Рабочие будут возмущаться и вполне справедливо. Нужно издать об этом только местные прокламации для Лодзи и Ченстохова, там, где они в прокламациях выступили против нас. В настоящее время наши рабочие взялись энергично за агитацию среди ППСовских рабочих, и это им удается. Прокламация же снова воздвигает стену между рабочими ППС и нашими. Вместо этого следовало бы написать статью об этом поведении ППС — можно издать ее отдельно без возгласов: долой ППС, долой предателей. Статья такая очень желательна — она нанесет последний удар ППС. В этой статье вы должны, однако, не столько ругаться, сколько точно описать факт и проанализировать его. Ибо мы должны быть очень заинтересованы в рабочих ППС, которых много и которых подобный тон статьи может завоевать на нашу сторону. Прокламации нужны, когда мы призываем к действию, когда выставляем лозунг в ответ на действия правительства и правящих кругов. По отношению же к ППС и «эндеции“ нужны не лозунги и призывы, а выяснение, разъяснение. Рабочие в этом отношении имеют здоровый инстинкт и прокламации против ППС принимаются ими обыкновенно плохо, несмотря на то, что они прямо фанатичные эсдеки. В первую очередь, необходимо издать прокламации: 1) об анархии в правительственных мероприятиях, 2) о комиссии Булыгина, 3) о приеме нашим «обществом“ указа о веротерпимости, 4) к солдатам, 5) к рабочим, чтобы агитировали в войсках среди солдат. Не забывайте также об интеллигенции, она тянется к нам кучами — мы их не можем воспитать одними лишь словами, ни выбрасывать их из партии. Нам, стало быть, угрожает засорение движения. Только литература может их воспитать и руководить ими, а вы об этом болтаете, но не помните. Издайте же, наконец! Без литературы наша работа — сизифов труд. Письмо это пишу на трех листах по трем адресам уже с двух часов ночи — теперь больше пяти — чтобы вы не ругались. Ну, будьте здоровы. Ваш Юзеф“.
14
На поляну из яркой июльской зелени выходили по одному. Мужчины в белых рубашках, пиджак — на руке, а женщины в белых кофточках с букетиками полевых цветов.
Дзержинский принимал людей, как хозяин в доме, широким жестом усаживал на траву, указывая места; женщин пропускал поближе к центру, шутил, балагурил.
— Все собрались, по-моему? — спросил он. — Тридцать два мужчины и пять представительниц прекрасной половины рода человеческого. Все правильно… Товарищи, конференция Варшавского комитета будет не долгой, но важной — в плане организационном, то есть, по сегодняшнему моменту, стратегическом. Обсудить следует общее положение, планы борьбы, наше отношение к Булыгинской думе. Есть возражения?
— Нет, — ответили весело, как ученики в классе на последних майских занятиях, когда пух летает и летняя радость близка: настроение у всех было подобное, оттого что чувствовали — революция ширится, грядет свобода.
— За последнее столетие революционное движение в России оказалось самым мощным по своему размаху, — начал Дзержинский, — такого движения не знал еще мир, и даже сравнение с героями Парижской коммуны не может поколебать моей уверенности в нашей сегодняшней революционной исключительности. Поэтому наше отношение к тому, что нам дает царизм, должно быть особенно пристальным. Бандит откупается для того, чтобы собрать других бандитов и отобрать то, что дал. Что нам предлагает царизм? «Думу, выборы, демократию». По словам «национал-демократов» — это есть акт «гуманизма и дружбы». Какую же «дружбу» нам предлагает царь?
Над всей Россией простирается закон об «усиленной охране», во многих губерниях объявлено военное положение, власть сосредоточена в руках жандармов и казаков, все города наводнены солдатами, порют крестьян, десятки тысяч людей томятся в тюрьмах и одновременно — конституция!
Озадачим себя рассмотрением проекта Булыгина. Как будет организована Государственная дума? Там конечно же должны заседать «представители народа». Кто эти народные представители? Согласно булыгинского проекта, избирательное право предоставляется только тем, кто владеет недвижимостью и имениями или платит за квартиру не менее 100 рублей в месяц! Рабочий получает тридцать рублей — это максимум. Значит, в Государственную думу будут посылать представителей самые богатые слои населения. Что же будут делать в думе эти «народные» представители? Какие права дает им самодержавие? Согласно проекту Булыгина, они будут обсуждать законы и высказывать по этому поводу мнения. Примет ли правительство их мнения или нет — это уже не их дело, так как принять и утверждать какой-либо закон может лишь царь, а никак не Государственная дума.
