Люди взбираются на вершину Гималаев только для того, чтобы «просто оказаться там», и для меня эта мистификация значит «быть там». Я бросил себе вызов, и мне не нужны другие мотивы. Все остальное вторично - вознаграждение, которое придет, а может, и не придет, но в любом случае оно ничего не значит по сравнению с вызовом. Я отвечу на него, не важно, на беду или на счастье, ждет ли меня триумф или позор. Средства - это цель. Я мог спокойно отвернуться от всего этого, и без сомнения мудрый человек поступил бы именно так. Но надо мной властвовало помрачение разума, с одной стороны, высокоцивилизованное, а с другой - глубоко примитивное. Я был одержим и с самого начала знал, но не имел храбрости признаться себе в том, что «если» - это иллюзия, помогающая преодолеть первое препятствие: понимание того, что можно рискнуть всем.
Какое-то время я метался на месте, откладывал решение столько, сколько мог, а потом взял и позвонил Беверли Лу. Сказал ей, что моя мать умерла и мне надо прилететь в Нью-Йорк. А потом добавил:
- Сегодня утром звонил Хьюз. Сказал, что сожалеет, а потом произнес: "Ну что ж, это судьба". Он остановится в каком-то отеле и свяжется со мной. После этого я, наверное, поеду в Нассау. Так что расписание изменилось.
Затем сделал звонок Нине в Лондон:
- Прилетаю на утреннем рейсе из Иберии. Скорее всего, задержусь в аэропорту до вечера. Могу я угостить тебя чашечкой кофе?
- Я встречу тебя, - ответила она.
* * *
И действительно встретила. Она была в кожаном пальто и солнечных очках. Казалось, длинная лондонская зима высосала из нее цвет, а попытки сделать карьеру теперь, когда Фредерик исчез из ее жизни, вконец утомили.
- Все происходит чертовски медленно, - пожаловалась Нина. - Такое ощущение, как будто тянешь неподъемный груз, а вокруг все фальшивое, сплошная мишура. Я презираю это. Но кому-то надо оплачивать счета, дети скоро пойдут в школу, а я больше ничего не умею. У меня новый менеджер. Тебе он не понравится. Мне, кстати, тоже, но он изо всех сил старается вытащить меня. Меня приглашают на телевидение и на благотворительные акции, весной записываем альбом. А как ты, дорогой мой? - Она посмотрела на часы. - Поедем ко мне, позавтракаем. У нас же есть время, так?
Время? Время есть всегда. Каждый может манипулировать им без особых усилий: сжимать, расширять, делать час прекраснее или, наоборот, ужаснее, чем целый год. Стоял серый лондонский день. Квартира в Челси, на набережной Темзы, была тихой и теплой. Мы пили кофе на кухне Нины, и я увлекся шоколадным печеньем. Немного поговорили о моей матери. Затем я сказал:
- Ты выглядишь так, будто нуждаешься в длительном отдыхе.
- Так и есть, - согласилась она. - Я на пределе.
- На следующей неделе я полечу в Нассау по делу, надо провести кое-какие исследования для новой книги. Не хочешь со мной?
Мы никогда не планировали подобные вещи. Ловили моменты, когда это было возможно, пользуясь случайностями и совпадениями, а не намерениями. Мы давно поняли, что заранее рассчитывать - значит обречь затею на провал; у кого-нибудь всегда возникнут непредвиденные обстоятельства, и все расстроится. И даже сейчас, когда я предложил провести неделю в Нассау, я понимал, что у Нины дела, ее ждут интервью и студии.
- Ты же знаешь, как я хочу этого, - ответила она, - но не могу.
Чуть позже днем я рассказал ей о Хьюзе и показал три письма.
- Как интересно! - воскликнула Нина. - Ховард Хьюз! А ты не можешь остаться на ночь и полететь утренним рейсом? Я могла бы подбросить тебя в аэропорт.
Я позвонил в офис "Пан Америкэн", отменил заказ и зарезервировал билеты на утренний самолет в Нью-Йорк. Этим вечером к Нине приехал ее менеджер Джон Маршалл с женой. Маленький, опрятно одетый, сладкоречивый англичанин с искусственным шармом и неистовствующим эгоизмом. Он владел конюшней и поместьем в деревне, носил туфли от Гуччи и спортивные куртки с Сэвил-Роу. У него не было телефона, поэтому коротышка использовал квартиру Нины как офис. Маршалл вломился в дверь с криками:
- Нина Суперзвезда!
