Вы, наверное, думаете, будто это я ему навязалась? Будто меня пленило его богатство? Ну как большинство мыслит... Если ошибаюсь - извините... Но в обществе выработался шаблонный подход: раз молодая идет замуж за старика - значит, во имя корысти, не иначе... Если вам действительно интересно узнать, как мы с Владимиром Сергеевичем нашли друг друга, почему привязались друг к другу, готова сообщить вам на этот счет - я всю жизнь искала отца...
- То есть?..
- То есть, именно отца. У вас был хороший отец, Танечка?
- Да, нормальный.
- А у меня - никакого.
Мимо нас неслись березки-осинки, кусты бузины и черемухи, а сквозь эту свежую, яркую зелень стреляли лучи ещё близкого к земле, утреннего солнца. Мой отец любил догонять меня, маленькую, когда мы с ним вместе носились босиком по росистой траве, оставляя за собой петлистые темные дорожки...
- Разумеется, - женщина удерживала одной рукой руль, а другой щелкала зажигалкой, прикуривала длинную сигарету. Ее движения при этом были точны и изящны. - Так вот, я, разумеется, - она выдохнула дым в окно, - сама не знала, что ищу всю жизнь. Мне-то казалось - мужа. Как все, как положено. И только встретив Владимира Сергеевича, догадалась - отец мне был до смерти нужен всю жизнь, отец...
Когда наша машина, притушив ход, изредка как бы припадая то на правую ногу, то на левую, шла уже по узкому, неровному пространству перебелкинского проулка, я знала от Ирины целый огромный кусок романа из её жизни.
... Она родилась "в страшненьком заполярном городе Норильске".
- Моя мамочка, комсомолочка-доброволочка, горячо, всем сердцем, откликнулась на призыв партии и правительства, бросила родителей, Москву, свою игрушечную фабрику, где преуспевала в набивании стружкой и ватой туловищ будущих кукол, и поехала строить будущий чудо-город за Полярным кругом. Ну, конечно, их провожали с помпой: оркестры гремели, речи толкало парт и комсначальство. Которое, конечно, оставалось в Москве, в своих теплых, уютных квартирах.
... А девушка Машенька Листратова из Замоскворечья ехала-ехала и приехала в свой "чудо-город" на вечной мерзлоте, но не просто так, а уже "с приключением" - успела влюбиться в журналиста из центральной газеты, сорокалетнего Георгия Георгиевича Аксельрода, остроумца и песенника. Мало того - отдалась ему на каком-то перегоне, в каком-то складе, на каких-то мешках. Вот от этого лихорадочного, скоротечного романа и появилась девочка Ира. А журналист растворился где-то в московской толпе, видимо, спешил к машинке, потому что спустя какое-то время Ирина мама прочла в газете, находясь в роддоме, что-то такое пылкое, пламенное, вроде - "верной дорогой идем мы к сияющим вершинам коммунизма под вдохновляющим и никогда не ошибающимся руководством партийной элиты".
А далее конкретно о том, какие светлые, чистосердечные комсомолочки пятьдесят шестого года ринулись возводить "город-сад" и цены им, таким, нет, и что, конечно ж, они обретут на новом месте свое счастье...
Со счастьем, как оказалось, у девчат вышло неодинаково. Сначала они считали, что оно в том самом общежитии, где койка за койкой, и где никому не тесно, хорошо спится после трудового будня и хорошо поется. Им, таким отважным, готовым во имя Родины на самые настоящие подвиги, было нипочем, что поселили их в настоящей "зоне", в тех самых бараках, где до них, совсем недавно, "перемучивали срока настоящие зека", что и одежду для зимы выдали со складов "зоны", те же ушанки, телогрейки, валенки и прочее.
- Они были девушки очень идейные, сказочные, - уточнила Ирина. - Они сначала даже не глядели в ту сторону, где маячили "политзэки", то есть представители "растленного деклассированного меньшинства", их, по сути, враги. Но со временем сердечки растаяли, разглядели в "чуждых элементах" нормальных, страдающих граждан и гражданочек.