Число депутатов в русском парламенте должно простираться до шестисот человек. Однако если соберется столько депутатов в одной зале, то это ведь равносильно массовому сборищу, которые запрещены в России! Поэтому Булыгин в своем проекте делает оговорку — всех депутатов разделят на десять небольших парламентов; каждый будет иметь собственное «занятие»: один будет заниматься финансовыми вопросами, другой — народным просвещением, третий — военными делами. Таким образом, депутат, занимающийся железнодорожным делом, не входит в рассмотрение вопросов, связанных с обороной, — хорош себе государственный подход!
Важнейшей задачей любого европейского парламента является контроль правительства. Русская Государственная дума также получает это право — депутатам позволено спросить у министра отчет, но, по проекту Булыгина, министр может отсрочить свой доклад думе на неопределенное время.
Европейский парламент — самый захудалый — отличается тем, что заседания его открыты, и все в стране знают, что там происходит. Не то будет в русской думе. «Публику» не будут пускать на заседания. В зале могут находиться лишь корреспонденты известных газет, и то с разрешения председательствующего. Не пожелай он — заседания будут происходить тайно, — точно так же, как сейчас решаются все дела в бюрократических канцеляриях. Можно ли при подобной «конституции» ожидать каких-нибудь гражданских прав?! Можно ли надеяться на политическую свободу?!
Эта горе-конституция не может удовлетворить даже буржуазию, а ведь она для нее — в первую очередь — разработана.
Буржуазия недовольна «конституцией» Булыгина и высказывается против нее в самых резких выражениях. Как должны относиться к подобной «конституции» мы, рабочие?!
Дзержинский помолчал мгновенье, откашлялся, а потом продолжал:
— Надо таким образом формулировать наши лозунги, которые будем проводить в массу польских рабочих, что ни о какой поддержке булыгинского мертворожденного ублюдка не может быть речи. Следует постоянно разъяснять: царизм легко сдаваться не намерен. Он будет извиваться, хитрить, обещать маленькие подачки и давать их, с тем чтобы не дать то, чего мы требуем, — свободы! После майского расстрела губернатор Варшавы разрешил издание двух новых газет, которым дозволено зубоскальствовать — не критиковать; намекать — не разъяснять. А разъяснять есть что — положение грозное. Русские товарищи из Нижнего Новгорода и Балашова сообщили в своих листовках о том, каким образом царизм начал развязывание гражданской войны. Именно так, ибо как иначе определить печатание полицией прокламаций, обращенных к «черной сотне», с призывом «громить революционеров»? Послушайте, что пишут борисоглебские социал-демократы. — Дзержинский достал маленький листок, развернул его, начал читать: — «Силою вещей правительство толкает нас от слов к делу. Оно видит, что революционное движение вышло из того положения, когда борьбой с ним занималась только жандармерия. Открывая массовый прием на „государственную службу“ босяков и хулиганов, правительство стало менять приемы воздействия на массы. До сих пор правительство только гонялось за агитаторами. Теперь оно само командирует архиереев, генералов вести агитацию в народе. До сих правительство душило организацию. Теперь оно само организует „союзы русских людей“ и „лиги патриотов“. До сих пор оно трепетало при слове восстание. Теперь оно само устраивает восстания черносотенного хулиганья». — Дзержинский поднял глаза. — Русские товарищи приглашают всех, кто не сочувствует «черной сотне», это важный штрих, товарищи, всех приглашают принять участие в создании групп вооруженной самообороны.
— А почему там про босяков сказано плохо? — спросил Генрих. — Горький про них хорошо писал. Дзержинский улыбнулся:
— Ну что ж, нам спорить не впервой, товарищ Генрих. Я отвечу. К революции, а точнее, к революционному лозунгу, льнет особенно явно деклассированный элемент и радикальная буржуазия. Им нравится быть в фокусе внимания, им приятен шум, гам, разгул. Когда мы предлагаем принять нашу тактику и подчиняться дисциплине, они, естественно, отказываются. Правительство подсовывает им иной путь: «Бей и кроши! » Кричать, надрывая глотку, что, мол, «я — народ», еще не значит быть представителем народа. Орать, что «у меня руки с мозолями», — не значит быть пролетарием: те, кто строит виселицы, имеют рабочие руки и кровавые, несчитанные деньги. Звание, самое высокое на земле, — «рабочий» — надо заслужить не отметкой в опросном листке, а всем твоим моральным строем, подчинением твоего существа делу правды. Пьяные хулиганы в драных рубашках, которые крушат магазины, орут, что они «рабочие».
