Когда разговор стал шумным, смешливым — пива было выпито достаточно, Дзержинский, оглядев всех сияющими зелеными глазами, запел вдруг «Варшавянку», запел подлинные ее слова, а не сочиненные полицейскими стихоплетами. Песню подхватили все.
Дзержинский поднял кружку с пивом.
— Прозит! — воскликнул он и осушил единым махом.
Почувствовал, что опьянел — два дня не ел, деньги кончились, последние отдал переводчику с финского, который исследовал брошюру «злейшего террористического сепаратиста» Кони Зиллиакуса.
Вышел в соседнюю комнату, сел в большое кресло возле кафельной печки и уснул — как провалился в темень.
Назавтра, выслушав Дзержинского, Роза Люксембург долго расхаживала по комнате, зная, что надо ответить ему, но не решив еще, как это следует сделать: при том, что храбрости Феликс был легендарной, раним он был по-детски, подобно всем открытым и добрым натурам.
— Ты помнишь заповедь Гиппократа? — спросила Роза, остановившись внезапно посреди комнаты.
Дзержинский обнял глазами ее махонькую фигурку, напряженно-стройную, чуть даже откинутую назад (не хотела, чтобы хоть кто-то заметил ее легкую хромоту, боялась жалости к себе, которая всегда несет отпечаток скидочности), улыбнулся вдруг, ощутив в себе щемящую нежность к этой женщине, и ответил:
— Какую именно?
— «Не надо делать больному хуже».
— Ты считаешь, что у меня ничего не получится?
— Убеждена.
— Роза, но ведь они тоже знали тюрьмы, ссылки, каторгу! — горячо возразил Дзержинский. — Они ведь тоже хотят свержения тирана! Они ведь тоже мечтают о социализме!
— Это неверно. Постановочно — неверно. В твоей трактовке, — уточнила она, — неверно. О социализме нельзя мечтать. Работать надо во имя социализма — упорно, постоянно, каждодневно, не страшась и не гнушаясь революционного быта, то есть «америк-бостонок» для типографий, разъяснительных собеседований с рабочей массой, налаживания помощи семьям ссыльных и каторжан, организации новых кружков, не страшась упреков в догматизме и теоретизировании. А что предлагают пэпээсы, эсеры, анархисты? Заговор, национализм, террор, путч. Это наивно, но это манит горячие головы, это нравится радикальным буржуа, особенно в так называемых российских окраинах, вроде нашей. Разве ты сможешь убедить их в нашей правоте, Феликс?
— Хочу попробовать.
Роза отошла к окну, прижалась лбом к стеклу, потом ответила — сухо, коротко, рубяще:
— У партии на это нет денег, Феликс.
***
«Дорогая Альдонусь! Мне совестно обращаться к тебе с такой просьбой, но, поскольку я прошу тебя об этом впервые, видимо, ты поймешь, что подвело меня к этому обстоятельство чрезвычайное. Мне нужно — примерно на год — получить в долг такую сумму денег, которая позволит мне поехать в Швейцарию, Париж и Лондон. Ты понимаешь, откуда начнется моя дорога, так что подсчитать можешь сама, мне даже совестно называть тебе точную цифру. Речь идет, конечно же, о третьем классе. Поскольку я предполагаю пробыть в поездке около двух недель, мне нужно помимо этого тридцать рублей на койку в дешевеньком пансионе и на пару чашек кофе в день. Пожалуйста, не сердись за то, что я посмел обратиться к тебе с просьбой столь бестактной. Поцелуй деток, передай поклон всем нашим родным и друзьям. Ваш… » «Дорогой Феликс! Обстоятельства у нас по-прежнему таковы, что свободных денег нет и в ближайшее время не предвидится. Однако, если речь идет о твоем здоровье, мы готовы отправить в ту санаторию, куда ты намерен выехать, закладной вексель под все наше — весьма скудное — имущество: ты сможешь отдохнуть и месяц и два. Но если речь идет о путешествии по твоим делам, то мы не можем идти на риск и закладывать последнее, что у нас осталось. Пожалуйста, мой дорогой, не сердись. Постарайся понять, что твои благие порывы, увы, далеки от осуществления. Нельзя жить мечтами; разочарование — страшный удел мечтателей. Целует тебя любящая сестра Альдона». «Дорогая моя! Мне неприятно, что я доставил тебе столько хлопот своей предыдущей открыткой. Ты ведь знаешь, что, как и до сих пор, я как-нибудь выйду из положения. Эта постоянная борьба за материальное существование страшно изнуряет, мучит меня и мешает непосредственной работе. Но у меня нет детей, я один, поэтому не стесняйтесь со мной. Я живу со дня на день, а взор мой, как обычно, устремлен вдаль, и мечты гонят меня по свету. Будьте здоровы, мои дорогие, сердечно обнимаю и крепко целую вас всех. Ваш Юзеф».
