! А впрочем, такие нигде жить не должны. Такие должны здесь погибать. Отчаянно. Безумственно. Трагично" - догадался он и улыбнулся тайной улыбкой бессильного понимающего свидетеля чужой тайны.
А вот и кот. Огромный черный короткошерстый кот лежал вальяжно на диване. Когда они вошли к Друиду, она даже ойкнула от удивления. Бегемот чуть приоткрыл глаза и покосился на пришедших недовольно.
- Случайно он не говорящий?
- Нет. Но мне все время кажется, что говорящий. А что молчит, так это из презрения к нам. Что будем пить?
- Нет! Пожалуйста, не надо.
- Как так - увидеть моего кота и не по стаканчику не опрокинуть? буркнул недовольно Друид себе под нос. Он уже и не представлял, как можно общаться с ними и без алкоголя.
- Все ребята, только чаю, - не отрывая взгляда от кота, как будто перемигиваясь с ним, сказал Фома и как всегда сказал так твердо, словно приказал.
- Что ж, - погрустнел Друид, - Значит - чаю, - Друид ушел на кухню, оставив их в гостиной.
Когда вернулся, позвать к чаю - увидел в щелку приоткрытой двери, как медленно кружась, как будто в вальсе, они целовались. Вот это да! Друиду все это время казалось, что они друзья. Казалось... он поверил в дружбу мужчины и женщины, оставшихся один на один, он поверил в её святую верность какому-то мифическому мужу и в поэтическую высоту Фомы стремления к ней, как к живому идеалу. Она, конечно же, не фотомодель... но такая теплая, искренняя и живая!.. Особенно когда вдруг отразится в его глазах.
Друид писал легко, и часто про любовь, про всяких женщин, даже про разврат... Он был как будто искушенным в этих вопросах, этаким спецом по психологии всех женщин, но... только на бумаге. А в жизни... Как безнадежно, он всегда влюблялся... - кто бы знал! ...
Огромные, как две перезрелые сливы, немного влажные от перебродившего в них сока, глаза, тяжелый гоголевский нос и губы, меняющие ломаную линию мгновенно. Он сам себе предрек, что никому не нужен, как мужчина, и даже если вдруг случайно загорался сердцем - всегда мучительно спешил в ожидании развязки. И веселился до неприличия, как будто, убегая от своей природы, природы темных, теплых и томных, словно южная ночь ожиданий. Он пытался жить, прикрывшись книгами Кастанеды, в которых маг, индеец Дон Хуан, учил, как прерывать все внутренние монологи, жить не надеясь, - просто так, и благодаря этому умению становиться неуязвимым. Но тщетно! Душа тянулась к нежности, к тому пленительному счастью, которого, пусть в жизни нет, но все же - есть, потому что его все ищут. К нему стремятся все. И зовется оно любовь. Ему казалось, что и Алина, так внимательно смотревшая на него порою, все, казалось, понимавшая в нем без слов, тоже выглядывала в его туманах - это.
Да, он отдавал себе отчет, что он влюблен, он понимал, что это безнадежно, и контролировал себя. Но кровь, прихлынувшая к голове, от чего его лицо мгновенно покраснело, и все закружилось вдруг перед глазами, кровь вскипела безнадежной страстью. Нет, - это состояние уже не поддавалось воле. Что толку быть неуязвимым, когда так тянет вдруг открыться, распахнуть все сердце душу, переполненные одиночеством!.. Друид закрыл дверь поплотнее. Ушел на кухню и сел переводить с английского присланную ему друзьями из Америки книгу Виктора Санчеса: "Сознание неизбежной смерти снабжает необходимой отрешенностью: осознающий, ни за что не цепляется, ни от чего не отрекается..." И попробовал осознать свою смерть грядущую когда-нибудь...
- Эй! Идите чай пить - постучал в дверь, решившись, все же нарушить их идиллию.
Ему никто не ответил. Он приоткрыл дверь и заглянул. Они спали на его тахте. Из-под пледа высовывалась её обнаженная нога. Он вошел, по пути к тахте поднимая их сброшенные одежды. Фома спал у неё на груди. Она и во сне прикасалась губами к его затылку. Такой идиллии Друид не ожидал.