— Казаки, — сказал кто-то из собравшихся.
— Это другое дело, — ответил Дзержинский, — есть трудовые казаки, есть…
— Казаки едут, — повторили тихо, — у тебя за спиной, Юзеф.
Дзержинский обернулся: из кустов выезжали казаки и конные городовые.
— У кого есть нелегальная литература, отдавайте мне, отходите в сторону, — сказал Дзержинский, разрывая листочки из записной книжки и быстро глотая их. — Вы меня не знаете!
Жандармский офицер был любезен. Картинно козырнув, он соскочил с каурого, ликующе оглядел собравшихся и сказал:
— Господа, вы арестованы. Прошу предъявить документы. У кого из вас есть что недозволенное — извольте сдать. Дзержинский протянул свой паспорт первым:
— Я — Кржечковский, Ян Эдмундов.
— Что вы здесь делали, господин Кржечковский?
— Об этом поговорим в тюрьме, как я догадываюсь? Сейчас прошу отметить лишь то, что все это сообщество я раньше не знал и не видел: вы загнали меня в одну кучу с гуляющими.
— Оружие есть?
Дзержинский полез в карман, достал браунинг. Офицер испуганно выбросил вперед руки, к нему кинулись жандармы.
— Что это вы такой пугливый? — усмехнулся Дзержинский и швырнул пистолет на землю. — Он не заряжен. И, по-моему, даже без бойка…
На железнодорожной станции арестантов загнали в угол зала ожидания для пассажиров первого класса: дамы в шляпах, мужчины в канотье, дети в кружевах, — все это замерло, когда ввели Дзержинского и его друзей. Все замерло, кроме мячика, который катился по кафельному полу, а следом за ним бежал малыш в матроске.
Дзержинский мячик поднял, ловко, как фокусник, завертел его на пальце, протянул мальчику, присев перед ним на корточки.
— Отойти от арестованного! — гаркнул жандарм.
А малыш ведь не понимает, что такое «арестованный», это мама его понимает, она к нему и бежит, хватает сына на руки, испуганно прижимает к себе, шепчет что-то на ухо, садится рядом с мужем, инженером-путейцем, испуганная, будто породистая наседка.
— Сынок, — сказал путеец, не отрываясь от газеты, — подойди к господину и скажи: «Большое вам спасибо».
— Казимеж, — прошептала женщина. — Что ты делаешь?!
Путеец, сложив газету, сунул ее в карман, поглядел на Дзержинского и повторил:
— Яцек, маленький, надо всегда благодарить тех, кто делает тебе добро. Ну-ка, умница моя, топай…
Малыш подбежал к Дзержинскому, отодвинул толстую жандармскую ногу в деготном сапоге и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
14
На поляну из яркой июльской зелени выходили по одному. Мужчины в белых рубашках, пиджак — на руке, а женщины в белых кофточках с букетиками полевых цветов.
Дзержинский принимал людей, как хозяин в доме, широким жестом усаживал на траву, указывая места; женщин пропускал поближе к центру, шутил, балагурил.
— Все собрались, по-моему? — спросил он. — Тридцать два мужчины и пять представительниц прекрасной половины рода человеческого. Все правильно… Товарищи, конференция Варшавского комитета будет не долгой, но важной — в плане организационном, то есть, по сегодняшнему моменту, стратегическом. Обсудить следует общее положение, планы борьбы, наше отношение к Булыгинской думе. Есть возражения?
— Нет, — ответили весело, как ученики в классе на последних майских занятиях, когда пух летает и летняя радость близка: настроение у всех было подобное, оттого что чувствовали — революция ширится, грядет свобода.