Как отнеслись подружки к тому, что Ирина мама родила как бы ни от кого? Нормально! Они сами грезили о любви принца или, на последний случай, какого-нибудь заезжего лорда, похожего на Байрона. Они близко к сердцу принимали восторги, упования и горести друг друга. Они высоко оценили романтический порыв своей Машеньки, её самоотверженную любовь к красноречивому певучему журналисту с изысканной фамилией Аксельрод. И как могли помогали ей в её закутке нянчиться с крошкой-дочкой.
А потом случилось расчудесное: журналист, будучи человеком основательным, то есть женатым, тем не менее дал Иришке свое имя, признал, значит, факт своего отцовства.
Но в жизни не бывает так, что все как по маслицу. Это некоторые умненькие дети начинают понимать уже с детсадовского возраста. Деятельный, энергичный Георгий Аксельрод написал очередную книгу с душераздирающим названием "Комсомолец, не проспи свой звездный час!", в которой вкусно живописал всякие сложности, выпавшие на долю самых первых, самых стойких комсомолочек, которые, "не считаясь ни с чем, ни с какими трудностями, с исключительным энтузиазмом..." ну и так далее. А те из них, что отморозили щеки, носы, руки, "в великой битве за светлое будущее", были воспеты Георгием Георгиевичем особо: "... несмотря на тяжелые погодные условия, не считаясь с тем что мороз достигал чудовищных градусов...", "потому что девушки твердо верили, что не за горами светлая заря нашего ещё более Великого Завтра".
Живя в основном ради этого самого отдаленного замысловатого Завтра, что было, надо отдать должное, свойственно многим и многим в ту пору, Георгий Аксельрод проворонил момент, когда ещё можно было сделать ему полезную операцию. Но ему сделали уже бесполезную. И так получилось, что год спустя заболела и сама мама трехлетней Иры, и врачи ей решительно рекомендовали с Северов уезжать.
Но куда? Те самые пламенные ораторы-вербовщики, что везли в тундру москвичек-комсомолочек, как выяснилось, подзабыли сохранить за ними московскую прописку. Или же, кто знает, выполняли негласное распоряжение какого-то более высокого и предусмотрительного начальства, которому показалось, что в Москве и без того многовато лишнего люда.
Маша с ребенком поехала к тетке в городок живший с конца прошлого века за счет прядильной фабрики, и поселилась в одной из страхолюдных общаг, что построил заботливый фабрикант для своих рабочих.
- Это такие кирпичные коробки с небольшими окнами по фасаду, железные лестницы до четвертого этажа и комнатки, комнатки одна за другой, во всю длину коридора. Такая трущобная трущоба - нарочно не придумаешь! красавица Ирина рассмеялась не к месту, затянулась сигаретой, продолжая крепенько держать руль другой рукой и зорко присматривать за дорогой. - Там нельзя было жить. Там можно было только кое-как телепаться. Мы с матерью забились в ту комнатенку как зверята в норушку. Превосходная школа жизни этот убогий поселок для того, кто хочет чего-то добиться! Слабых, конечно, с детства угнетает бедняцкая бедность, кухонная вонь, клопы-тараканы. Они легко смиряются и идут мыть посуду в столовке, варить щи для работяг, сидеть в вечно холодной библиотеке. Прикроется шалькой и сидит, не без удовольствия отчитывает тех, кто книжку задержал. Но я-то только входила в кураж! Мне хотелось того, что имеют другие, избранные. Мне кинофильмы про столицу дурманили голову. Я через эти фильмы и из телевизора... мне соседи позволяли смотреть... узнала досконально, что есть на свете иная, красивая, осмысленная жизнь, что мамины радости по поводу того, что вот у неё в моче меньше белка нынче нашли, чем в прошлый раз, а капуста нынче куда дешевле в угловом магазине, чем на площади Ленина, - мне эти мамины радости надоели хуже горькой редьки. А к тому сроку, когда сдала последний школьный экзамен, - опротивели. Но слава им! За то что опротивели! Я на ненависти к убогому провинциальному быту и взлетела. Школу закончила с золотой медалью, и сразу же - на юрфак. Мне хотелось быть прокурором. Судить, значит. В отместку, как теперь понимаю, за то, что соседи всю дорогу судили нас с мамой. Ведь она у меня приютилась в киоске, газетами-журналами торговала. А куда ей с таким слабым здоровьем? Зато и доходы у неё были безумные зарплатишка вся, без обмана, в кулаке умещалась. Значит, выпало ей самой шить и себе, и мне. Шить, подшивать, зашивать...
