— На гипсовой шине есть каблучок, но вам придется несколько недель пользоваться костылями, иначе нога скрючится. Приходите через две недели, мы сделаем рентгеновский снимок. Я лишь надеюсь, что вы не окажетесь снова в этой палате.
Он вышел, а в палате появился незнакомец, не из персонала госпиталя, в обычном костюме. Кин, шнуруя ботинок, не посмотрел на него.
— Позвольте помочь, — сказал вошедший, опустился и завязал шнурок.
— Благодарю, — выдохнул Кин. — Кто вы такой?
Вошедший вынул небольшой бумажник и раскрыл его.
— Я Боб Уоррен из ФБР, — сказал он.
Кин нагнулся и развязал шнурок, а затем стал с новым усердием завязывать его. Спросил, запыхавшись:
— Что ж, ваши ребята теперь расследуют дорожные происшествия?
— Просим вас держаться в стороне от Уиллингхэма, — сказал агент.
Кин завязал шнурок, уселся поудобнее.
— От кого? — спросил он. — Никогда не слыхал о таком.
— Тогда зачем вы три дня дежурили у его дома?
— Мне нравятся лесные участки.
— Послушайте, Уиллингхэм наш клиент. Мы не можем допустить, чтобы вы вспугнули его.
— Да-а? Вы нравитесь мне, ребята. А если он важен для моего расследования?
— Я знаю, чем вы заняты, — сказал агент. — Могу сказать, что Перкерсон будет скорее накрыт, если вы останетесь в стороне. У нас там свой человек.
— Что же вам нужно от Перкерсона? — спросил Кин. — Убийство ведь не относится к федеральным преступлениям.
— Но он участвует в том, что относится к ним, — сказал агент.
— Почему же вы его не арестовали? — спросил Кин, тронув свои костыли.
— Он нам полезнее там, где находится, чем в тюрьме.
Кин кивнул.
— Я так и думал, — заметил он, оттолкнулся от кровати, оперся на здоровую ногу и запустил костылем в сотрудника ФБР. Костыль попал тому в голову и сбил его с ног. Кин закричал от боли и повалился сам.
Агент вскочил и вытащил пистолет.
— Стоять на месте, безумный ублюдок! — прокричал он.
Кин постарался занять сидячее положение и оперся о стену.
— О, я люблю вас, ребята, — сказал он. — Перкерсон вогнал меня в бетон на скорости семьдесят миль, а вы, ребята, видимо, в этот момент все снимали на пленку: Давно ли вы знаете, где он находится? Не достаточно ли долго, чтобы предотвратить убийства у клиники абортов? Не достаточно ли долго, чтобы помешать расправе с моим партнером? Кого еще вы, ребята, хотели бы видеть убитым, чтобы раздобыть хорошие сведения?
Агент уложил в кобуру пистолет.
— У нас свои методы.
— Да-а? — вымолвил Кин. — Ну вот, а у меня свои собственные.
— Вы хотите пристрелить Перкерсона, не так ли? — спросил агент, и лицо его покраснело. — Вы хотите всадить ему пулю в голову и помешать расследованию, которое уже продолжается два года и ведет к десяткам арестов по обвинению в заговоре против государства.
Кин схватился за кровать и встал на здоровую ногу.
— Я ничего не знаю о заговоре, — сказал он. — Я ловлю ребят, которые убивают людей; можете назвать это делом моей жизни. Сейчас я очень стараюсь поймать парня, который убил моего партнера и попытался убить меня. — Он потряс головой. — Нет, я не собираюсь его пристрелить. Я намерен протащить его мордой по грязи, прижать ему коленом шею и стянуть за спиной его руки. А затем лично проследить, чтобы его зарегистрировали, сфотографировали, привлекли к суду, судили бы за убийства, и, если проживу достаточно долго, я бы еще отправился к Редсвилл, посидеть на галерее и посмеяться, когда будут его поджаривать.
Кин подхватил костыль и запрыгал к другому. Взяв их под мышки, проверил длину. Агент наблюдал. Наконец, Кин поднял взгляд.
— И еще кое-что скажу, — сказал он. — Пусть никто из федеральных хвастунов не попадается на пути, когда я буду всем этим заниматься:
Кин выбрался на костылях из палаты и направился к столику медсестры, что-то бормоча и постанывая от боли.
Глава 12
Они лежали, прижавшись друг к другу в темноте — мокрые от пота и обессилевшие.