— За последнее столетие революционное движение в России оказалось самым мощным по своему размаху, — начал Дзержинский, — такого движения не знал еще мир, и даже сравнение с героями Парижской коммуны не может поколебать моей уверенности в нашей сегодняшней революционной исключительности. Поэтому наше отношение к тому, что нам дает царизм, должно быть особенно пристальным. Бандит откупается для того, чтобы собрать других бандитов и отобрать то, что дал. Что нам предлагает царизм? «Думу, выборы, демократию». По словам «национал-демократов» — это есть акт «гуманизма и дружбы». Какую же «дружбу» нам предлагает царь?
Над всей Россией простирается закон об «усиленной охране», во многих губерниях объявлено военное положение, власть сосредоточена в руках жандармов и казаков, все города наводнены солдатами, порют крестьян, десятки тысяч людей томятся в тюрьмах и одновременно — конституция!
Озадачим себя рассмотрением проекта Булыгина. Как будет организована Государственная дума? Там конечно же должны заседать «представители народа». Кто эти народные представители? Согласно булыгинского проекта, избирательное право предоставляется только тем, кто владеет недвижимостью и имениями или платит за квартиру не менее 100 рублей в месяц! Рабочий получает тридцать рублей — это максимум. Значит, в Государственную думу будут посылать представителей самые богатые слои населения. Что же будут делать в думе эти «народные» представители? Какие права дает им самодержавие? Согласно проекту Булыгина, они будут обсуждать законы и высказывать по этому поводу мнения. Примет ли правительство их мнения или нет — это уже не их дело, так как принять и утверждать какой-либо закон может лишь царь, а никак не Государственная дума.
Число депутатов в русском парламенте должно простираться до шестисот человек. Однако если соберется столько депутатов в одной зале, то это ведь равносильно массовому сборищу, которые запрещены в России! Поэтому Булыгин в своем проекте делает оговорку — всех депутатов разделят на десять небольших парламентов; каждый будет иметь собственное «занятие»: один будет заниматься финансовыми вопросами, другой — народным просвещением, третий — военными делами. Таким образом, депутат, занимающийся железнодорожным делом, не входит в рассмотрение вопросов, связанных с обороной, — хорош себе государственный подход!
Важнейшей задачей любого европейского парламента является контроль правительства. Русская Государственная дума также получает это право — депутатам позволено спросить у министра отчет, но, по проекту Булыгина, министр может отсрочить свой доклад думе на неопределенное время.
Европейский парламент — самый захудалый — отличается тем, что заседания его открыты, и все в стране знают, что там происходит. Не то будет в русской думе. «Публику» не будут пускать на заседания. В зале могут находиться лишь корреспонденты известных газет, и то с разрешения председательствующего. Не пожелай он — заседания будут происходить тайно, — точно так же, как сейчас решаются все дела в бюрократических канцеляриях. Можно ли при подобной «конституции» ожидать каких-нибудь гражданских прав?! Можно ли надеяться на политическую свободу?!
Эта горе-конституция не может удовлетворить даже буржуазию, а ведь она для нее — в первую очередь — разработана.
Буржуазия недовольна «конституцией» Булыгина и высказывается против нее в самых резких выражениях. Как должны относиться к подобной «конституции» мы, рабочие?!
Дзержинский помолчал мгновенье, откашлялся, а потом продолжал:
— Надо таким образом формулировать наши лозунги, которые будем проводить в массу польских рабочих, что ни о какой поддержке булыгинского мертворожденного ублюдка не может быть речи. Следует постоянно разъяснять: царизм легко сдаваться не намерен. Он будет извиваться, хитрить, обещать маленькие подачки и давать их, с тем чтобы не дать то, чего мы требуем, — свободы! После майского расстрела губернатор Варшавы разрешил издание двух новых газет, которым дозволено зубоскальствовать — не критиковать; намекать — не разъяснять. А разъяснять есть что — положение грозное. Русские товарищи из Нижнего Новгорода и Балашова сообщили в своих листовках о том, каким образом царизм начал развязывание гражданской войны. Именно так, ибо как иначе определить печатание полицией прокламаций, обращенных к «черной сотне», с призывом «громить революционеров»? Послушайте, что пишут борисоглебские социал-демократы. — Дзержинский достал маленький листок, развернул его, начал читать: — «Силою вещей правительство толкает нас от слов к делу. Оно видит, что революционное движение вышло из того положения, когда борьбой с ним занималась только жандармерия. Открывая массовый прием на „государственную службу“ босяков и хулиганов, правительство стало менять приемы воздействия на массы. До сих пор правительство только гонялось за агитаторами. Теперь оно само командирует архиереев, генералов вести агитацию в народе. До сих правительство душило организацию. Теперь оно само организует „союзы русских людей“ и „лиги патриотов“. До сих пор оно трепетало при слове восстание. Теперь оно само устраивает восстания черносотенного хулиганья». — Дзержинский поднял глаза. — Русские товарищи приглашают всех, кто не сочувствует «черной сотне», это важный штрих, товарищи, всех приглашают принять участие в создании групп вооруженной самообороны.
