— Мадам, вам не нравятся наши платья? — обеспокоенно спросила Валентина.
— Вы обе прелестны, моя дорогая, — с кривой усмешкой заверила ее Жермен. — Но для девственниц хорош белый цвет, а не ярко-розовый. И хотя в Париже юные груди всегда в моде, женщины, которым еще не исполнилось двадцати, обычно носят фишю, чтобы прикрыть тело. И монсеньор Талейран отлично это знает.
Валентина и Мирей покраснели до корней волос, а Талейран ввернул:
— Я облекаю Францию согласно своему собственному вкусу.
Морис и Жермен улыбнулись друг другу, и она пожала плечами.
— Надеюсь, опера вам нравится? — спросила мадам, поворачиваясь к Мирей. — Это одна из моих любимых. Я не слышала ее с самого детства. Музыку написал Андре Филидор — лучший шахматист Европы. Его шахматной игрой и композиторским талантом наслаждались философы и короли. Однако вы можете счесть, что его музыка старомодна. После того как Глюк совершил переворот в опере, тяжеловато слушать так много речитатива…
— Мы никогда раньше не были в опере, мадам, — вмешалась Валентина.
— Никогда не слышали оперу! — громко воскликнула Жермен. — Невозможно! Где же ваша семья держала вас?
— В монастыре, мадам, — вежливо ответила Мирей. Светская львица на мгновение уставилась на нее, словно никогда не слышала о монастырях. Затем она повернулась и посмотрела на Талейрана.
— Я вижу, есть вещи, которые вы не потрудились мне объяснить, мой друг. Знай я, что воспитанницы Давида росли в монастыре, я едва ли выбрала бы оперу вроде «Тома Джонса». — Она снова повернулась к Мирей и добавила: — Надеюсь, она не повергнет вас в смущение. Это английская история о незаконнорожденном ребенке.
— Лучше привить им мораль, пока они еще молоды, — засмеялся Талейран.
— Истинная правда, — проговорила Жермен сквозь зубы. — С таким наставником, как епископом Отенский, учеба определенно пойдет впрок.
Мадам повернулась к сцене, поскольку уже поднимали занавес.
— Я думаю, это был самый восхитительный опыт в моей жизни, — говорила Валентина после возвращения из оперы.
Она сидела на мягком абиссинском ковре в кабинете Талейрана, наблюдая за языками пламени через каминную решетку.
Талейран вольготно устроился в большом кресле, обитом синим шелком, ногами он упирался в тахту. Мирей стояла чуть поодаль и глядела на огонь.
— И коньяк мы пьем тоже впервые, — добавила Валентина-
— Ну, вам еще только шестнадцать, — сказал Талейран, вдыхая коньячный аромат и делая глоток. — Вам еще многое предстоит познать.
— Сколько вам лет, монсеньор Талейран? — спросила Валентина.
— Это бестактный вопрос, — произнесла Мирей со своего места у камина. — Тебе не следует спрашивать людей об их возрасте.
— Пожалуйста, зовите меня Морис, — сказал Талейран. — Мне тридцать семь лет, но, когда вы называете меня «монсеньор», я чувствую себя девяностолетним. Скажите, как вам понравилась Жермен?
— Мадам де Сталь была очаровательна, — сказала Мирей, ее рыжие волосы пламенели на фоне огня в камине.
— Это правда, что она ваша любовница? — спросила Валентина.
— Валентина! — закричала Мирей, но Талейран разразился хохотом.
— Ты прелесть! — сказал он и взъерошил волосы Валентины, прижавшейся к его колену. Для Мирей он добавил: — Ваша кузина, мадемуазель, свободна от всего показного, что так утомляет в парижском обществе. Ее вопросы вовсе не обижают меня, напротив, я нахожу их свежими и… бодрящими. Я считаю, что последние несколько недель, когда я наряжал вас и сопровождал по Парижу, были утешением, которое смягчило горечь моего природного цинизма. Но кто сказал вам, Валентина, что мадам де Сталь — моя любовница?
— Я слышала это от слуг, монсеньор, я имею в виду, дядя Морис. Это правда?
— Нет, моя дорогая. Это неправда. Больше нет. Когда-то мы были любовниками, но сплетни всегда запаздывают во времени. Мы с ней хорошие друзья.
