"За очочки человека спустили в могилу! За очочки! О евреи! Страшитесь! Вас ждет месть!" Иногда прилюдно кричал, в Доме литераторов. Клял очкарика, себя за язык, но кричал.
- Может, и докричался? Могли его убить... отравить за это оголтелые современники? Из идейных соображений, так сказать? Или вы напрочь исключаете такую версию его смерти?
- А вы думаете, что он не дрянной водкой отравился? Что подстроено?
- Ест такое предположение.
Старый актер прижал свои щеки ладонями, пробубнил в суженные, трубчатые губы:
- Помилуй Бог, как говаривал Суворов, отрицать даже самое невероятное, так как то, что кажется таковым, уже, возможно, было сотни, а то и тысячи раз. Озверевшее мещанство, еврейское или какое другое, способно на все. Тем более во времена, когда "воруй, убивай, сколько влезет, только не попадайся!" Не знаю, не знаю... Все может быть. Знаю только, он пил на даче в тот вечер не один, а с кем-то... С кем? До сих пор после возлияний воскрешал непременно. Хотя я встречал его иногда в совершенно разобранном виде.... Собаки сами тащили его в дом. Вот кто его любил так любил! И он их... Неужели, неужели? "Жестокий век, жестокие сердца!" Я заранее кланяюсь вам, девочка, если вы сумеете докопаться до истины! Да поможет вам Бог! старик встал со скамейки и низко поклонился мне.
Мы хорошо распрощались с ним. Возможно, и потому, что знали - вряд ли увидимся еще, а, стало быть, вряд ли причиним друг другу какие-либо неудобства или неприятности. Я ещё какое-то время смотрела ему вслед, как он шел, по-солдатски прямой, несмотря на возраст, как блистала его снежно-белая седина в лучах жаркого летнего полдня...
Вязко в голове, муторно на душе. Чем дальше в лес - тем чащоба глуше. Житейских ситуаций навалом, а толку? Даже смутная тень убийцы или убийц трех писательских душ не проглядывается... Начинаю понимать следователей, которые плюнули и решили: "Чего мудрить? Водка виновата во всем суррогатная!"
Возможно, я бы тоже в конце концов так решила. Если бы не Дарьина мать Нина Николаевна, не её странная смерть...
Мне можно было пойти домой и повалиться до вечера. Только в шесть мы должны встретиться с поэтом Лебедевым, который хоронил Семена Григорьевича Шора и дружил с ним. Сейчас же всего три с половиной. Однако азарт охотника горячит кровь и требует: "Нельзя расслабляться! Действуй! Соображай!"
Лебедев назначил мне встречу не у себя в квартире, а в местечке для избранных, в Доме литераторов, где, надо полагать, отчетливо слышно, как бьет копытом и ржет его высочество Пегас.
Я решила дожидаться своего часа на Пушкинской, неподалеку от задумавшегося навек поэта. Села на скамейку и какое-то время слушала баюкающий звон фонтанных струй и даже поверила, что в мире царит благодать и покой...
Только очень скоро все вернулось на свои места. О каком покое речь! Мимо с озабоченно поджатыми ртами, с тусклыми глазами спешат женщины, обремененные, как от веку положено, тяжелыми сумками, там и тут слоняются бездельные юнцы, которые уж точно нужны деньги, а где их взять - о том их тяжелая, упористая дума... Старики, старухи на скамейках застыли изваяниями, упершись тусклыми глазами в водяные струи... "Америка нам поможет! - орет тощеватый подросток со стопкой газет в рука, размахивая, как флагом, одной из них. - Покупайте "Последние события"! Вы узнаете, чем убил свою беременную жену безработный ученый! Вы узнаете, сколько любовниц было у Клинтона! Вы узнаете, почему вампир сосал кровь только у пятилетних девочек! Вы узнаете, кто главный вор в этой стране!"
- Господи! Чего орет-то! - подала голос молодая женщина с малышом на поднятом колене, сидящая рядом со мной. - Чего мы уж не знаем-то? Страна в раздрае - чего ещё надо знать! Народ для верхов как был быдлом, так и остался. Вертят им кто как хочет... Только бы не было гражданской войны! Только этого нам не хватало!