— А почему там про босяков сказано плохо? — спросил Генрих. — Горький про них хорошо писал. Дзержинский улыбнулся:
— Ну что ж, нам спорить не впервой, товарищ Генрих. Я отвечу. К революции, а точнее, к революционному лозунгу, льнет особенно явно деклассированный элемент и радикальная буржуазия. Им нравится быть в фокусе внимания, им приятен шум, гам, разгул. Когда мы предлагаем принять нашу тактику и подчиняться дисциплине, они, естественно, отказываются. Правительство подсовывает им иной путь: «Бей и кроши! » Кричать, надрывая глотку, что, мол, «я — народ», еще не значит быть представителем народа. Орать, что «у меня руки с мозолями», — не значит быть пролетарием: те, кто строит виселицы, имеют рабочие руки и кровавые, несчитанные деньги. Звание, самое высокое на земле, — «рабочий» — надо заслужить не отметкой в опросном листке, а всем твоим моральным строем, подчинением твоего существа делу правды. Пьяные хулиганы в драных рубашках, которые крушат магазины, орут, что они «рабочие».
— Казаки, — сказал кто-то из собравшихся.
— Это другое дело, — ответил Дзержинский, — есть трудовые казаки, есть…
— Казаки едут, — повторили тихо, — у тебя за спиной, Юзеф.
Дзержинский обернулся: из кустов выезжали казаки и конные городовые.
— У кого есть нелегальная литература, отдавайте мне, отходите в сторону, — сказал Дзержинский, разрывая листочки из записной книжки и быстро глотая их. — Вы меня не знаете!
Жандармский офицер был любезен. Картинно козырнув, он соскочил с каурого, ликующе оглядел собравшихся и сказал:
— Господа, вы арестованы. Прошу предъявить документы. У кого из вас есть что недозволенное — извольте сдать. Дзержинский протянул свой паспорт первым:
— Я — Кржечковский, Ян Эдмундов.
— Что вы здесь делали, господин Кржечковский?
— Об этом поговорим в тюрьме, как я догадываюсь? Сейчас прошу отметить лишь то, что все это сообщество я раньше не знал и не видел: вы загнали меня в одну кучу с гуляющими.
— Оружие есть?
Дзержинский полез в карман, достал браунинг. Офицер испуганно выбросил вперед руки, к нему кинулись жандармы.
— Что это вы такой пугливый? — усмехнулся Дзержинский и швырнул пистолет на землю. — Он не заряжен. И, по-моему, даже без бойка…
На железнодорожной станции арестантов загнали в угол зала ожидания для пассажиров первого класса: дамы в шляпах, мужчины в канотье, дети в кружевах, — все это замерло, когда ввели Дзержинского и его друзей. Все замерло, кроме мячика, который катился по кафельному полу, а следом за ним бежал малыш в матроске.
Дзержинский мячик поднял, ловко, как фокусник, завертел его на пальце, протянул мальчику, присев перед ним на корточки.
— Отойти от арестованного! — гаркнул жандарм.
А малыш ведь не понимает, что такое «арестованный», это мама его понимает, она к нему и бежит, хватает сына на руки, испуганно прижимает к себе, шепчет что-то на ухо, садится рядом с мужем, инженером-путейцем, испуганная, будто породистая наседка.
— Сынок, — сказал путеец, не отрываясь от газеты, — подойди к господину и скажи: «Большое вам спасибо».
— Казимеж, — прошептала женщина. — Что ты делаешь?!
Путеец, сложив газету, сунул ее в карман, поглядел на Дзержинского и повторил:
— Яцек, маленький, надо всегда благодарить тех, кто делает тебе добро. Ну-ка, умница моя, топай…
Малыш подбежал к Дзержинскому, отодвинул толстую жандармскую ногу в деготном сапоге и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93