После ужина мы с ним остались наедине.
- Знаете, - начал он, - для американца вы выглядите достаточно разумным и интеллигентным человеком. Моя звезда рассказала мне, что вы сильно увлечены ею и пригласили ее на следующую неделю в Нассау. Думаю, это чертовски хорошая идея. Моей звезде нужен отдых, и я разрешил ей поехать.
- Вы очень добры к нам, Джон.
Позже я отвел Нину в сторонку и передал этот разговор.
- Это значит, ты поедешь?
- Если хочешь. Боже мой, - вздохнула она, склонив голову мне на плечо, - я так тебя люблю.
На следующий день Нина отвезла меня в аэропорт Хитроу, где мы купили ей билет туда и обратно, из Лондона в Нью-Йорк. Мы встретимся там и отправимся в Нассау, где, если, конечно, в издательстве все пойдет хорошо, я должен буду встретиться с Ховардом Хьюзом.
* * *
Через день после похорон матери я появился в офисе "Макгро-Хилл", одетый в серый костюм и черный галстук. Двадцатый этаж отдела распространения продукции я изучил хорошо; за последние пять лет мне два раза отводили тут кабинет, где приходилось доводить до ума финальные черновики романов, которые публиковало "Макгро-Хилл". В этой компании я был дольше, чем любой из ныне работающих редакторов. По-видимому, сотрудниками тут не слишком дорожили.
- Клифф, похоже, уже принят в штат, - как-то заявила Беверли Лу на очередной вечеринке с коктейлями, на которую я явился без всякого желания.
- Тогда почему компания не хочет допустить меня к схеме обслуживания штатных сотрудников?
- Ну, на самом деле ты не сотрудник. Ты - наш автор. Ты с нами дольше, чем любой другой писатель.
- Да, заметил. Что-то они у вас не задерживаются.
Пять лет назад я сидел в этом офисе, просматривал гранки своего романа "38-й этаж", когда меня пригласили наверх, на корпоративную рождественскую вечеринку. В тот день я не успел побриться, вдобавок надел растянутый шерстяной свитер с кожаными заплатками на локтях и мешковатые вельветовые штаны. Именно тогда я в первый раз увидел Хэрольда Макгро, президента компании "Макгро-Хилл", одного из двух подразделений "Макгро-Хилл инкорпо-рейтед". Тот подозвал Эда Куна, в ту пору главного редактора отдела распространения, и указал на меня.
- Я думал, политика компании, - сказал он укоризненно, - предусматривает пункт, по которому сотрудники обязуются носить пиджаки и галстуки. Этот молодой человек выглядит как бомж.
- Это писатель, - объяснил Эд Кун. - Он для нас пишет.
- О! - удивился Хэрольд. - Хотелось бы с ним познакомиться.
Вот так нас представили друг другу.
В это февральское утро я легким ветерком пронесся по офису Беверли Лу, на ходу перебрасываясь парой фраз со знакомыми секретарями и машинистками.
Мы уже успели повидаться прошлым вечером, пропустить по паре бокалов, и теперь Беверли сопровождала меня в зал, где в просторном угловом офисе с шикарным видом на Уолл-стрит и Гудзон заседал Альберт Левенталь, вице-президент и глава отдела распространения, - маленький, элегантный, коричневый, как орех, человек с безупречной и заслуженной репутацией в книжном бизнесе, которому остался всего год до пенсии. У Альберта был острый, суховатый склад ума, но в голосе постоянно чувствовалась дрожь, а под приятной улыбкой скрывалась тень беспокойства, как будто он чувствовал, что мир готов обрушиться на него в любой момент.
Прозвучали положенные соболезнования по поводу кончины моей матери, а затем мы перешли прямо к делу.
- Чего я не понимаю, - проницательно заметил Альберт, - так это почему такой человек, как Ховард Хьюз, всю свою жизнь избегавший публичности, неожиданно захотел написать свою автобиографию. И почему, при всем моем уважении к вашим писательским талантам, он избрал для этой цели именно вас.
