Она постоянно что-то рассказывала ему о своей жизни, рассказывала все, как на исповеди. Он смотрел на неё и молчал. Устричный разрез его синих глаз возбуждал её. Ее отражение в его зрачках казалось ей мальком поглощаемой бездной закона биоценоза. Впрочем, что такое "биоценоз" она не знала, но чувствовала каждой своей клеточкой, настроенной на паническое выживание.
Он не мог любить её, хоть иногда и тянуло расслабиться на её непропорционально большой груди, толи четвертого, толи пятого номера, но ужас того, что за этим потребуется большее - отталкивал. Видел он уже такие алчущие женские взгляды, видел по несколько раз в день и шарахался, как сердобольный богач прошлого века от толпы попрошаек - "не копеечку прошу, а спасеньица". Они казались ему реками - всегда знаешь - куда течет вода. Всегда знаешь, что у каждой реки есть начало и конец. Но почему-то каждая, попадая в поле его действия, считала, что она не хуже Алины. Но не хуже не лучше была Алина - она была просто другая. Иногда, когда он думал о своем чувстве к Алине вспоминал незатейливую песенку: "любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца..." Алина была его заколдованным кругом. Десятки раз она вспыхивала в его жизни щемящей тоской и исчезала. Исчезала навсегда. Но проходил год-два, и снова судьбе было угодно, чтобы их пути пересеклись с тех пор, насколько он помнит себя - то родители его, ещё малолеткой повезли на Черное море, где они отдыхали невдалеке от Утрижского дельфинария. И она вспыхнула в его воображении свободной наядой развлекающейся с дельфинами. Все, казалось, просто - он с отцом изучал тогда сказания древних эллинов, а она отдыхала в дельфинарии при маме-биологе. Через год он отдыхал с родителями недалеко от Одинцово. Читал что-то про амазонок, а она пролетела мимо на коне с распущенными косами - снималась среди детей в массовке на конной базе Мосфильма и надо же - свернула не на ту тропу, заблудилась. Потом она представала перед ним то романтичной туристкой, то школьницей по Пастернаку, как раз в то время, когда он увлекся поэзией серебряного века, и прогуливал уроки, блуждая по переулкам центра. А её школа располагалась в старинной мужской гимназии и как раз в тот день она играла в снежки без верхней одежды прямо в школьной форме. Алина запомнила тот день, потому что они сбежали с уроков, в чем были, без верхней одежды, и разогревались снежками. Здание школы заперли, предчувствуя ученический бунт против физики, и она вместе с одноклассниками прыгала из окна высокого второго этажа. А потом проплывала незнакомкой в театральном костюме на сцену студенческого театра... И вот встретившись с ней в очередной раз и, не позволив на этот раз проплыть мимо, словно мираж, он понял, что она органичная часть его души. Трудно было привлечь к себе внимание юной женщины с одной стороны машинально избалованной мужским джентльменством, с другой не верящей в то, что она может быть просто любима и ничего более от неё не требуется. Он был упорен. И лишь когда её неуверенность в своей избранности была сломлена, и лишь когда они стали по-настоящему жить вместе, они, вспоминая свое прошлое, не уставали удивляться совпадению в их судьбах и мест и времени действия. Но этого было бы мало для его желания жить с ней, когда бы не влекущая мощной волною её вера в то, что жизнь велика и настолько разнообразна, что нельзя останавливаться со старческой гримасой, думая, что все познал. Она внушала это ему своим присутствием, своими переменами настроений, постоянным любопытством к жизни Леонардовского характера. Иногда ему казалось, что она вот-вот ускользнет от него, влекомая своими неясными стремлениями. И он сбивал вектор её энергии то проблемами своего здоровья, пытался забегать вперед, указывая путь, режим, учил рассчитывать силы и бюджет. Он увеличивал её зависимость от него, зарабатывая и зарабатывая все большие и большие деньги, и сам страдал, чувствуя, как он её зажимает, подавляет. И все равно, проходило время, и она ускользала из-под его покровительства и снова маячила уже не близкой женщиной, а образом-символом, как тогда, в их глубоком детстве, когда, гарцуя девчонкой на киношном скакуне, свесила голову, обернувшись в его сторону, и спросила: "Мальчик, скажите, а что там, впереди?"
