Ледяная шкурка... И тело её словно врезалось куда-то вниз, в жизнь, которая где-то там, врезалось с невероятным упорством и целеустремленностью. И казалось ей, что это не тело - вся она единое "я", - дух материализованный энергией стремления.
- Приготовься, - услышала она чей-то голос, и не поняла еще, как приготовиться, что надо сделать, как что-то рвануло её с невероятной силой, встряхнуло, перетряхнув все члены, суставы, каждый позвонок и... тишина...
Фантастическая тишина, и она, в этой немыслимой тишине, медленно зависла уже вниз ногами.
Мысленно она проверила - имеет ли она ещё свое тело, - да руки ноги слушались её, но все походило на сон, они слушались, словно члены тряпичной куклы под управлением кукловода - тело её болталось в невесомости, в нем не было веса.
Она огляделась - увиденное внизу проникло в неё озаряющей мыслью, "вот так душа, дух спускается с небес, чтобы материализоваться в чем-то конкретном, там на земле. Наверняка я это уже испытала, когда родилась, перед самым своим рождением, и это испытывает отлетающая от тела душа, без сожаления оглядываясь на собственную землю. И не понятно мне сейчас, куда я? Зачем? Что мне через несколько минут придется там делать? В какую облачиться форму?.."
- Здорово? - услышала она голос за спиной.
- Здорово! - ответила она и почувствовала, как голос её звучит над планетой. Огромной, безмолвной планетой. Она ещё раз посмотрела вниз и сказала: - Только мне не понятно, куда мы приземлимся?
Внизу, на огромном зеленом пространстве, точечно виделись, как признаки человеческого корпения, темные пятна, по-видимому, села и деревни.
- Вон, аэродром, - буднично сказал ей голос за спиной. А приземлиться можем, куда захотим.
Она снова посмотрела вниз. "Куда захотим... так и дух выбирает спонтанно, любую из форм своей жизни предложенных плоскостью... так, в принципе, можно приземлиться совсем не в своей жизни, а в какой-нибудь... Мэри Энниной. И стоит ли доигрывать свою собственную, прошлую жизнь до конца, когда жизнь так абстрактна, почему бы ни перескочить из одной в другую..."
Медленно, плоско приближалась земля, увеличиваясь своими обжитыми местами. Вскоре стали различимы чертежи улиц, просек, дорог, конкретно вырисовался аэродром.
Начиналась жизнь.
ГЛАВА 4.
"Я поднимаю тост за победу русской демократии", - прорычал главный за длинным столом в закрытом банкетном зале.
Алина чуть опоздала, и вошла именно в этот момент. Ее пустили в зал по списку, она ещё плохо понимала - в какое общество попала.
На банкет её пригласили по телефону, явно как журналистку. Пригласили, сказав, что банкет будет посвящен "свободе". Какой свободе?.. - может, как по Фоме: "свободе русского оружия" или свободе обезьянки Читы, убежавшей из клетки выездной секции Московского зоопарка?.. Мало ли что могло отмечаться в такие сумбурные времена... Но едва она вошла в зал, как поняла, что здесь дела посерьезней. За столом сидели явно бывшие зеки.
После своих поездок по зонам она мгновенно отличала в любой толпе человека бывшего там. За столом все были оттуда. И явно недавно.
Ей тут же определили место где-то с краю стола между мелким с пролысинами типом и длинным, нескладным, громогласным. Напротив сидел Фома. Они давно не виделись, и она даже обрадовалась ему, забыв то нетерпение, с которым бежала из Екатеринбурга, с надеждой навсегда избавиться от него, как от кошмарного сна, как от жестокого психологического монитора, после которого только в космос...
Фома кивнул ей. Она вопросительно посмотрела на него. Тот вздохнул и пожал плечами. Пришлось самой ориентироваться в неожиданной для неё обстановке.
Впрочем, банкет был похож на обыкновенное русское застолье, которое вот-вот должно было разразиться песней. Никаких словечек оттуда, никакой фени, обыкновенные тосты.
Что они здесь делают, зачем собрались? Думала она, вглядываясь в лица. Зачем позвали нас? Быть может это деловая сходка? Не похоже. Рядом с некоторыми из мужчин сидели женщины. Одеты они были дорого.