— Я хочу знать, — сказала она. — Я хочу знать все об этом.
Он засмеялся.
— Ты ничего не пропускаешь, не так ли? — сказал он. — Хочешь, чтобы тебя прикончили?
Она взяла в руку его пенис и стала массировать.
— Ты не сможешь меня убить, слишком во мне нуждаешься, — медленно сказала она, продолжая свое занятие.
— О. Боже, — захныкал он. — Знает Бог, это правда.
— Я люблю все знать, это власть, — сказала она. — Мне нравится быть у власти. — Ее руки не уставали.
Он уже содрогался.
Она села сверху, надвинувшись, и приняла его внутрь себя.
— Я хочу знать все, что знаешь ты, — сказала она, медленно двигаясь вкруговую, что, она знала, доводит его до безумия. — Мне достаточно знать то, что ты знаешь.
— Нет, — сказал он. — Забудь. Она перестала двигаться.
— Ну, что ж ты! — молил он, дергаясь. — Ну, спрашивай, дьяволица.
— Кто Старейшина? — спросила она, колыхнувшись.
— Оллгуд, — сказал он. — Твой босс.
— Лжец, — сказала она и стала слезать.
Он схватил ее за ягодицы и потащил на себя.
— Нет, — сказал он.
Она возобновила движение на его чреслах. — Ну, тигр?
— Уиллингхэм, — сказал он.
Она помедлила:
— Не врешь, дорогой?
— Клянусь, — сказал он. — Я с полдюжины раз встречался с ним наедине.
Она заерзала на нем снова.
— Где же ты с ним встречался?
— В его доме, — мучительно выдохнул он, — Это центр — оружия, денег, всего.
— А я думала, Кэлхоун. — сказала она. Перкерсон ощутил, что она делает так, как он особенно любит.
— Этот клоун? — заговорил он быстро, — да он и дороги в сортир не нашел бы самостоятельно. Уиллингхэм его вытащил в люди. Кэлхоун до встречи с ним проповедовал в сарае, а жил в трейлере.
— Откуда же деньги? — спросила она. — Ведь там масса денег!
— От богатых парней, от Избранных, да и от Кэлхоуна. Вся наличность из прихода Кэлхоуна идет прямо Уиллингхэму.
Она ускорила темп.
— Каким же образом ты узнал все это? — спросила она придирчиво.
— Он сам рассказывает. Ему недостает слушателей.
— Но почему же именно ты? Почему ты? — Она двигалась все быстрее.
— О, Боже, — взревел Перкерсон...
— Почему ты? — требовала она.
— Он знает меня с Вьетнама, он знает...
— Что знает?
— Да я кончаю, кончаю!
— Да, да! — прокричала она. — Я с тобой!
Они приникли друг к другу. Она не слезла, а стерла пот с его лба и похлопала его по щекам.
— Почему же именно ты? — снова спросила она.
— Он знает, что я пущу себе пулю в голову, если он попросит, — выдохнул он, — И еще он знает, что я никогда никому не дамся живым.
Глава 13
В пятницу вечером в той же студии, где Уилл вел дебаты с Маком Дином, он оказался лицом к лицу с Доном Беверли Кэлхоуном.
Двое кандидатов в сенаторы под горячими прожекторами обсуждали вопросы, выбранные посредником. Они стояли друг против друга, опираясь на кафедры. Уилл говорил по-своему, Кэлхоун — по-своему, оперируя ссылками на Писание, взывая к Семейным ценностям, Американскому образу жизни и Господу.
Уилл не мог с ним соревноваться в демагогии. Он будто стрелял серебряными пулями в сердце чудовища, а оно поднималось и нападало, выставив зубы. Кэлхоун демонстрировал весь арсенал, искусно провоцируя противника, ставя под сомнение его нравственность, образ жизни и убеждения.
Уилл пресытился этим. Он не поддался на провокации и, когда истекал час дебатов, подвел итог в коротеньком заявлении, глядя на не Кэлхоуна, а в объектив телекамеры.