Но что его ждало впереди с другими - было ясно с первого дня. Кем бы ни были они - заумными интеллектуалками, девочками корнями из партийной элиты, но с манерами, самых, что ни на есть, благородных девиц, бесшабашными лимитчицами с рыщущим взглядом волчиц, женами бывших инженеров или нынешних менеджеров - все одно. А что уж вспоминать о незнакомках снятых по пути в ночь и наутро превращающихся в полный тупик. Много у него было всяких, но до Алины. Появление Алины как отрезало его от прошлой вроде бы веселой жизни, стала она невесела и неинтересна. С сожалением, сочувствием и даже с пониманием он смотрел на тех, женщин, что могли бы, окажись они рядом не в настоящем, а прошлом, полететь с ним "на тройках под бубенцами" по ресторанам и постельным весям. Вот и Жанна была для него весьма милой девушкой, но... да и только.
Жили они в разных номерах во время их последней совместной командировки в Питер, но она надоела ему так, словно ходила постоянно по его отсеку той самой подводной лодки по Высоцкому - туда-сюда, туда-сюда. То ей требовался кипятильник, потому что её сломался, а ему и в голову не приходило, что в поездку в цивилизованный город требуется брать кипятильник, то ей требовался сахар, которого не было у него в номере... И тогда ему приходилось спускаться в кафе, поить её, чтобы успокоилась, ликером. Она любила ликер, пила его много и долго, закусывала шоколадом. После подписания очередного договора на поставку стройматериалов, она просила сопровождать её по магазинам. Он сопровождал, скучая под её верещание. Самое неприятное было в том, что Жанна, решив, что нащупала слабое место шефа, постоянно говорила о здоровье. Она щедро делилась с ним знанием рецептов диетических блюд, которые лишь одним описанием вызвали у него желание то ли блевать, то ли бежать: "пейте сок тертого свежего яблока и тертого лука в равных пропорциях, если чувствуете, что простудились, а от насморка лучше всего капать в нос сок чеснока". А сера, выковырянная из уха, помогает при почесухе..." Ему хотелось прогуляться по берегам Невы, зайти в музеи... съездить в Комарово, постоять над могилами Ахматовой, Курехина... да куда там!.. Она лепетала о том, что модно и немодно, где следует одеваться, какие часы носить. Ему уже ничего не хотелось под конец его поездки, разве что - просто поваляться в шикарной кровати дорогой гостиницы! И ничего не делать. Ничего. А он мечтал о такой тишине, чтобы можно было, не торопясь, словно в ранней юности, полистать сборники стихов Пастернака, Бродского... поэтов серебряного века. Но она объявляла подъем и вновь тянула его в магазины: "Кирилл, вы... ты... - она путалась в обращениях к нему, словно школьница и в тоже время любовница седого учителя, но все же останавливалась на "ты", - ...купил подарок своей жене? - ошарашила как-то раз, что он аж онемел от такой наглости, - Как не купил?! Причем здесь - все есть?! Ей будет приятно".
Вот и попался тогда он на её понятиях о том, что красиво и необходимо.
Алина сначала не подала виду. Но он заметил. Он почувствовал. И лишь в следующее его посещения взорвалась, после напряженного молчания:
- Хватит мне пудрить мозги! Думаешь, я не понимаю, что в Питер ты ездил с любовницей. И где ты её нашел - такую пухленькую, с жирной кожей, стесняющуюся своих прыщиков из-за задержки гормонального развития?!
- Да... брось, это просто секретарша.
- Просто секретарши не советуют шефу, что купить жене. Они не таскают его по магазинам и тем более - отделам косметики! Но секретарши, находящиеся в близких отношениях, могут лезть с советами.
