Там ей приходилось играть одновременно две роли - европейской женщины играющей с мужчинами на равных и восточной - не заходящей вперед своего мужчины и не говорящей, когда её не спрашивают. С трудом научившись молчать, она молча принимала даже комплименты, которых было все меньше и меньше. И так как бы украв время, собрав его по минуткам, словно соткав рубашку, собрав с миру по нитке, она выдавала нечто в виде статейки и исчезала. Через полгода могла появиться перед редактором с таким видом, как будто виделись с ним вчера. И не было ничего удивительного в том что, глядя на неё с сомнением, говорил главный редактор:
- Какая скрипочка! Тут такое твориться! Народ озверел от зрелищ. Скрипочка его не удивит, хоть и Страдивари. Ладно. Мы можем дать только короткую информацию о твоей скрипочке.
- Но здесь дело темное! - с пылом продолжала Алина так, словно всегда была в гуще текущих событий, и они уже стали её личной жизнью. - Милиция принесла свои извинения за то, что их сотрудник не среагировал на сработавшую сигнализацию! Он, видите ли, решил, что её ни с того ни с сего замкнуло, и продолжал спать! А от чего это он спал таким глубоким сном?! Дело ещё толком не завели, а его уже уволили! У меня есть подозрение, что в ограблении замешаны наши доблестные правоохранительные органы.
- Быть может, - устало улыбнулся главный редактор отдела культуры. Но вы понимаете, что все равно оплату времени журналистского расследования вам никто не подпишет. Да и не вытянешь ты на народный детектив. Проще писать надо. А не можешь - тогда короче. Так что ищи новые сенсации.
"Новые сенсации! Новые сенсации... Жизнь мелькает, как картинки в калейдоскопе - разрозненные, невразумительные вспышки чужой жизни. А я... где же моя жизнь? Я - ведь, умираю! Люди!.." - Алина вышла в коридор и снова дошла до курилки.
- Вот смотри, что выбираешь: командировку по зонам и тюрьмам или в Париж? - спрашивал Фома молодого журналиста.
- А что в Париж кого-то посылают? - встрепенулся долговязый парень.
- Слушай, Фома, когда же ты уймешься? Так и хочется прокатить тебя по зонам.
- По эрогенным?! - усмехнулся новичок.
Она заметила, как Фома смутился и, отвернувшись, пробормотал:
- О чем же вы там писать-то будете?
- Об искусстве, - еле сдерживая раздражение, процедила сквозь зубы Алина, думая: "Хоть что-то делать. Хоть чем-то занять себя. Всю! Без остатка! Лишь бы не думать, не думать о себе!"
- Живопись за колючей проволокой, - откликнулся молодой журналист, - А чего, они, наверняка, там чего-то малюют.
- А... да ладно вам, пижоны, - махнул рукой Фома, неожиданно обидевшись на их шуточки, и ушел не докурив.
"Я сейчас сломаюсь! Сломаюсь! Упаду и замолкну навсегда!" - отчаянно пульсировало в ней. Но она шла домой, гордо задрав голову, и даже не спотыкаясь.
- Вот ещё - выдумала! Кто сказал, что у тебя рак?! Кто это тебе сказал?! Да об этом не говорят больным! - Кирилл смотрел на нее, сидевшую перед ним опустив голову. Волосы её бледным каскадом струились и струили несчастье. Он чувствовал, что перед ним надломленное существо, которое из последних сил пытается распрямится, стать той, которая вспыхивала в его снах, мечтах многие годы - чем-то утверждающим, вдохновляющим, вечным. Почему же теперь она вызывала лишь его сожаление?
- Светильник гаснет, и фитиль чадит
уже в потемках. Тоненькая струйка
всплывает к потолку...
- Теперь говорят. Если не веришь, пойди проверь. Врач, кстати, просила тебя зайти... - донесся до него её полушепот.
- Вот и проверю. Что они там тебе наговорили?! Рак ли, рыба - а рубашки должны быть выглажены, - ответил он, думая о том, что она не имеет права - не имеет! - быть слабой, быть хилой, ведь она так нужна ему!
ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРИ ДНЯ.
Этот день, как и все дни их четырехлетней совместной жизни, начался со звонка. Впрочем, и кончался он тем же.