— Возможно, она бросила вас из-за хромой ноги? — предположила Валентина.
— Пресвятая Матерь Божья! — вскричала Мирей. Обычно она не божилась всуе. — Немедленно извинись перед монсеньором. Пожалуйста, простите мою кузину, монсеньор! Она не хотела обидеть вас.
Талейран сидел молча, потрясенный до глубины души. Хотя он сам только что заявил, что не может обижаться на Валентину, однако никто во всей Франции никогда не упоминал о его увечье прилюдно. Трепеща от чувства, которого он не мог определить, Морис взял Валентину за руки, поднял и усадил рядом с собой на тахту. Он нежно обвил ее руками и прижал к себе.
— Мне очень жаль, дядя Морис, — сказала Валентина. Она трепетно коснулась рукой его щеки и улыбнулась ему. — Мне раньше никогда не приходилось видеть настоящих физических недостатков. Я хотела бы взглянуть на вашу ногу — в познавательных целях.
Мирей застонала. Талейран уставился на Валентину, не веря своим ушам. Она схватила его за руку, словно пыталась придать ему решимости. Некоторое время спустя епископ мрачно произнес:
— Ладно. Если хочешь…
Превозмогая боль, он согнул ногу и снял тяжелый стальной ботинок, который фиксировал ее таким образом, чтобы он мог ходить.
Валентина пристально изучала увечную конечность в тусклом свете камина. Нога была безобразно вывернута, ступня так искривлена, что пальцы были подвернуты вниз. Сверху она действительно напоминала копыто. Валентина подняла ногу, склонилась над ней и быстро поцеловала ступню. Оглушенный Талейран, не двигаясь, сидел в кресле.
— Бедная нога! — пробормотала Валентина. — Ты так много и незаслуженно страдала.
Талейран потянулся к девушке. Он наклонился к ее лицу и легонько поцеловал в губы. На мгновение его золотистые кудри и ее белокурые переплелись в свете огня.
— Ты единственная, кто когда-либо обращался к моей ноге,—сказал он с улыбкой. — Ты сделала ее очень счастливой.
Когда он повернул ангельски красивое лицо к Валентине и золотые кудри засияли в свете пламени, Мирей совершенно забыла, что перед ней человек, который почти что в одиночку безжалостно уничтожил католическую церковь во Франции. Человек, который ищет шахматы Монглана, чтобы завладеть ими.
Свечи в кабинете Талейрана сгорели почти полностью. В угасающем свете камина углы большой комнаты были погружены в тень. Взглянув на бронзовые часы, стоявшие на каминной полке, Талейран заметил, что уже третий час ночи. Он поднялся со своего кресла, где сидели, свернувшись и распустив волосы, Валентина и Мирей.
— Я обещал вашему дяде, что доставлю вас домой в разумное время, — сказал он девушкам, — Взгляните, который час.
— О, дядя Морис! — принялась упрашивать Валентина. — Пожалуйста, не заставляйте нас уходить. В первый раз нам выдался случай выйти в свет. С тех пор как мы приехали в Париж, мы живем так, будто вовсе не покидали монастыря.
— Еще одну историю, — согласилась Мирей. — Дядя не будет возражать.
— Ваш дядя будет в ярости, — рассмеялся Талейран. — Но уже действительно поздно отправлять вас домой. Ночью пьяные санкюлоты шатаются по улицам даже в богатых кварталах. Я предлагаю послать к вам домой гонца с запиской для дядюшки. А мой камердинер Куртье пока приготовит для вас комнату. Я полагаю, вы предпочтете остаться вместе?
На самом деле он слегка покривил душой, когда говорил об опасности возвращения. У Талейрана был полон дом слуг, а до жилища Давида было рукой подать. Просто Талейран вдруг осознал, что он не хочет отправлять девушек домой. Возможно, не захочет никогда. Рассказывая свои сказки, он словно оттягивал неизбежное. Эти две молоденькие девушки своей невинностью всколыхнули в нем чувства, которые он старательно подавлял. У него никогда не было семьи, и та теплота, которую он испытывал в их присутствии, была для него в диковинку.