Нет. Он не был поражен: ни тем, что она угадала какая кожа у Жанны, ни тем, что догадалась, что не просто секретарша, но та, которую обнимал он время от времени, обычно в застольях, от привычной тяги к женскому теплу такие моменты прозрения часто находили на Алину, но он был смущен, что нечем ему оправдаться. Да и оправдываться не хотелось. Ревность её он списал на нахлынувшее чувство отчаяния. Будешь в отчаянии, когда находишься в таком месте, где каждый день мертвые тела проносят мимо твоих дверей. Нет, не это даже смущало его, а то, что в сущности этой Жанны не должно было быть.
И все-таки она была. Он сидел в своем офисе допоздна и слушал её. По мягкости, по слабости характера, хотя думал, что от вежливости. Но все-таки слушал. Слушал: то в офисе, то в кафе... менялись интерьеры, суть не менялась. Жанна говорила о себе и всем своим видом показывала, что жалеет, жалеет его. Эта жалость расслабляла, от неё поташнивало. И все же... Он подозревал, что нуждался в ней. Иногда и он прорывался сквозь её ноющий тон словами, рассказывал забавные истории, обычно - про приключения с друзьями, смешные, нелепые дела в загулах - и неожиданно замолкал.
- Такова она, - вздыхал он, - такова она - семейная жизнь, - к удивлению Жанны, ничего так и не сказав о своей семейной жизни. - А как все красиво начиналось, - добавлял, кося на её синим глазом с непонятным намеком, и вспоминал то одни, то другие стихи Бродского:
"Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь "Шипку"?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную - сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
И кончается счетчиком..."
И распахнутые глаза Жанны сочувственно впитывали его слова в типичную глубину женского омута. Она сочувственно понимала, почему это он упомянул о счетчике - все женщины рядом с таким мужчиной становятся корыстными.
Он смотрел на неё и думал: "Кому эта девушка, эти оленьи глаза?.."
- Думается мне... - снова говорил он, но уже в сторону, - а вдруг как ошиблись там? И никакого рака у неё нет. Так ведь же она... с ума сошла от таких переживаний.
- Да и так уж... сойти с ума можно, - философски вздохнула Жанна.
- Скорее уж бы все... - порой срывалась фраза с его губ, но он не договаривал - что, опасливо оглядывался на влюбленную в него девушку и прополаскивал горло стихами все одного и того же автора:
"В силу того, что конец страшит,
Каждая вещь на земле спешит
Больше вкусить от своих ковриг,
Чем позволяет миг..."
Жанна слушала его во все глаза и вздыхала, вздыхала, вздыхала... Мысль его, произнесенная стихами, означала для неё одно - он ценит мгновения проведенные с нею. Он ждет, он готов к тому самому все решающему мигу. И Жанна перешла в наступление:
- Хочешь, квартиру снимем? Будем вместе жить... Иногда... Встречаться. Все одно уж, нельзя быть таким одиноким... - и присела к нему на колени, пока не было в офисе никого, и обняла его теплыми руками - кто ж его ещё так пожалеет?
И затянуло Кирилла, словно в морских водорослях запутался, словно задохнулся...
ОСТАЛОСЬ ТРИСТА СОРОК ДНЕЙ.
- Знаешь, если честно... - задумчиво произнесла Алина.
- Не честно мне не надо, - ответил Кирилл.
- Мне будет легче... легче, если я буду знать, что когда меня не будет, ты не останешься один.
- Я так и так не останусь один. У меня ещё мама...