Между тем машина остановилась между двумя высокими густыми тополями, носом в плотные, прочные ворота, крашенные зеленым, и гуднула. Почти тотчас ворота распахнулись, мы проехали мимо светловолосого, светлоглазого парня в синих джинсах и черной рубашке с белыми пуговками. За его спиной голубела сторожка-теремок с резным крылечком и светлым оконцем. Очень симпатичное строеньице.
- Спасибо, Андрюша, - успела сказать своему привратнику Ирина, подсунувшись к открытому окну машины. Мы остановились... вылезли... и я попала тотчас в поток свежего, душистого лесного воздуха. Можно было подумать и так: "Какие же умные все эти писатели! Здесь же можно жить и жить до той самой поры, когда ученые, наконец-то, найдут способ продления жизни лет до двухсот! Хотя... к чему б это?"
Но дальше мне трудно было сосредоточиться на чем-то своем, узколичном. Потому что Ирина позвала ловкого открывателя дверей и представила его мне.
Я не хотела верить своим глазам, но парень этот, когда на мин повернулся профилем, стал похож... на того, что с пленки, на того, с кем телевизионщики засняли Любу в ресторане "Орбита"...
Но это мне могло и показаться. Мало ли... Мне же так хочется ухватиться хоть за кончик ниточки и потянуть, потянуть...
- Знакомьтесь, - Ирина улыбалась ему и мне поровну. - Это журналистка Татьяна Игнатьева, а это Андрей Мартынов, поэт.
Андрей как-то дернул в мою сторону всем лицом и чуть покраснел, когда я протянула ему свою руку. Даже на шее у него выступили пятна, даже на груди. "Неужто я такая-эдакая блондиночка, прямо под корень рублю встречных-поперечных вьюношей?" - подумала к месту. Рука же "вьюноши", которая слегка пожала мою, была холодноватой, как у туберкулезника или сердечника. Впрочем, я отметила излишнюю худобу этого парня, провалы щек, костистые надбровья, блестящие глаза. Вполне он мог быть больным... Однако темные дуги его бровей невольно останавливали на себе взгляд, поражая совершенством формы, отвлекая от мыслей о горестях-болезнях... И ещё этот прямой "тихоновский" нос... Похож, похож, черт побери, на того парня, который резво отвернулся от телекамеры!
- Андрюша - мой юный друг, - произнесла Ирина самым сердечным, полнозвучным тоном. - Он мне помогает жить. А я ему, чем могу. Так вот и происходит...
"Интересное кино, - подумала я. - И столь откровенное? К чему бы это?"
Ирина развела руки в стороны, радостно воскликнув:
- Чувствуете, как пахнет жасмином? Глядите, глядите, здесь он всюду! Владимир Сергеевич просто обожал эти цветущие кусты.
Я, конечно же, поддержала этот разговор. Жасмина здесь и впрямь был в изобилии, но меня уже поразила какая-то крепостная мощь двухэтажной кирпичной дачи под зеленой железной крышей, широко, тяжело обосновавшейся среди сосен, берез и елей. Жасминовые кусты в свете её величия выглядели чем-то вроде кружавчиков по краю. Огромные окна, забранные в черные, фигурные решетки. Черная, явно металлическая, дверь... И какой-то забавный своей малостью, растрепанностью, крашеный силуэт петушка на палочке возле трубы... Дань, так сказать, народному искусству?