- Он должен был кого-то выбрать, - сказал я, деликатно пропустив мимо ушей первый вопрос - И кого бы он ни выбрал, вы все равно спросили бы: "Почему именно он?"
Беверли пришла ко мне на помощь:
- Альберт, совершенно очевидно, что он не стал обращаться к кому-нибудь знаменитому, Норману Мейлеру например. Тогда книга будет не Хьюза, а Мейлера. Клифф - прекрасный выбор. Он профессионал. Исполнителен. Знает, как держать в узде свое эго.
- Звучит разумно, - нерешительно согласился Альберт. - Ну что ж, давайте посмотрим эти знаменитые письма.
Я достал листки из потрепанной папки и бросил на содержащийся в образцовом порядке стол главного редактора. Тот вместе с Беверли Лу принялся тщательно читать их.
- Вот это уже весомо, - заметила Беверли. - Не похоже на розыгрыш. Они от Хьюза.
Альберт продолжил чтение.
- Откуда ты знаешь?
- Во-первых, он всегда пишет письма на этой желтой линованной бумаге. Во-вторых, я узнаю его почерк. В журнале "Лайф" была фотография длинного письма Хьюза, в котором он приказывал уволить этого парня, Роберта Майо. Я видела его. Именно так он и пишет, близко к полям.
- У тебя есть этот номер "Лайф"?
- Нет, но постараюсь найти. Дай мне прочитать, пожалуйста.
Альберт Левенталь закончил.
- Я оставлю их себе, - сказал он. - Теперь понятно. Нужно только прочитать эту часть. Хьюз пишет: "Я не всегда безразличен к тому, что журналисты пишут обо мне..." А затем продолжает: "Мне бы не хотелось умереть, не прояснив определенные недоразумения и не рассказав правду о моей жизни. Бессмертие, о котором вы любите говорить, не интересует меня, по крайней мере, не в этом мире. Я верю в обязательства. Я сожалею о многих поступках, совершенных мною в прошлом, но практически не стыжусь их".
- Очень интересно, - заметила Беверли, - особенно там, где он пишет "не в этом мире".
Мне тоже так казалось, поэтому я и сочинил эту строчку.
- Ну, тут все ясно. - Альберт постучал по пачке линованной желтой бумаги. - И он говорит об этом достаточно красноречиво, с достоинством. Он болен и хочет наконец-то рассказать о себе правду.
- Я тоже так думаю, - встрял я.
Я также предоставил "Макгро-Хилл" отпечатанные первые черновые наброски моих ответов Хьюзу и пояснил, что оригиналы написаны мной от руки. Как мне кажется, это надлежащий жест, принимая во внимание трудоемкие упражнения Ховарда с ручкой и его нежелание воспользоваться услугами секретаря. Что чрезвычайно меня удивило, так это тот факт, что никто не поинтересовался, на какой адрес я посылаю письма или какой штемпель стоял на конвертах, пришедших от Хьюза. Если бы они сделали это, то мне бы пришлось придумывать ответы экспромтом. Но восторг от открывающихся перспектив был так велик, что подобные ошибки вполне понятны. Мое первое апокрифическое письмо датировалось 4 января:
После своей доброжелательной записки Вы можете посчитать последующие слова несколько самонадеянными, но я - писатель и не могу не думать, как писатель. Я осведомлен о Вашей репутации и постоянной заботе о сохранении тайны своей личной жизни; но это само по себе может привести к значительному недопониманию человеческой жизни и мотивов такого поведения, не принимающего в расчет общественное мнение. Ваша жизнь - те детали, что лежат на поверхности, почерпнутые из слухов и газетных статей, как бы ни были они искажены, - зачаровывает меня. Очевидно, правда еще более поразительна и заслуживает (хотя и редко достигает) последнего слова для окончательного бессмертия. Вы когда-нибудь рассматривали возможность создания своей авторизованной биографии? Я посчитаю честью для себя написать эту книгу...
Затем, после получения утвердительного ответа 28 января, я снова отправил письмо:
В первую очередь, я должен Вам сказать, что не могу быть более польщенным и одновременно удивленным Вашим согласием на мое предложение. Но, скорее всего, Вы и так знаете это. Наш разговор по телефону также был примечателен; после него многие вещи стали казаться мне более реальными, и я надеюсь, что, как Вы сказали, мы снова поговорим через несколько дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67