- Нет! Ты не должен возвращаться к ней! Это будет деградация! Понимаешь, ты должен жить нормальной мужской жизнью. Маму, конечно, ты не должен бросать. Она, конечно, должна быть обеспечена тобой. Быть может, она, кстати, так плохо себя чувствовала всегда потому, что ты не давал ей денег с излишком. Пусть бы она никуда не тратила эти деньги, пусть бы копила, но ей бы было легче. У неё бы могли появиться какие-нибудь интересы, личная жизнь, когда бы она понимала, что может себе это позволить. Но я не об этом. Давай, разведемся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Он не мог любить её, хоть иногда и тянуло расслабиться на её непропорционально большой груди, толи четвертого, толи пятого номера, но ужас того, что за этим потребуется большее - отталкивал. Видел он уже такие алчущие женские взгляды, видел по несколько раз в день и шарахался, как сердобольный богач прошлого века от толпы попрошаек - "не копеечку прошу, а спасеньица". Они казались ему реками - всегда знаешь - куда течет вода. Всегда знаешь, что у каждой реки есть начало и конец. Но почему-то каждая, попадая в поле его действия, считала, что она не хуже Алины. Но не хуже не лучше была Алина - она была просто другая. Иногда, когда он думал о своем чувстве к Алине вспоминал незатейливую песенку: "любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца..." Алина была его заколдованным кругом. Десятки раз она вспыхивала в его жизни щемящей тоской и исчезала. Исчезала навсегда. Но проходил год-два, и снова судьбе было угодно, чтобы их пути пересеклись с тех пор, насколько он помнит себя - то родители его, ещё малолеткой повезли на Черное море, где они отдыхали невдалеке от Утрижского дельфинария. И она вспыхнула в его воображении свободной наядой развлекающейся с дельфинами. Все, казалось, просто - он с отцом изучал тогда сказания древних эллинов, а она отдыхала в дельфинарии при маме-биологе. Через год он отдыхал с родителями недалеко от Одинцово. Читал что-то про амазонок, а она пролетела мимо на коне с распущенными косами - снималась среди детей в массовке на конной базе Мосфильма и надо же - свернула не на ту тропу, заблудилась. Потом она представала перед ним то романтичной туристкой, то школьницей по Пастернаку, как раз в то время, когда он увлекся поэзией серебряного века, и прогуливал уроки, блуждая по переулкам центра. А её школа располагалась в старинной мужской гимназии и как раз в тот день она играла в снежки без верхней одежды прямо в школьной форме. Алина запомнила тот день, потому что они сбежали с уроков, в чем были, без верхней одежды, и разогревались снежками. Здание школы заперли, предчувствуя ученический бунт против физики, и она вместе с одноклассниками прыгала из окна высокого второго этажа. А потом проплывала незнакомкой в театральном костюме на сцену студенческого театра... И вот встретившись с ней в очередной раз и, не позволив на этот раз проплыть мимо, словно мираж, он понял, что она органичная часть его души. Трудно было привлечь к себе внимание юной женщины с одной стороны машинально избалованной мужским джентльменством, с другой не верящей в то, что она может быть просто любима и ничего более от неё не требуется. Он был упорен. И лишь когда её неуверенность в своей избранности была сломлена, и лишь когда они стали по-настоящему жить вместе, они, вспоминая свое прошлое, не уставали удивляться совпадению в их судьбах и мест и времени действия. Но этого было бы мало для его желания жить с ней, когда бы не влекущая мощной волною её вера в то, что жизнь велика и настолько разнообразна, что нельзя останавливаться со старческой гримасой, думая, что все познал. Она внушала это ему своим присутствием, своими переменами настроений, постоянным любопытством к жизни Леонардовского характера. Иногда ему казалось, что она вот-вот ускользнет от него, влекомая своими неясными стремлениями. И он сбивал вектор её энергии то проблемами своего здоровья, пытался забегать вперед, указывая путь, режим, учил рассчитывать силы и бюджет. Он увеличивал её зависимость от него, зарабатывая и зарабатывая все большие и большие деньги, и сам страдал, чувствуя, как он её зажимает, подавляет. И все равно, проходило время, и она ускользала из-под его покровительства и снова маячила уже не близкой женщиной, а образом-символом, как тогда, в их глубоком детстве, когда, гарцуя девчонкой на киношном скакуне, свесила голову, обернувшись в его сторону, и спросила: "Мальчик, скажите, а что там, впереди?"