Если у других в едва проснувшиеся мозги вплетались цифры из сводки погоды - погоду Алине и Кириллу подменяли цифры, сообщающие о давлении Любовь Леопольдовны, матери Кирилла. К вечеру, обычно, она не была столь лаконичной, куда подробнее рассказывала о длинных очередях в поликлинике, о том, в каком обследовании ей отказали или, если не выходила из дома, рассказывала, как ей было плохо. "Так плохо, что не то что в магазин, до поликлиники дойти не могла". Заканчивала при этом каким-нибудь новым советом: "Ты проверь, сынок, она выворачивает твои носки с изнанки налицо перед стиркой? Носки надо обязательно выворачивать! Она той же тряпкой, что моет посуду, вытирает со стола?.."
Эти звонки мучительно отзывались в Алине чувством собственной неполноценности и ненужности. Самое ужасное заключалось в том, что Кирилл, вроде бы разумный, уже тридцатилетний мужчина - шел проверять. Он въедливо интересовался бытовыми мелочами, понятия не имея, что и как надо делать. Сам же не делал ничего. При этом лицо его заострялось, и это словно чужое выражение, отталкивало Алину ледяной волной отчуждения. У неё опускались руки. Завтрак подгорал, чай подавался слишком горячим, стирка затягивалась.
А далее продолжалось женское счастье.
- Что это тут у меня? - подбегал он к ней с выражением отчаяния на лице, тыча в прыщик на лбу. - Как ты думаешь, костюм ещё не погиб? подходил он к ней со своим очередным костюмом, при исследовании которого он обнаружил мелкую зацепочку в самом невидном месте...
Он должен был быть всегда в центре её внимания. Если Алина смотрела телевизор - Кирилл обычно садился между ней и экраном, требуя составления плана домашних дел на завтра, списка покупок или рассказывал то, что ему рассказали по телефону приятели, последние сплетни, или то, что происходило с ним за день. Впрочем, он слишком часто брал её с собой. Она несла, обычно, двойной груз совместной жизни - домашние дела, работа телефонного секретаря плюс молчаливое сопровождение мужа. Редко удавалось ей вырвать часы личного времени, позволить вспомнить себе о том, что и она - сама по себе - хоть что-то да представляет. Представляла... Слишком редко.
Н-да... не таким ей казался он до их совместной жизни - внимательным, нежным, с чувством юмора. Впрочем, он и остался внимательным и нежным, но только - по отношению к себе.
"Терпение... терпение... терпение" - повторяла Алина.
"Терпение! Терпение! Терпение!" - вторил ей сонм теней давно замужних женщин.
- Я могу поговорить с моей мамой?! Что ты дергаешься каждый раз, когда она звонит, хватаешься за что не попадя?! Меня раздражают твои суетные движения, пока я говорю. То ты в кухне, то в ванной при стирке!.. Сиди напротив и не рыпайся.
- Мне осталось жить не больше года...
- Я это каждый день по телефону слышу. Я тоже себя плохо чувствую - у меня отнимается рука. Посмотри, какие у меня проступили темные круги под глазами?! - и уже тише, уже рассеянно боязно:
- Как ты думаешь, это точно сердце? Может быть, я перенес инфаркт на ногах?! Надо тоже пойти провериться... Кстати, почему ты вчера так поздно вернулась, я же посадил тебя на такси?!
Сама же Алина никогда не спрашивала мужа, почему он так поздно приходит последнее время, с тех пор как она начала проходит обследование в онкоцентре... Ей казалось унизительным допытываться правды, чтобы получать на неё откровенное вранье. Но подруги!.. Измученная ревностью к своему мужу Сергею, Наталья часами рассказывала ей об успехах своей тайной слежки:
- Представляешь, девять вечера, его нет. А сказал, что будет в семь. Решилась зайти к нему в офис. Но прежде чем постучать в дверь, заглянула в окно. Они там сидят... С бутылкой дорогого вина... А его нет. А потом пришел и сказал, что был на работе.
- А кто же тогда там сидел? - не хотела спрашивать, но все же спросила Алина. Их мужья работали вместе.
- Тебе я, думаю... надо знать. За этими мужиками - только глаз да глаз. Не уследишь, глядишь, уже другая увела...
"Я мечтала о морях и кораллах,
Я хотела суп поесть черепаший.