12
Николаев прислал перевод телеграфом, просил непременно навестить его в Лондоне, где открылся филиал его дела, передал приветы от Джона Ивановича, который «чувствует себя теперь, после известного приключения на границе, истинным нигилистом и стал даже опаздывать по утрам с кофе — читает „Юманите“.
В тот же день Дзержинский уехал из Берлина — беседовать с «отцом анархистов», князем Петром Алексеевичем Кропоткиным, отправившим в Варшаву вторую группу своих сторонников, которые сразу же начали шумные экспроприации.
Шел князю шестьдесят второй год, но глаза под кругляшками очков смотрели зорко, глубоко и с той непреклонною добротою, которая свойственна личностям, одержимым идеей не на время — на жизнь.
Тридцать лет назад, отслужив офицером в амурском полку, изъездив Сибирь, Бурятию, Якутию и Маньчжурию, составив блестящие описания этих мест, князь бросил службу — а ведь обречен был самим фактом своего рождения на генеральские погоны; поступил в университет вольным слушателем, увлекался математикой, верно почувствовав проявление революционности знания в этой, казалось бы, недвижной науке мудрецов и философов. Летом, в качестве секретаря Российского географического общества, он излазил глетчеры Скандинавии — работа его после этого путешествия была отмечена медалью. А в следующем году, во время вакансов в Европе, примкнул к «Международному обществу рабочих» — широкие знания и испепеляющая честность привели князя к этому. Вернувшись в Петербург, он вошел в революционное общество «чайковцев», был арестован, посажен в Петропавловку, откуда дерзко бежал, и с тех пор, вот уже двадцать лет, считался — по праву — теоретиком мирового анархизма.
Князь согласился принять Дзержинского сразу же, как только тот попросил: интересно было повстречать организатора польской социал-демократии.
— Ругаться приехали? — спросил Кропоткин, усаживая Дзержинского в кресло, подле стола. — Обидно с вами браниться, у меня вас самые добрые отзывы, но коли для дела — готов и побраниться.
Дзержинский был готов к спору. Он загодя проконспектировал работы Кропоткина; получалось, что главный и определяющий закон развития сводится не к борьбе классов, но к эволюции человека: от счастливого к избыточно счастливому бытию. Базируется этот закон развития на двух требованиях: во-первых, справедливость, а во-вторых, познание и осуществление «догмата энергии».. Кропоткин считал, что следует «кипеть ключом в своей страсти мышления и действия — тогда Твой разум, Твоя любовь, Твоя энергия перельются в других».
Дзержинский читал Кропоткина бережно, анализировал с огромным интересом: не соглашаясь с теорией анархиста, он старался понять строй рассуждений борца с деспотизмом; подвиг Кропоткина, вся его жизнь была отмечена последовательной честностью, которая — волею логики общественного развития — оказалась помехой той общественно-политической концепции, которая обнимала! новые условия бытия — двадцатый век жил по своим законам.