Но что его ждало впереди с другими - было ясно с первого дня. Кем бы ни были они - заумными интеллектуалками, девочками корнями из партийной элиты, но с манерами, самых, что ни на есть, благородных девиц, бесшабашными лимитчицами с рыщущим взглядом волчиц, женами бывших инженеров или нынешних менеджеров - все одно. А что уж вспоминать о незнакомках снятых по пути в ночь и наутро превращающихся в полный тупик. Много у него было всяких, но до Алины. Появление Алины как отрезало его от прошлой вроде бы веселой жизни, стала она невесела и неинтересна. С сожалением, сочувствием и даже с пониманием он смотрел на тех, женщин, что могли бы, окажись они рядом не в настоящем, а прошлом, полететь с ним "на тройках под бубенцами" по ресторанам и постельным весям. Вот и Жанна была для него весьма милой девушкой, но... да и только.
Жили они в разных номерах во время их последней совместной командировки в Питер, но она надоела ему так, словно ходила постоянно по его отсеку той самой подводной лодки по Высоцкому - туда-сюда, туда-сюда. То ей требовался кипятильник, потому что её сломался, а ему и в голову не приходило, что в поездку в цивилизованный город требуется брать кипятильник, то ей требовался сахар, которого не было у него в номере... И тогда ему приходилось спускаться в кафе, поить её, чтобы успокоилась, ликером. Она любила ликер, пила его много и долго, закусывала шоколадом. После подписания очередного договора на поставку стройматериалов, она просила сопровождать её по магазинам. Он сопровождал, скучая под её верещание. Самое неприятное было в том, что Жанна, решив, что нащупала слабое место шефа, постоянно говорила о здоровье. Она щедро делилась с ним знанием рецептов диетических блюд, которые лишь одним описанием вызвали у него желание то ли блевать, то ли бежать: "пейте сок тертого свежего яблока и тертого лука в равных пропорциях, если чувствуете, что простудились, а от насморка лучше всего капать в нос сок чеснока". А сера, выковырянная из уха, помогает при почесухе..." Ему хотелось прогуляться по берегам Невы, зайти в музеи... съездить в Комарово, постоять над могилами Ахматовой, Курехина... да куда там!.. Она лепетала о том, что модно и немодно, где следует одеваться, какие часы носить. Ему уже ничего не хотелось под конец его поездки, разве что - просто поваляться в шикарной кровати дорогой гостиницы! И ничего не делать. Ничего. А он мечтал о такой тишине, чтобы можно было, не торопясь, словно в ранней юности, полистать сборники стихов Пастернака, Бродского... поэтов серебряного века. Но она объявляла подъем и вновь тянула его в магазины: "Кирилл, вы... ты... - она путалась в обращениях к нему, словно школьница и в тоже время любовница седого учителя, но все же останавливалась на "ты", - ...купил подарок своей жене? - ошарашила как-то раз, что он аж онемел от такой наглости, - Как не купил?! Причем здесь - все есть?! Ей будет приятно".
Вот и попался тогда он на её понятиях о том, что красиво и необходимо.
Алина сначала не подала виду. Но он заметил. Он почувствовал. И лишь в следующее его посещения взорвалась, после напряженного молчания:
- Хватит мне пудрить мозги! Думаешь, я не понимаю, что в Питер ты ездил с любовницей. И где ты её нашел - такую пухленькую, с жирной кожей, стесняющуюся своих прыщиков из-за задержки гормонального развития?!
- Да... брось, это просто секретарша.
- Просто секретарши не советуют шефу, что купить жене. Они не таскают его по магазинам и тем более - отделам косметики! Но секретарши, находящиеся в близких отношениях, могут лезть с советами.