Она ни к кому не обращалась, в воздух говорила. Малыш крепко прижимался к её щеке своей щекой и, пуча губешки, смотрел строго, словно бы соглашаясь со всем, что сказала его мать, целиком и полностью. Эта парочка словно сошла с иконы или полотна времен Ренессанса. Все в ней было правдиво и бессмертно. И, несмотря ни на что, - светло, тепло, надежно...
"А я? В свои двадцать шесть?" - пришло в голову, но сейчас же и выскочило, потому что "про это" потом, потом...
... Когда-то, в доперестроечные годы, я была в Доме литераторов со своим десятым классом на поэтическом вечере. Вспомнилось, как схватила за толстую ручку входной высокой, тяжелой двери. И дыхание перехватило, когда шагнула в вестибюль, словно бы вот сейчас мне навстречу выйдут всякие-разные знаменитости, а мне будет так неловко, так не по себе...
Видимо, моя душа тогда была настроена на удивление, и я удивлялась всему, что видела вокруг в мире муз. Даже зеркалам в вестибюле, даже лестнице, застланной ковровой дорожкой, что вела на второй этаж в большой, заставленный мягкими креслами, зал. здесь кругом, вроде, и пахло как-то особенно. Здесь - вообще, чудилось мне, было что-то сродни пушкинскому Лукоморью, полному сказочных неожиданностей и поразительных внезапностей. А уж когда на сцене появились "живые" поэты, когда "сама" Белла Ахмадулина, в черном костюме то ли Гамлета, то ли пажа, в высоких черных сапогах пошла навстречу жадным глазам переполненного зала, - я невольно, вместе со всеми, ахнула и замерла молитвенно...
Тогда я "живьем" увидела знаменитого Евгения Евтушенко, знаменитого Андрея Вознесенского. И подразочаровалась... Потому что мне нравилась в поэтах неустроенность, смятение, неприспособленность. А все эти полустарые и староватые гении были отлично одеты и никакого бунтарства в их рифмованных речах не нащупала... И сердце мое остыло к концу "представления"... Хотя тот же Евтушенко очень страстно, до ярости, читал свою "Братскую ГЭС", прославлявшую, естественно, советскую власть, а Андрей Вознесенский в своих "треугольных" стихах пылко славил Владимира Ильича.
И когда началась перестройка и вдруг я опять своими ушами услыхала, какие все это были страдальцы, как им испортила жизнь эта самая советская власть, - моему, пусть наивному изумлению не было конца. Мне думалось: "И это поэты? Врали и поэты выходит, и такой симбиоз возможен?"
... На этот раз меня Дом литераторов встретил сумраком вестибюля, где пахло нежилым, плесневелым. Парень в черной форме с "билайном" в руках, подошел тотчас и спросил:
- Вы к кому?
- А вы кто тут будете? - резонно отозвалась я.
Он сморгнул белесыми ресницами:
- Охрана. Ресторан охраняем.
- Начиная от входа, что ли?
- Ну!
- Интересные дела, - сказала я. - От кого ресторан-то охраняете? От писателей, что ли?
- Юмор? - сурово спросил он и нехорошо прищурился. - От грабителей. Ваши документы.
- Фига! - сказала я, злясь. - Сначала твое удостоверение! Быстро!
Он подрастерялся... Я полезла в чащу напролом, так, что все затрещало вокруг:
- Кто тебя тут поставил? Кто дал тебе право спрашивать документы? Неужели писатели? А ну пошли в твой ресторан!
И он не осмелился мне перечить. Сила силу ломит. Тот самый случай.
Директор ресторана оказался невеликим мужичком с бегающими глазками:
- Газета? Очень приятно... Нет, нет, ресторан уже давно не принадлежит писателям... Он приватизирован.
- Боже мой! Как замечательно! - сказала я.
- Правильное слово, - встряла толстая тетка с цепучими глазками, крашеная в полублондинку. - Если бы не мы... Если бы не директор Алешенькин...
- А вы кто?
Она потупилась, но призналась:
- Его жена.
Да вовсе не мое это было дело - выяснять, как писательский ресторан захапали чужие верткие люди! Но так ведь интересно же!
Прошла в зал. Ах, какие здесь маялись в безделье белоснежные столы и черно-белые молодцы официантской гвардии!
- Что так маловато публики?
Он тоже по примеру своей родной жены потупил на миг темные смышленые глазки:
- Дороговато...
