Театр ломился от публики. Здесь были гондольеры в разноцветных одеждах, куртизанки в шляпках с перьями, буржуа, увешанные драгоценностями, — словом, зрители, совершенно непохожие на искушенных парижских театралов. И все они от души вносили свою лепту в представление. Каждое слово со сцены встречалось свистом, раскатами смеха или шуточками, актеров было трудно расслышать. Я делил ложу с молодым человеком, по виду ровесником Андре Филидора, то есть лет шестнадцати или около того. Однако лицо этого щеголя покрывали густые румяна, губы сияли кармином, а на голове у него красовался напудренный парик и шляпа с плюмажем, модные в Венеции того времени. Он представился как Джованни Казанова. Казанова учился на юриста, подобно вам, но у него были и другие таланты. Сын венецианских актеров, которые выступали на подмостках по всей Европе от Венеции до Санкт-Петербурга, он зарабатывал на жизнь игрой на скрипке в нескольких местных театрах. Молодой человек был потрясен до глубины души, узнав, что видит перед собой человека, только что прибывшего из Парижа. Он мечтал посетить этот город роскоши и декадентства: эти две особенности импонировали юному Джованни больше всего. Он сказал, что интересуется двором Людовика, ведь монарх был известен своей экстравагантностью, любовницами, аморальностью и увлечением оккультизмом. Казанова больше всего интересовался этим последним и засыпал меня вопросами относительно братства масонов, столь популярного в Париже в то время. Поскольку я был не очень сведущ в подобных делах, он решил восполнить сей пробел в моем образовании на следующее утро, в пасхальное воскресенье. Мы прибыли на место, как договорились, на рассвете. Огромная толпа уже собралась перед Порта делла Карта, ее ворота отделяли знаменитый собор Сан-Марко от примыкающего к нему Дворца дожей. Толпа, которая в первую неделю карнавала пестрела разноцветными нарядами, теперь была сплошь черной. Все разговаривали тихими голосами в ожидании некоего события. «Скоро мы увидим старейший ритуал в Венеции, — сказал мне Казанова. — Каждую Пасху на рассвете дож Венеции возглавляет процессию, идущую от Пьяцетты и обратно к собору Сан-Марко. Это называется „Долгий ход“, церемония такая же древняя, как сама Венеция». — «Но ведь Венеция старше, чем Пасха, старше самого христианства», — заметил я, пока мы стояли среди ожидающей толпы за бархатными шнурами. «Я не говорил, что это христианский ритуал, — ответил Казанова с таинственной улыбкой. — Венеция была построена финикийцами, от которых и получила свое название. Финикия располагалась на островах, ее жители поклонялись богине Луны — Каре, она контролирует приливы, а финикийцы царили на море. Они верили, что из морских вод происходит все живое, сама жизнь». Финикийский ритуал. Что-то промелькнуло в моей памяти при этих словах. В это время толпа перестала шушукаться и над площадью повисла тишина. На ступеньках дворца появились несколько трубачей и затрубили в фанфары. Венецианский дож в пурпурной мантии и драгоценном венце появился из Порта делла Карта в окружении музыкантов с лютнями, флейтами и лирами. Музыка, которую они играли, казалось, была навеяна свыше. За ними вышли представители Ватикана в строгих белых ризах и митрах, украшенных драгоценными камнями и золотым шитьем. Казанова подтолкнул меня, чтобы я мог рассмотреть ритуал поближе. Участники процессии спустились с Пьяцетты и остановились у Стены Правосудия, расписанной сценами Страшного Суда. На этом месте в прошлые века Инквизиция вешала еретиков. Вдоль стены возвышались вытесанные из каменных монолитов колонны, привезенные из Крестового похода с берегов древней Финикии. Наверное, неспроста, подумал я, шествие остановилось в благоговейном молчании именно на этом месте. Наконец под звуки божественной музыки процессия двинулась дальше. Кордоны, окружавшие толпу, были сняты, чтобы публика могла присоединиться к шествию. Мы с Казановой взялись за руки и