Я шагнула на корабль, а кораблик,
Оказался из газеты вчерашней..." - пела по радио Новелла Матвеева. Алина поморщилась. Невыносимо было слышать сейчас этот слабый голос, отголосок инфантильной былой романтики, а ведь раньше её вполне удовлетворяла эта песня. Выключив приемник, продолжала слушать Натальин скоростной монолог.
- ...Я не знаю ни одной проститутки больше, чем мужики. На каждом шагу продают. А вы столько прожили вместе... В общем, он там с этой... Ну... с секретаршей своей, Жанной. Сидят, пьют в обнимочку и яблоками закусывают.
- Но он терпеть не может яблок!
- Вот и я говорю: держи, мужика, мать! Мой говорил, что она ему письма пишет каждый день, если твой на объектах.
- Зачем? У него же есть мобильный телефон?
- А ты чего не понимаешь?
- Нет.
- Наверняка, чтобы ты случайно обнаружила. Подтачивает ваш союз, как вода, что камень точит.
- Но он же, как шпион - такой аккуратный! Да и не буду я читать то, что написано в записках к нему, даже если они на столе валяются.
- Я, конечно, понимаю твою тактичность. Но я бы это дело так не оставила.
Алина смотрела на мужа с немым вопросом.
- И сдалась она тебе... Нашла к кому ревновать - ворчал он в ответ, взглядом в упор, укоряя её совесть. - У меня дел - сизифов труд.
- Все - сизифов труд! Вся жизнь наша - сизифов труд! Оттого кончается либо немощной старостью и смертью, либо смертью ни с того ни с сего. Пора бы это понять. Я же не могу блуждать по жизни, просто ожидая своего конца, лишь оттого, что нет мне спасения. Надо же что-то делать!
ГЛАВА 4
- Завтра начнем проводить предоперационное обследование. А пока располагайтесь, - сказала медицинская сестра и вышла из её одноместной палаты.
Алина села на кровать и впала в оцепенение. Помпезный холл онкологического центра с огромным строгим гобеленом и огромным, каменным пространством застыл в её глазах, как реквием запечатленный. И холод, пробирающий до мозга костей, излучаемый все всем вокруг.
Неожиданно дверь в бокс раскрылась, и на Алину, медленно надвигаясь, пошло, пошло угловатое чудовище. Алина инстинктивно отпрянула, но тут мозг её проснулся, она увидела крепко сложенную женщину со шрамами, обезображивающим её лицо. У женщины в руках была швабра и ведро. "Уборщица... нянька" - поняла Алина и, успокоившись, и стараясь не выдать ужаса, произведенного её внешним видом, дабы не оскорбить, молча следила за движениями няньки. Та деловито поставила ведро в угол и, опершись на швабру, словно старуха на клюку, уставилась на Алину. Было странно оттого, что она пришла и не собирается убирать. В тоже время было непонятно, зачем она со шваброй в и без того стерильном помещении.
- Прозрачная, - после чересчур долго выдержанной паузы произнесла нянька. Довольная точностью своего определения, улыбнулась располосованной щелью рта:
- Молоденькая совсем. А куда себя загнала?
- Как куда?.. - растерянно оглянулась Алина. - Вот сюда... в больницу.
- Не в больницу, а в тупик, - взгляд няньки полоснул пронзительной жестокостью. - Как зовут?
- Аля... а вас?
- Надеждой меня зовут - Надей.
- Надей, наверное, неудобно. Тятя Надя?..
- Какая я тебе тетя? - недовольно пробурчала Надежда и деловито оглянулась по сторонам. - Мне всего-то, считай, сорок.
Алина подумала о том, что шрам на её лице, быть может, делает её гораздо старше, чем она есть. К тому же, нянечка не обладала тем самым русско-народным говором, коим обычно обладают пожилые женщины, моющие полы в подобных заведениях. И ей стало неловко за свою бестактность.
А нянечка Надя, тем временем, приподняла матрац постели Алины и пошарила под ним.
- Ничего, - удовлетворенно сказала она. - А то тут один придумал: двустволку под кроватью держал.
- Зачем? - Алина смотрела на няню Надю, как на потустороннее существо. На неё накатывали сомнения - а не сон ли все это. Слишком странной была её собеседница.
- А... - отмахнулась нянька. - Все обещал: вот боли начнутся застрелюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64