- Кто же здесь тогда изволит есть?
- Ну... разная публика.
- Стало быть, рэкетирам по карману, а писателям нет?
Алешенькин даже как бы заалел от прилива праведного гнева:
- И писатели едят! Как же! Евтушенко, Вознесенский, другие...
- Понятно. При Советах тут же ели, и при демократии все одно богатенькие. Тогда почему они плачутся-то? Будто только и делали, что страдали?
- Этого не знаю. Это не мои разборки...
Этот типчик давно знал, что неуязвим, а суетился вокруг меня так, на всякий случай, возможно, по старой памяти, когда ещё газетное слово чего-то стоило...
- Если хотите - взгляните на меню, - предложил он мне.
Я взяла в руки глянцевитую расписную обложку, под которой скрывались листы с чарующими наименованиями блюд и не менее чарующими ценами. Читала я про бифштекс "а ля князь Болконский", кисель "а ля Лев Толстой" "куриная грудка в соусе а ля Федор Достоевский" со свистом. То есть буквально присвистывала, вбирая в себя нечаянные, необыкновенные сведения. Окончательно доконал меня "тушеный свиной язык а ля Николай Васильевич Гоголь" и проставленная рядышком баснословная цена.
- Ого-го! - сказала я. - Ого-го!
- Потише, - извинительно попросил меня хозяин этого по-своему уникального произведения. - Здесь... вон там... именно сейчас изволит кушать сам Отушенко... Из Америки приехал... Он в основном в Америке живет, хотя весьма одобряет прогрессивные рыночные тенденции в России.
Я глянула вкось и впрямь обнаружила полосатую длинную спину, загораживающую оранжевый полусвет настольной лампы... И пришла к выводу, что в этом нашем полубезумном мире, где давно уже нипочем человеческая жизнь и совесть, все-таки хорошо именно тем, кто давным-давно раскусил практическую бесполезность всяческого идеализма и употребил это знание себе во благо.
- А знаете ли вы поэта Тимофея Лебедева? - спросила я процветающего ресторатора Алешенькина.
У него сейчас же заболел зуб. Во всяком случае, он покривился лицом и молвил:
- Этот... это... не подарок! Мелюзга у нас там, в подвале.
- Какая мелюзга?
- Ну... всякие малоизвестные писатели, поэты... всякие безденежники... Мы им, отметьте, все-таки оставили подвал. Там буфет. Там можно тоже поесть... Но у них даже на буфет не бывает. Даже на чашку кофе... Они пьют и все. Балласт для общества - я так понимаю. А этот Тимофей Лебедев... простите за выражение... бесштанник и плебей!
- О! - сказала я.
- Я не кручу динамо! - тотчас упредил мое возможное недоверие успешливый ресторатор. - Я вынужден периодически вызывать милицию! И из-за Тимофея Лебедева в том числе!
Тимофей Лебедев становился мне вдвойне интересен. Я поблагодарила разговорчивого господинчика за полезные сведения и спустилась в буфет, а точнее - в подвал, темноватое, низкое помещеньице, оставленное ничтожным писателям-поэтам лишь из величайшего и только эмоционально обоснованного человеколюбия процветающего ресторатора Алешенькина.
Здесь не пахло евроремонтом, в этом скучном помещении, заставленном старыми столами безо всяких скатертей. Здесь витал дух дешевейшей столовки примерно девятнадцатого года. И первое, что бросилось в глаза, были лысые дядечки в усах, устаревшие ещё до перестройки, и дядечки в волосах, но седеньких, порядком поиздержанных. И ничего бы особого в этих персонажах не было бы, если бы они, немного внаклон, не ворковали с абсолютно молоденькими девицами.
Я так поняла: старички эти, будучи членами Союза писателей, возможно, в последний раз в своей жизни звенят шпорами, чтобы очаровать молоденьких, ещё восковой спелости, милашек, обольщенных уже одной возможностью находиться в знаменитом, малодоступном Доме литераторов и беседу беседовать с настоящим поэтом или писателем, который способен читать стихи или даже объяснять разницу между хореем и амфибрахием. Знала я, проходила... В свое время моя школьная подружка Ася сумела почти без памяти влюбиться в испитого старичка-поэта, километрами читавшего ей свои свежевыпеченные стишата о том, как он тоскует без родных деревенских березок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69