двинулись дальше с толпой, и тут меня охватило странное, едва уловимое чувство, объяснить которое я затруднялся. Меня не оставляло ощущение, будто я стал свидетелем действа, которое было старо, как само время. Действа темного и таинственного, полного символизма, имеющего глубокие исторические корни. Действа опасного. Змееподобное тело процессии изогнулось, поворачивая от Пьяцетты обратно к колоннаде, и мне почудилось, что мы все глубже и глубже погружаемся в темные ходы лабиринта, не имеющего выхода. Я знал, что мне ничего не угрожает — на улице день, рядом сотни людей, однако я не мог прогнать страх. В меня вселяла надежду лишь музыка, а движение, сама церемония страшила меня. Каждый раз, когда мы останавливались по знаку дожа перед каким-либо артефактом или скульптурой, я чувствовал, что кровь в моих жилах пульсирует все сильнее. Словно какое-то послание стучалось в мой мозг, но я не способен был расшифровать его. Казанова внимательно наблюдал за мной. Дож остановился снова. «Это Меркурий — вестник богов, — заметил Казанова, когда мы подошли к бронзовой статуе, словно застывшей в движении. — В Египте его называют Тотом, что значит „судья“. В Греции он — Гермес, проводник душ, потому что он сопровождает души в Аид и иногда выкидывает над богами шутки, похищая оттуда тени умерших. Князь мошенников, Джокер, Шут, Дурак в картах Таро, он был богом воровства и хитрости. Гермес изобрел семиструнную лиру, которая позволяла брать октаву, чем заставил богов ликовать от радости». Я задержался перед статуей некоторое время, прежде чем идти дальше. Передо мной стоял бог, который мог освободить людей из царства смерти. На нем были крылатые сандалии, в руке — сияющий кадуцей, жезл, обвитый парой змей, чьи тела сплетались в восьмерку. Он указывал на землю мечты, волшебные миры, страны, где правят удача, везение и всевозможные игры. Случайно ли это, что на лице статуи блуждала кривая ухмылка, будто бы обращенная к процессии? Может, когда-то давно, в глубине темных веков, этот ритуал был посвящен Гермесу? Дож и процессия делали много остановок на своем трансцендентальном пути — всего их было шестнадцать. Пока мы двигались, в моей голове постепенно вырисовывалась схема. Но лишь во время десятой остановки, перед стеной Кастелло, мне удалось сложить все увиденное воедино. Стена эта имеет три с половиной метра в толщину и облицована разноцветными камнями. Надпись на ней, самую древнюю в Венеции, перевел для меня Казанова:
Если бы человек мог говорить и делать, что думает,
он бы увидел, как может измениться.
В центре стены был вмурован простой белый камень, к которому дож и его свита отнеслись так, словно в нем было заключено некое чудо. И тут меня пробила дрожь. С моих глаз слетела пелена. Я смог увидеть все. Это был не просто ритуал, это был процесс, который разворачивался перед нами, каждая остановка в ходе движения символизировала ступень на пути перехода из одного состояния в другое. Это было похоже на формулу. Формулу чего? И наконец я понял…
Тут Руссо прервал рассказ и, отложив рукоделие, снова залез в свою кожаную сумку и достал оттуда потертый от старости рисунок. Осторожно развернув бумагу, он отдал ее мне.

— Это моя схема «Долгого хода», здесь я указал путь процессии с шестнадцатью остановками, по числу фигур на шахматной доске. Как видите, сам путь представляет собой восьмерку, подобно двум змеям на жезле Гермеса, подобно восьмеричному пути, предписанному Буддой для вхождения в нирвану, подобно восьми ярусам Вавилонской башни, одолев которую человек мог бы достичь богов. Похожую формулу восемь мавров некогда преподнесли Карлу Великому. Она была спрятана в шахматах Монглана…
— Формула? — спросил я в изумлении.
— Формула абсолютной власти, — ответил Руссо. — Формула, чье значение забыто, но чей магнетизм столь велик, что люди продолжают изображать ее, не понимая, что делают, как мы с Казановой в тот день тридцать пять лет назад, в Венеции.