— Поскольку это моя последняя возможность выступить перед таким большим количеством избирателей Джорджии, я обращаюсь к тому, что, по-моему, стало уже чуть ли не главным накануне выборов. А именно к тому факту, что мой оппонент, вступив в политическую борьбу, избрал почему-то метод дискуссии, основанный на выпадах, полуправде, наклеивании ярлыков и недостойных намеках. Он изо дня в день намекал, что, поскольку я холостяк, я, должно быть, гомосексуал, что, поскольку я не женат, мне не понять заботы семей; что поскольку я отказываюсь рассуждать на темы религии в политической кампании, где этим рассуждениям не место, я, вероятно, вообще так называемый гуманист, что бы оно ни значило. Поскольку я против растраты и разворовывания несметного количества общественных денег, направляемых на бессмысленное умножение оружия, я, будто бы, — против сильной обороны; поскольку я предлагаю разумно расходовать средства на помощь неудачливым согражданам, готовым участвовать в осуществлении Американской Мечты, меня обвиняют в том, что я легкомысленный либерал. Да, я отвергаю людоедскую идеологию правый радикалов. За это меня называют социалистом и чуть ли не коммунистом. Да, я против смертных приговоров, за это меня обвиняют в пособничестве преступникам. Да, я поддерживаю право женщины самой решать, вынашивать ли ей ребенка, и тут же оказываюсь сообщником убийц. Надеюсь и верю, что мои земляки слишком умные люди, чтобы попасться на эту грязную тактику. Я уверен, что вы хотите, чтобы ваши представители в Вашингтоне не забывали о вашей повседневной жизни. А не занимались бы там и здесь демагогией, ради того, чтобы удовлетворить собственные амбиции. У меня нет церковной кафедры, с которой я могу говорить о своих идеях и принципах. Я располагаю не большими средствами, чем любой кандидат, и я их использую в меру своих способностей. Если вы находите, что я понимаю, во что вы верите и чего хотите, то вы пошлете меня в сенат Соединенных Штатов через неделю после следующего вторника. Если ошибаюсь, значит, заслуживаю поражения. Слово за вами, сограждане. Благодарю вас.
Заключительная речь Дона Беверли Кэлхоуна звучала в иной тональности.
— Друзья мои, — сказал он заискивающе, — мой молодой оппонент суммировал свои идеи лучше, чем я могу это сделать. Он, как я понял, хотел бы заставить вас верить, что сексуальная ориентация мужчины не имеет значения, хотя Бог осуждает содомитян; он за то, чтобы вы поверили, будто созданный Богом утробный плод нельзя назвать человеческим существом, он настаивает на том, что религиозные убеждения кандидата — или их отсутствие — не имеют значения в глазах людей, которые его избирают. Вы только что слышали, как он говорил все это здесь, этим вечером. Вы также слышали, что он сетовал на отсутствие кафедры, с которой мог бы рассказать о своей сере. Что ж, я предлагаю ему кафедру.
Уилл посмотрел на Кэлхоуна. Что замыслил этот человек?
— Я сегодня предлагаю мистеру Ли, использовать трибуну Баптистской церкви Святого Холма обоих побережий в течение следующей недели. Если он не боится сказать, во что верит, пусть поведает нам об этом. — Кэлхоун обернулся к Уиллу. — Принимаете вы мое приглашение, сэр?
— Принимаю, — ответил Уилл, — с одним условием: моя проповедь в вашей церкви должна быть передана по всем каналам вашей телевизионной сети так же, как ваши воскресные проповеди. Согласны вы на такое условие?
— Что ж, сэр, — сказал Кэлхоун. — Я и не мыслил это как-либо иначе.
— Тогда я рад принять приглашение, — сказал Уилл, улыбаясь в объектив.
* * *
Том Блэк сказал на следующий день:
— Вы дали ему возможность забросать вас песком.
— Том-прав, Уилл, — сказала Китти. — Вам предстоит общаться с аудиторией доктора Дона в его церкви и по его телевидению, а это люди, не способные вас понять.
— Так обеспечьте мне большую аудиторию, — сказал Уилл. — Рекламируйте событие. Телевидение проникает и каждый дом. Нужно добиться, чтобы все телевизоры штата были включены этим утром.
— Рискованно, — сказал Том. — Мы, судя по опросам, улучшили положение, заключив контракты с телевидением и, возможно, сумеем опередить Кэлхоуна в день голосования, если не сделаем ошибок. Судебный процесс Лэрри Муди не должен нам повредить, но тут не все предсказуемо. Стоило ли подсовывать шею под удар, выходя на трибуну доктора Дона?
— Я уже подсунул, — сказал Уилл. — Не мог же я пойти на попятный, неужели неясно? Прошу вас исследовать программу Кэлхоуна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49