизни испытала на себе эту хитрую манеру ведения допроса, о которой лишь слышала, когда расслабляют допрашиваемого светским разговором, а потом задают вскользь вопрос. Расслабленный человек отвечает машинально. И она ответила машинально: "в поле". Ей даже в голову не пришло спросить в ответ: "А почему вдруг вы заговорили о каком-то мужике?" Не прошел его отработанный фокус лишь потому, что отработан, был не на тех, и говорил он не её языком.
- Муж-то где работает? - переспросил Димитрий Сидорович.
- Я не понимаю - вы хотите выяснить замужем я или нет? Или же...
- Да нет. Не в моем ты вкусе. В моем вкусе женщины поосновательней. А такие что... Жалею я.
- Почему?
- Бьетесь вы, бьетесь... А помады ваши, духи всякие, дорого стоят. Вот, если женщина замужем... ей об этом думать не приходится. Особенно, если муж не дурак. А если дурак, - тем более. Вот у меня сосед - уже доктор наук, а дурак. Нищенствует. Как посмотришь на его жену - жалко. Не люблю я вас.
- Кого? Жен?
- Да журналистов. Подлый вы народ. Вот пускали мы вас, пускали. А хоть бы благодарными были. Ни слова хорошего. А вот бьешься здесь, бьешься...
- Над чем? Над исправлением?
- Над порядком. Никого ещё зона не исправила. Они там, наоборот, такую школу проходят - ого-го! Один, глядишь, сел по дури, а вышел грамотным, потом с такой статьей к нам же вернется - о-го-го! Там бывают такие умницы сидят - миллионами долларов воруют, воруют... Жалею я...
- Кого? Тех, кто ворует?
- Да нет. Умных людей - нечего им у нас делать. Такие мозги, да на пользу бы государства! Они что чуть - себе наворуют и успокоятся, а потом какую пользу во имя собственной славы государству принесут! Эх... Жалею я.
"Боже, да что же он такой жалостливый? Когда ж бумагу подпишет?.." - с терпеливым ужасом смотрела на него Алина.
- О чем писать собираетесь?
- Не волнуйтесь, меня не интересует, какую они получают пайку хлеба и мыла.
- Мыло дают не пайкой. Мыло раздают кусками.
- Что?! - взглянула на него и только сейчас поняла, где находится и с кем говорит. И вспомнила Омар Хайяма:
"Будь жизнь тебе хоть триста лет дана
Но все равно она обречена,
Будь ты халиф или базарный нищий,
В конечном счете - всем одна цена..."
"Остановись! Остановись! - кричало её распоротое лезвием обреченности сознание. - Как выйти - "за"?.. Как выйти за пределы этой одной единственной цены?!"
- Я еду, чтобы понять, - сказала она и, вдруг поняла, что просто переступает, таким образом, черту собственной реальности, вырывается из замкнутого круга своих проблем, перестает бояться жить в чужой реальности. Потому что своя невозможна.
ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ДНЕЙ.
ГЛАВА 19
"Я опущусь на дно морское, я вознесусь под облака..." - такая строка из песни, пусть он и не пел никогда этих русских песен, больше всего подходила Фоме как негласный девиз. Таков был диапазон качества его жизни, поражающий своим размером все устои, вдохновляющий, порождающий творческий импульс. Когда раньше, во времена Совдепии, его брали в милицию - он шел как Гумилев на расстрел, как Жанна д"Арк на костер, не меньше. Когда заходился в гневе, стуча по столу, очередной, ещё по-совдеповски консервативный редактор, ошарашенный беспардонностью его фотоматериала, Фома испытывал полет удовольствия живодера, наблюдающего очередную агонию жертвы. Когда пил - падал замертво, словно подзаборный горемыка. Когда был трезвый - вел себя не менее чем принц крови. Роста небольшого, лицо испитое, глаза ввалившиеся, хоть и внимательные, патлы нечесаные, но манера говорить!.. Медленно с расстановочкой, бархатистым баритоном... манера проваливать работу, и глазом не моргнув, все делать, как бы ничего не делая, и вдруг приносил фоторепортаж, от которого все ахали, все прощали, и считались с ним как с гением-героем. Женщины липли к нему - такому невзрачному, такому редко осуществляющемуся, он сохранял всегда внешнее равнодушие. Почему?..
Алине не было до этого никого дела.
Ей было вообще ни до кого. "Вези меня по городу такси, как будто бы я адрес забываю..." - напевала она строку Бродского под стук вагонных колес и смотрела в окно электрички. За окном тянулось серое предрассветье Подмосковья. "Вези меня из прошлого вези... вези себя из прошлого вези, везу, как будто душу отрываю..." - напевала она, переделывая чужие строки. "Куда я?.. Да куда угодно. Лишь бы - оттуда. Это конец. Конец всего. Всего, что было раньше. Всего, что считалось собственной жизнью. Не стоит думать о том, что будет дальше. Каждый день теперь - последний день, поскольку нет пути назад..."
Было муторно, сыро и грязно; бледно, серо и пусто, - как в душе, так и снаружи. А когда проскрипели тяжелые замки, и отъехали в строну бронированные двери, то в конце тускло освещенного коридора засияло вдруг солнце и открылся кампанелловский рай. Алина сразу почувствовала, что все знает, абсолютно все. Помнит, не вспоминая. И память это какая-то врожденная, засевшая в спинном мозгу. Знает, где здесь палаты для сна, где клуб, где столовая. Что-то знакомое с детства это все ей напоминало. Пионерский лагерь! - про себя прошептала она. - Настоящий, показательно образцовый пионерский лагерь!.. Детский сад... детский дом, колония, зона, этапы, дом престарелых - вот та невидимая схема рабовладельческой империи, в которой лишь немногие умудрялись просто так, преспокойненько жить. И образ этот накатил на неё гигантским катком и расплющил свободное дыхание. Она оглянулась, через силу, - это была зона строгого режима. Конечно же образцово-показательная зона, для журналистов. Но все равно - менее тошно от этого не становилось. Серые шинели. Черно-серые ватники... Серые взгляды, серые лица, словно покрытые серой щетиной, а приглядишься - все гладко выбриты...
- С кем хотите говорить? - спросил её молодой лейтенант. Сам он явно хотел говорить только с Алиной, делая вид, что не шокирован сопровождением этого патлатого, похмельного типа, явно не вписывающегося в его правильное сознание.
- А с кем можно? - словно невменяемая спросила Алина, расширенными глазами оглядываясь вокруг, и при этом испытывая тоску серой скуки от внутреннего сравнения этого жуткого, мрачного мира с обыкновенным лагерем её детства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64