Мне теперь никогда не достичь такой модности, опечалилась немного Алина, и тут же прикинула, что дамы одеты хоть и дорого, но как-то не к месту, не к городу, не к этому времени, оттого и безвкусно. Она сидела среди них в своем стареньком тяжелого шелка черном брючном костюме, скорее деловом, чем праздничном, она всегда и везде ходила теперь в нем. Они же в декольтированных длинных платьях - ярких - голубых, красных... бархатно-зеленых. Бриллианты сверкали в сережках, кольцах, на шеях. А быть может, это были стекляшки, но сверкали же, и как сверкали!..
"Зачем здесь я? Какое отношение я имею к происходящему, не понимала Алина. Зачем здесь Фома? Зачем мы им? Или они считают, что мы свои? Или хотят купить нас, как журналистов? Но я не пишу ни о политике, ни о бизнесе..."
Она вспомнила плотное дыхание в ухо, крепкую руку, дуло направленное ей в висок. Она вспомнила обжигающий свист пуль и истерику, да именно истерику, как теперь оценивала она, истерику того беглого... в тайге...
Она, на клеточном уровне испытывая неприязнь к тому миру, что постигла за год странствий, год маеты души и полного отрешения от себя, она всячески обходила реалии всего, что чуждо ей, и ход её жизни теперь напоминал ход по канату. Нет. Ничего, что противно её сердцу она не сделает. Даже если ей тысячу лет жить и бороться со своей нищетой, а не год - все ровно. И вдруг подумала, что мысль о смерти, даже не мысль, постоянное ощущение близости своей смерти длящееся уже ровно год совершенно изменило её. Она стала прямей в своих поступках, перестала оглядываться, обреченно терпеть, петлять в своих чувствах. Ощущение смерти дало ясность в жизни. В каждом поступке, каким бы бредовым он не казался для постороннего, она проявлялась со всей своей полнотой, ничего не оставляя на потом.
- А вот теперь, пусть товарищи журналисты скажут нам, сколько они нажили на нашей выставке? - последовало после тоста за журналистов, которые "несмотря ни на что, вникли в духовный мир простых людей... жертв и т. п."
Алина не очень-то слушала этот словоблудный тост-вопрос, а лишь смотрела на Фому и казалось ей, что его эстетическо-нравственная система, якобы поэта, явно отказывала ему. Потому как он откровенно не делал скидку на то, кто же они в сути, эти "сильные мира", словно не помнил их жалкий лепет, наполненный дешевого пафоса, а принимал их безоговорочно - было видно, что он предал и самого себя и всех, кто был ему поддержкой и опорой раньше. А значит, и предал свое будущее. Подвел своей жизни жалкий итог. Сдался. А думал, наверняка, что выиграл, присоседившись к сильным. И сидел, распрямив тщедушные сутулые плечи, и с серьезным лицом кивал каждому слову.
- ... так сколько же?
Алина вспомнила, как недавно к ней за столик в Доме Журналистов подсел один знакомый с двумя интервьюируемыми им, бывшими жертвами произвола властей из Воронежа. Парни сидели за столом и откровенно скучали - ну что это за ресторан - ни музыки тебе, ни девок в мини с длинными ногами?.. "Вон прошел Щекотихин, а это..." ведущий телепрограммы... - указывал им журналист на присутствующих в зале. Но парни скучно кивали в ответ. И лишь когда к их столику подошел просто завсегдатай этого места, мелко плавающий комбинатор Глеб, который, как личность явно не вызвал у них никакого интереса, (костюмчик был плоховат) журналист, подмигивая Глебу, спросил у него, слушай, а это не ты ли купил недавно белый Мерседес? Лишь тогда спины Воронежских пришельцев заметно выпрямились.
"Не-ка, по-простецки ответил Глеб, на фига мне "Мерс", "Мерс" купил вон он, он указал на редактора одной из примитивных газетенок, сидевшего с другом за соседним столом в стареньком свитере и стоптанных ботинках, я купил джип, по Испании без джипа не поколесишь".
Лишь тогда лица парней засияли приветливыми улыбками.