— Этот ритуал выглядит очень красивым и таинственным, — согласился я. — Но почему вы полагаете, будто он имеет нечто общее с шахматами Монглана — сокровищем, которое все считают не более чем легендой?
— Как вы не понимаете! — вспылил Руссо. — Жители островов Италии и Греции унаследовали свои традиции, лабиринты и культы поклонения камням из одного источника — источника, из которого произошли сами.
— Вы имеете в виду Финикию?
— Я имею в виду Темный остров, — с видом заговорщика сказал Руссо. — Остров, который арабы сначала называли Аль-Джезаир. Остров между двумя реками, которые извиваются подобно змеям на жезле Гермеса, образуя цифру восемь, реками, которые омывали колыбель человечества. Тигр и Евфрат…
— Вы считаете, что этот ритуал, эта формула пришла к нам из Месопотамии? — воскликнул я.
— Я целую жизнь посвятил тому, чтобы заполучить ее! — произнес Руссо, поднимаясь со своего места и хватая меня за руку. — Я посылал Казанову, Босуэлла и Дидро, чтобы они узнали эту тайну. Теперь я посылаю вас, чтобы вы нашли следы этой формулы, потому что я провел тридцать пять лет, пытаясь понять ее значение. Теперь слишком поздно…
— Но, мсье! — растерялся я. — Даже если вы узнаете, что это за секретная формула, что вы будете с ней делать? Вы ведь писали о прелестях деревенской жизни на природе, о равноправии людей, данном им от рождения. Какую пользу может принести вам эта вещь?
— Я враг королей! — воскликнул Руссо в отчаянии. — Формула, которая содержится в шахматах Монглана, принесет смерть всем королям и царям на все времена! Ах, если бы я мог прожить достаточно долго, чтобы заполучить ее!
У меня было много вопросов к Руссо, однако он побледнел от усталости, лоб его покрылся бисеринками пота. Философ убрал обратно свое кружево, показывая, что разговор окончен. Но прежде чем снова погрузиться в свои размышления, куда мне дороги не было, он посмотрел на меня в последний раз.
— Был однажды великий царь,—мягко сказал Руссо. — Самый могущественный царь на земле! Говорили, что он никогда не умрет, что он бессмертен. Его называли аль-Искандер, двурогий бог, и на золотых монетах он изображен с витыми козлиными рогами, знаком божества, на царственном лбу. В истории он остался как Александр Великий, завоеватель мира. Он умер в возрасте тридцати трех лет в Вавилоне, в Месопотамии, разыскивая формулу. Если бы только секрет оказался в наших руках…
— Я готов исполнять ваши приказы, — сказал я, помогая Руссо, тяжело опиравшемуся на мое плечо, перейти через мост. — Вдвоем мы отыщем шахматы Монглана, если они еще существуют, и узнаем значение этой формулы.
— Мне уже поздно пускаться на поиски, — сказал Руссо, печально качая головой. — Возьмите эту схему, поскольку это единственный ключ, который у нас есть. Легенда гласит, что шахматы Монглана спрятаны во дворце Карла Великого в Экс-ла-Шапель или в аббатстве Монглан. Ваша задача — найти их.
Робеспьер внезапно замолчал и оглянулся. Перед ним на столе в свете лампы лежала сделанная им по памяти схема венецианского ритуала. Давид, который внимательно изучал набросок, поднял глаза на своего собеседника.
— Вы ничего не слышали? — спросил Робеспьер, в его зеленых глазах отразился отблеск фейерверка.
— Это лишь игра вашего воображения, — резко ответил Давид. — После вашей истории я уже не удивляюсь, что вы так пугливы. Интересно, как много из того, что вы рассказали было следствием старческого слабоумия?
— Вы же слышали, что рассказал вам Филидор, а мне Руссо,—раздраженно ответил Робеспьер. — Ваша воспитанница Мирей владеет несколькими фигурами — она призналась в этом в Аббатской обители. Вы должны отправиться со мной в Бастилию, надо заставить ее все рассказать. Только тогда я смогу помочь вам.
Художник прекрасно понял угрозу, крывшуюся в его словах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108