«Право, как общественный институт», по мнению Кропоткина, не исчезнет — должно исчезнуть лишь право писаное, то есть обязательное для всех, отмечал в. конспекте Дзержинский. Кропоткин часто повторяет: «тысячи лет правящие твердят: „уважение перед законом“, но ведь закон-то не уважает людей. Закон является институтом сравнительно юным. Множество столетий человечество жило без всяких писаных законов; отношения людей друг к другу регулировались привычками, обычаями и нравами, почтенными своей древностью и усваиваемыми каждым с детства, как усваивалась охота, скотоводство, земледелие. Но когда общество все более и более стало расслаиваться на два класса, из которых один желал господства, а другой — избегнуть этого господства, вот тогда-то освященный попом и охраненный воином появился закон».
Дзержинский работал с русским текстом Кропоткина — от стеснялся своего акцента и поэтому старался всех русских читать в подлиннике, а не по-польски или немецки (по ночам декламировал стихи Мицкевича в переводе его русских друзей — хотел владеть в совершенстве тем языком, на котором столь великолепно говорили Роза, Тышка, Адольф Барский). Конспектируя Кропоткина, его ищущую публицистику, Дзержинский испытывал боль — ему было горько за человека, который так честно заблуждался. Бороться с Кропоткиным? Да. С Кропоткиным. Если ты принял бремя ответственности, ты должен: найти в себе силы бороться с ним.
«Право, закон — это те киты, на которых строится давящее здание государства. Но государство отомрет, ибо оно мешает счастливому существованию человека. Для чего нужна чудовищная: машина, называемая государством? Для того, чтобы воспрепятствовать капиталисту эксплуатировать рабочего или помещику — крестьянина? Или для того, чтобы защитить нас от ростовщичества? Нет, тысячу раз нет. Государство вмешивается во все наши дела и, точно кольцом, охватывает нас от колыбели до могилы, определяет все наши поступки, нагромождает горы законов и предписаний. Что же заменит государство? Народное представительство, сообщество тех, кто ранее был угнетаем? Нет. Парламентаризм, от которого так много ожидали, стал повсюду орудием интриги и личного обогащения, орудием антинародных и реакционных стремлений. Подобно всем деспотам, народное представительство — пусть оно называется парламентом, конвентом или как-нибудь иначе, всегда будет пытаться расширить свою компетенцию, постоянно будет стремиться усилить свою власть и посредством законов вытеснить деятельность личности. Парламентаризм отвратителен для всякого, кто наблюдал его близко».
(Посылы Кропоткина принимались Дзержинским. Он отвергал его выводы, которые оформлены были в программу неприятия. Отрицание — при всем его блеске — первый шаг в политике. Реальные предложения, выверенные холодной логикой математики, страстностью историка и широтой философа, это есть тот пик, который определяет политика, обладающего правом «формулировать будущее».)
«Что же в таком случае придет на смену разрушенному государству и парламенту, отвергнутому князем? » — записывал Дзержинский. «Кропоткин убежден, что на смену может прийти лишь одна формация — „общинное сожительство“. Город, по его мнению, — это „большой, слитый воедино злодей“.
Как же должно строиться будущее?
«Будут существовать общины, но эти общины не представляют собой скопления людей на известной территории; у них нет ни границ, ни стен; община — это группировка единомышленников, не представляющая собой замкнутого целого. Различные группы известной общины будут тяготеть к сходным группам других общин; они соединяются с ними столь же прочно, как и со своими гражданами, и таким образом создадутся общества с одинаковыми интересами».
В общинах все будут «делать только то, что необходимо, не дожидаясь распоряжения какого-либо правительства». Община уничтожит государства не для того, чтобы потом их возобновить. «Все поймут, что наибольшей свободы и наибольшего счастья можно достигнуть, не имея над собой никаких уполномоченных».
«Как же достигнуть этого? » — ставил Дзержинский вопрос на полях рукописи.
«Мы знаем, что будущего строя мы не достигнем без сильных потрясений. Для победы справедливости и для осуществления новых идей необходима страшная гроза, которая смела бы всю гниль, оживила бы своим дыханием уставшие души и возвратила бы погибающему обществу способность самопожертвования и героизма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93