Вспомнив об этом, Алина понимала, что надо бы сказать, "да не особо, так... приобрели по БМВ...", но все же ответила:
- Нисколько. Только лишь получали убогие командировочные от редакций нескольких журналов и газет. Если бы не знакомые во время поездки, мы вряд ли бы вытянули все это.
- Зачем тогда вам это было надо? - осоловело уставился на неё тот, что сидел во главе стола, и все оглянулись на нее, как на сумасшедшую.
- Потому что мы хотели сделать настоящую работу, которая потом, через годы, через десятилетия могла бы явиться хорошим материалом для работ психологов, социологов, этнографов, исследователей развития сознания... а командировочных хватало лишь на чай, который мы обменивали на экспонаты.
- Но любой труд должен быть оплачиваем, - недоуменно вставил свое слово длинный сидевший рядом, про себя она окрестила его "Циркуль"
- Лично для меня он оплачен, - обернулась она к собеседнику.
- Чем же?
- Чувством окончательного знания и понимания того, что мы с разных планет. И я не за вас и не с вами. Я понимаю причины ваших преступлений, но понимание мое не означает, что я мыслю также.
- Что ж это выходит? Да ты нас, как юный натуралист насекомых?! - Он гневно выпрямился над ней.
- Однако! - прислушивавшийся, тот, что сидел во главе стола, уже порядком раскрасневшись от количества выпитого, и ельциноподобная физиономия его тяжело довлела над застольем. - Это наезд. И пишешь после, что все это искусство выеденного яйца не стоит как искусство?! Что представляет оно из себя какую-то там тнокрафф - он запнулся - тно... тьфу, ентнографическую ценность! Да как можно не оценить наших умельцев!..
- Я так не писала "Выеденного яйца"!
- Я все читал. Читал!
- Я так не писала, - твердо повторила она, не уступая зоновскому пахану.
Все в зале притихли, расценивая её отпор, как невероятную наглость.
- Я написала, - продолжила Алина, - Что, к сожалению, несмотря на природный талант, самородки и в зонах полностью подавлены культурной средой весьма низкого уровня. И любое их творение невозможно воспринимать иначе, чем оправдание, мол, и я не хуже, и я могу... Так проявляется рабство, заложенное где-то в подкорке. Еще бы, ведь сравнительно недавно мы отмечали столетие отмены крепостного права, но не успел народ очухаться от него, как на нас свалились ГУЛАГи... Рабство... снова рабство... А потом перестройка, голод... И от этого "и я" все их творчество ориентируется на некий ширпотреб, плодя вторичный кич, не более. Отчего представляет собой лишь этнографическую ценность аборигенов страны ГУЛАГ.
- А душу! Душу!.. Ты в душу нашу заглянула?! - взревел тамада, сидевший по правую руку главы собрания.
- Дура какая-то, - услышала Алина женский шепоток.
- А что душа? - оскорбившись бабьей усмешкой, встрепенулась в ней женская гордость, и презрение ко всему убогому, материально-плотскому, постоянно кивающему на некую душу, душу несчастную. - Что вы называете душой? Раздрызг эмоций, - "подай!", "Хочу", "Ах, я несчастный?"... Сорок обокрал, десять изнасиловал, с пяток перерезал, семь в упор расстрелял мальчоночка такой!.. И... никто теперь моей страдающей души не понимает. Да. Я писала о первобытных законах и примитивном мышлении в зоне. Но теперь вы эти законы легко перенесли в нашу действительность. И мне лично это противно.
- Нет, здесь никаких законов. Беззаконие! - возмутился кто-то дремавший в один ряд с Алиной.
- А что наши законы? Да ты наших законов не знаешь! Да если бы все по нашим законам бы было, не творилось бы такой несправедливости!..
- Да ты посмотри на Думу! На Думу посмотри, как шестерят, гады!..
- Всю страну по крохам растаскали! А нам, простым людям что?!
- Да уж лучше, хоть какой закон, чем беззаконие! - вставил Фома, все это время бледный, с въедливым прищуром смотревший на нее, - За свободу русского оружия! - встал он, произнося тост.
Все уставились на него охваченные мгновенной паузой. И начали постепенно подниматься, чтобы выпить стоя, поддаваясь всеобщему настрою, сами конкретно не понимая за что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64