— Ах, можно мы и впрямь останемся здесь на ночь? — попросила Валентина, схватив Мирей за руку.
Та колебалась, хотя тоже не хотела уходить.
— Конечно, — сказал Талейран, поднявшись из кресла, и позвонил в колокольчик. — Будем надеяться, что завтра утром в Париже не разразится скандал, который пророчила Жермен.
Невозмутимый Куртье, все еще наряженный в накрахмаленную ливрею, только бросил взгляд на растрепанные волосы девушек и босую ногу хозяина, а затем, не произнося ни слова, проводил Валентину и Мирей наверх в одну из больших спален, предназначенных для гостей.
— Не мог бы монсеньор найти для нас какую-нибудь ночную одежду? — спросила Мирей. — Возможно, у кого-нибудь из прислуги…
— Не беспокойтесь, — вежливо ответил Куртье и тут же достал два пеньюара, щедро украшенные кружевом ручной работы.
Пеньюары явно не принадлежали прислуге. Вручив их девушкам, Куртье все так же невозмутимо вышел из комнаты.
Когда Валентина и Мирей разделись, причесали волосы и залезли на большую мягкую кровать с искусно отделанным пологом, Талейран постучал в дверь.
— Вам удобно? — спросил он, просунув голову в комнату.
— Это самая великолепная кровать, какую мы когда-либо видели, — ответила Мирей, сидя на толстой перине. — В монастыре мы спали на деревянных топчанах, чтобы исправить осанку.
— Могу отметить, что эффект замечательный, — сказал, улыбаясь, Талейран.
Он вошел в комнату и присел на маленькую скамеечку у кровати.
— Теперь вы должны рассказать нам еще одну историю, — потребовала Валентина.
— Уже очень поздно…— начал Талейран.
— Историю о привидениях! — принялась клянчить Валентина. — Аббатиса никогда не разрешала нам слушать истории
о привидениях, но тем не менее мы их рассказывали. А вы знаете хоть одну?
— К сожалению, нет, — удрученно сказал Талейран. — Как вы теперь знаете, у меня не было нормального детства, и я никогда не слышал подобных историй. — Он немного подумал. — Правда, был в моей жизни один случай, когда я встретил привидение.
— Вы не шутите? — воскликнула Валентина, хватая Мирей за руку под покрывалом. Обе девушки оживились. — Настоящее привидение?
— Знаю, в это трудно поверить, — рассмеялся Талейран. — Вы должны пообещать, что никогда не расскажете об этом дядюшке Жаку Луи, а не то я стану посмешищем для всего Собрания.
Девушки свернулись под одеялом и поклялись ничего никому не рассказывать. Талейран присел на софу, освещенную тусклым светом свечей, и начал свою историю.
История епископа
Когда я был совсем молодым, еще до того, как принял обет и стал священником, я оставил принадлежащее мне имение в Сан-Реми, где похоронен знаменитый король Хлодвиг, и уехал учиться в Сорбонну. После двух лет обучения в этом знаменитом университете для меня настало время объявить о своем призвании.
Я знал, что в семье разразится ужасный скандал, если я откажусь от навязываемого мне будущего. Однако сам я чувствовал, что совершенно не подхожу на роль священника. В глубине души я всегда знал, что мое призвание — стать политическим деятелем.
В Сорбонне под часовней были захоронены останки величайшего политика, которого когда-либо знала Франция, человека, который стал для меня идеалом. Вы знаете его имя — Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье. Он стал редким образцом единения религии и политики. В течение двадцати лет он железной рукой правил Францией, до самой своей смерти в 1642 году.
Однажды около полуночи я оставил уютную постель, набросил на ночную рубаху теплый плащ, спустился по увитой диким виноградом стене студенческого общежития и отправился к часовне Сорбонны.
Ветер гнал по газону опавшие листья, где-то раздавались уханье филина и крики других ночных тварей. Хотя я считал себя смельчаком, признаюсь, я трусил.
Внутри часовни было темно и холодно. В этот час здесь никто не молился, и только несколько свечей догорали у склепа. Я зажег еще одну, опустился на колени и начал умолять покойного духовного отца Франции направить меня. В огромном склепе стояла тишина, и я слышал только биение собственного сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108