Коленки его дрогнули, но взгляд как будто приковало к их спящим лицам. Он никогда не видел таким красивым, обычно изнеможенное служением порокам, лицо своего друга...
И плавно вальсировал фонарный свет улицы, бросая желтые блики на пииту.
ГЛАВА 20.
Алина прекрасно понимала, что в нормальной жизни, в той жизни, в которой она жила, у неё никогда не могло бы возникнуть романа с таким человеком, как Фома. "Он алкоголик - вообще не мужчина, у него дурные манеры дворового короля. У него ленивое сознание моргинала требующее фарса". - Отмечала она про себя, но что было странно - это совсем не мешало любить его тихо и нежно, не прикасаясь. Пусть не как мужчину, а как живое, весьма забавное своей внутренней жизнью нечто. Даже его мрачные похмелья по утрам она наблюдала спокойно. Спокойствием человека, у которого все в прошлом, все настоящем, а будущего нет.
Воспринимала его, не противясь судьбе, с тайной благодарностью за его привязанность. Так радуются осенью последним солнечным денькам. Нежность... нежность да и только, испытывала она при взгляде на Фому, - Нежность.
У нас усиленный режим. Насильники, убийцы, киллеры... ограбления... Не забывайтесь, - предупредил подполковник, и тут же вызвал осужденного Петрова, - Проводи журналистов в художку.
Они пошли по безлюдному плацу, мимо бараков из красного кирпича. Обогнули один, второй и спустились в теплый подвал. Двое молодых людей, возраст их из-за тотальной обритости и серого, чисто зоновского, налета на лицах, определить было трудно - ясно, что было им больше восемнадцати и меньше тридцати. Они лениво развернули перед ними рулон из стенгазет. Но это не особо волновало Алину и Фому. Режимник, сегодня узнавший, что им нужно, воскликнул - пришли бы пораньше, я только что отправил в топку такие их художества!..
- А что-нибудь рисуете просто так, для себя, для души.
Самый угрюмый зло хмыкнул - Какая душа?!.. Сожгут все одно.
- Но все-таки, хотя бы на заказ... Вот ножички вы маленькие делаете выкидные...
- Так то ж - мастырки, - отозвался тот, что помоложе.
- ... а ручки к ним из оргстекла вы украшаете русалками, ангелочками, прочим... даже красиво. Когда мне показали в управлении, я удивилась. А есть к ним эскизы?.. Хоть что-то... То, что вы рисуете, когда думаете.
- Так то ж не картины - тетрадные листы.
И он достал с верхних полок пачку замусоленных тетрадных листов.
- Боже мой! - воскликнула Алина, впервые искренне удивившись - Так у тебя же рука настоящего Дюрера! Что ты здесь делаешь?! Ты где учился?!
- Та негде.
- Но ты, наверное, видел подобную графику, брал в библиотеках альбомы?..
- Та нет. Я сам не знаю, как я рисую. Та получается во - так.
- Послушай, ты откуда свалился?
- Та сельский я.
- Он из художеств видел только плакаты. Висели в сельсовете стенды.
Алина знала, что спрашивать в лоб - за что сидишь? - нельзя. За это можно и убить, но пользуясь простительной женской наивностью, спросила: Ты за что сидишь?!
- Та... за изнасилование, - ответил парень и покраснел.
Ошарашенная таким ответом она отпрянула от него, первичное чувство восторга к его таланту, смешалось с чувством отвращения, и на пике эмоций она выкрикнула: - Идиот! Да развей ты свой талант - все девки были бы твои!
Не позволяют в зонах так обзывать друг друга, глаза парня чуть замутились.
- Вот это комплимент! - похлопал его по плечу видимо более образованный напарник.
От перенапряжения у Алины проступили слезы на глазах - она держала в руках пачку тончайшей графики, достойной обладателя диплома, как минимум, какой-нибудь из лучших европейских академий прошлых веков. В одну секунду беспрекословно теория переселения душ вошла в нее. Иначе объяснить явления такого самородка она бы не смогла.
- А слышал ты когда-нибудь о таком художнике, как Дюрер?
- Не-ка.
- А Доре?