Нет. Он не был поражен: ни тем, что она угадала какая кожа у Жанны, ни тем, что догадалась, что не просто секретарша, но та, которую обнимал он время от времени, обычно в застольях, от привычной тяги к женскому теплу такие моменты прозрения часто находили на Алину, но он был смущен, что нечем ему оправдаться. Да и оправдываться не хотелось. Ревность её он списал на нахлынувшее чувство отчаяния. Будешь в отчаянии, когда находишься в таком месте, где каждый день мертвые тела проносят мимо твоих дверей. Нет, не это даже смущало его, а то, что в сущности этой Жанны не должно было быть.
И все-таки она была. Он сидел в своем офисе допоздна и слушал её. По мягкости, по слабости характера, хотя думал, что от вежливости. Но все-таки слушал. Слушал: то в офисе, то в кафе... менялись интерьеры, суть не менялась. Жанна говорила о себе и всем своим видом показывала, что жалеет, жалеет его. Эта жалость расслабляла, от неё поташнивало. И все же... Он подозревал, что нуждался в ней. Иногда и он прорывался сквозь её ноющий тон словами, рассказывал забавные истории, обычно - про приключения с друзьями, смешные, нелепые дела в загулах - и неожиданно замолкал.
- Такова она, - вздыхал он, - такова она - семейная жизнь, - к удивлению Жанны, ничего так и не сказав о своей семейной жизни. - А как все красиво начиналось, - добавлял, кося на её синим глазом с непонятным намеком, и вспоминал то одни, то другие стихи Бродского:
"Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь "Шипку"?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную - сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
И кончается счетчиком..."
И распахнутые глаза Жанны сочувственно впитывали его слова в типичную глубину женского омута. Она сочувственно понимала, почему это он упомянул о счетчике - все женщины рядом с таким мужчиной становятся корыстными.
Он смотрел на неё и думал: "Кому эта девушка, эти оленьи глаза?.."
- Думается мне... - снова говорил он, но уже в сторону, - а вдруг как ошиблись там? И никакого рака у неё нет. Так ведь же она... с ума сошла от таких переживаний.
- Да и так уж... сойти с ума можно, - философски вздохнула Жанна.
- Скорее уж бы все... - порой срывалась фраза с его губ, но он не договаривал - что, опасливо оглядывался на влюбленную в него девушку и прополаскивал горло стихами все одного и того же автора:
"В силу того, что конец страшит,
Каждая вещь на земле спешит
Больше вкусить от своих ковриг,
Чем позволяет миг..."
Жанна слушала его во все глаза и вздыхала, вздыхала, вздыхала... Мысль его, произнесенная стихами, означала для неё одно - он ценит мгновения проведенные с нею. Он ждет, он готов к тому самому все решающему мигу. И Жанна перешла в наступление:
- Хочешь, квартиру снимем? Будем вместе жить... Иногда... Встречаться. Все одно уж, нельзя быть таким одиноким... - и присела к нему на колени, пока не было в офисе никого, и обняла его теплыми руками - кто ж его ещё так пожалеет?
И затянуло Кирилла, словно в морских водорослях запутался, словно задохнулся...
ОСТАЛОСЬ ТРИСТА СОРОК ДНЕЙ.
- Знаешь, если честно... - задумчиво произнесла Алина.
- Не честно мне не надо, - ответил Кирилл.
- Мне будет легче... легче, если я буду знать, что когда меня не будет, ты не останешься один.
- Я так и так не останусь один. У меня ещё мама...
- Нет! Ты не должен возвращаться к ней! Это будет деградация! Понимаешь, ты должен жить нормальной мужской жизнью. Маму, конечно, ты не должен бросать. Она, конечно, должна быть обеспечена тобой. Быть может, она, кстати, так плохо себя чувствовала всегда потому, что ты не давал ей денег с излишком. Пусть бы она никуда не тратила эти деньги, пусть бы копила, но ей бы было легче. У неё бы могли появиться какие-нибудь интересы, личная жизнь, когда бы она понимала, что может себе это позволить. Но я не об этом. Давай, разведемся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64