Но ни искорки отзыва в его глазах. Тогда она перечислила ему не менее двадцати имен великих художников. Он слышал только о Леонардо и видел его Мону Лизу в каком-то журнале. Еще ему был известен Илья Глазунов. Работы его не понравились, но он запомнил, что этот художник в моде. И все. Так мало для двадцати двух лет, чтоб начинать прорываться в иную среду. Но талант!..
Алина искренне впала в уныние. Фома дальше сам вел разговор. Торговал на пачки, полулегально пронесенного, чая каждую из картинок, которых вдруг оказалось много под шкафом, пачку эскизов ему отдали просто так. А Алина стояла молча посередине мастерской, такие мастерские в зонах обычно звали коротко - художки, и видела, странную картину: Дюрер, его талант, так трудно наработанный всей жизнью, очнулся вдруг посреди тайги, в теле невезучего. И окруженный степенными ворчливыми людьми, (они то знали, что все искусство - это блажь), - горел, как в адском пламени, в ненужности рабочим будням. И он пошел бетонщиком на стройку... А дальше... не соверши бы преступления, не попади сюда, быть может, Дюрер никогда бы не проснулся в нем... Но что толку?.. Мир больше не увидит возрожденного гения. И нечем им ему помочь. Лишь, разве, что выставить похотливые композиции из девок, да русалок... но линии!..
- Как выйдешь, поступи учиться на художника, - не глядя более насильнику в глаза, сказала Алина.
- Да куда ему, ещё сидеть - не пересидеть, - лениво протянул напарник, - Он же с особо тяжкими...
Они вышли на свежий воздух. Вечерело. Серыми казались здания и люди. Она шагнула за сопровождавшим их заключенным Петровым и застыла на мгновение. Им предстояло пройти через плац. На плацу толпилось около трех тысяч уголовников отбывающих свой срок на строгом режиме, то есть в основном за изнасилование...
- Смена кончилась, вот все и здесь, - заметив ужас в её распахнутых грядущему глазах, - чуть поежившись, сказал сопровождающий. И пошел вперед.
И она пошла за ним. Фома медленно плелся сзади, предательски отставая. Тут же в этой заполненной броуновским движением толпе заключенных в черных ватниках образовался строгий коридор.
"Ну почему, нам не дали в охрану хотя б кого-то при погонах! Да неужели, начальник так уверен в своей власти?!.. - заныло все внутри у Алины, и она вдруг поняла, что ей не все равно как умирать.
Тысячи мрачных глаз, подернутых волчье-серой поволокой, следили за её движением исподлобьев.
"Так из глуши пустого рукава
рванется жест призыва и погони,
сшибая вехи призрачных колонн
и под землей, непомнящей родства,
очнется боль натруженной ладони,
зарытой до скончания времен..."
Очнется вопль, - переделала она прозвучавшие в ней строки Ивана Жданова, - вопль горла древнего самца...
Она сделала несколько шагов, опустив взгляд долу, мелких шажков тихой восточной женщины, лишь бы ничем никого не возбудить, не раздразнить нависшего над этой зоной мистическим туманом зверя зверства.
И увидела трезвыми глазами, как соблазнительно фривольно вихляется кокетливой волной ламовая опушка её дубленки. Она прижала её рукой, так выходили леди из кареты в прошлом веке... И поняла, что получилось ещё женственнее. Она засунула руки в карманы и, четко следя, чтобы дубленка, словно картонный купол передвигалась вместе с ней, не касаясь её колен, пошла-поплыла.
Бесполезно.
Волна полы оттанцовывала свой романтический танец. Отчаявшись следить за ней, Алина поспешила за парнем, он шел, постоянно оглядываясь на неё и Фому. Алина хотела тоже оглянуться, но почувствовала, что не стоит делать лишних движений, и засеменила, глядя на мыски своих замшевых сапожек.
Казалось, она шла ничего не видя, но на самом деле, видела все - всех сразу и каждого в отдельности. Видела темечком, висками, затылком...
Фома нагло отставал метров на десять, тем самым не прикрывая со спины.
В тишине на плацу четко отпечатывала их шаги.
И настолько был недвижен морозный воздух, что будь то не зима, а лето, легко бы отличился полет комара где-то там, в конце черного коридора. До чего же он длинен!..
И даже бессознательный Дюрер не просветлит этот путь заскорузлой чернухи. Она чувствовала, как все тело её пронзали волны человеческого мрака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64