И, казалось бы, домина этот, выстроенный, а точнее, возведенный, приукрашенный жестяным петушком-флюгером, закрыл для меня весь свет... стоило мне перевести взгляд на Андрея и... исчезли все сомнения - профиль его - точь в точь как у того парня, что на пленке, где ещё две девушки-подтанцовщицы, балерун и посреди - Люба, ещё живая, которая через какое-то время сиганет с восьмого этажа или... или её кто-то сбросил оттуда, а дальше - служба спасения с пожарной лестницей, чтобы снять её несчастное тело с дерева, "скорая", несущаяся изо всех сил к операционному столу и сигналящая надсадно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
- То есть?..
- То есть, именно отца. У вас был хороший отец, Танечка?
- Да, нормальный.
- А у меня - никакого.
Мимо нас неслись березки-осинки, кусты бузины и черемухи, а сквозь эту свежую, яркую зелень стреляли лучи ещё близкого к земле, утреннего солнца. Мой отец любил догонять меня, маленькую, когда мы с ним вместе носились босиком по росистой траве, оставляя за собой петлистые темные дорожки...
- Разумеется, - женщина удерживала одной рукой руль, а другой щелкала зажигалкой, прикуривала длинную сигарету. Ее движения при этом были точны и изящны. - Так вот, я, разумеется, - она выдохнула дым в окно, - сама не знала, что ищу всю жизнь. Мне-то казалось - мужа. Как все, как положено. И только встретив Владимира Сергеевича, догадалась - отец мне был до смерти нужен всю жизнь, отец...
Когда наша машина, притушив ход, изредка как бы припадая то на правую ногу, то на левую, шла уже по узкому, неровному пространству перебелкинского проулка, я знала от Ирины целый огромный кусок романа из её жизни.
... Она родилась "в страшненьком заполярном городе Норильске".
- Моя мамочка, комсомолочка-доброволочка, горячо, всем сердцем, откликнулась на призыв партии и правительства, бросила родителей, Москву, свою игрушечную фабрику, где преуспевала в набивании стружкой и ватой туловищ будущих кукол, и поехала строить будущий чудо-город за Полярным кругом. Ну, конечно, их провожали с помпой: оркестры гремели, речи толкало парт и комсначальство. Которое, конечно, оставалось в Москве, в своих теплых, уютных квартирах.
... А девушка Машенька Листратова из Замоскворечья ехала-ехала и приехала в свой "чудо-город" на вечной мерзлоте, но не просто так, а уже "с приключением" - успела влюбиться в журналиста из центральной газеты, сорокалетнего Георгия Георгиевича Аксельрода, остроумца и песенника. Мало того - отдалась ему на каком-то перегоне, в каком-то складе, на каких-то мешках. Вот от этого лихорадочного, скоротечного романа и появилась девочка Ира. А журналист растворился где-то в московской толпе, видимо, спешил к машинке, потому что спустя какое-то время Ирина мама прочла в газете, находясь в роддоме, что-то такое пылкое, пламенное, вроде - "верной дорогой идем мы к сияющим вершинам коммунизма под вдохновляющим и никогда не ошибающимся руководством партийной элиты".
А далее конкретно о том, какие светлые, чистосердечные комсомолочки пятьдесят шестого года ринулись возводить "город-сад" и цены им, таким, нет, и что, конечно ж, они обретут на новом месте свое счастье...
Со счастьем, как оказалось, у девчат вышло неодинаково. Сначала они считали, что оно в том самом общежитии, где койка за койкой, и где никому не тесно, хорошо спится после трудового будня и хорошо поется. Им, таким отважным, готовым во имя Родины на самые настоящие подвиги, было нипочем, что поселили их в настоящей "зоне", в тех самых бараках, где до них, совсем недавно, "перемучивали срока настоящие зека", что и одежду для зимы выдали со складов "зоны", те же ушанки, телогрейки, валенки и прочее.
- Они были девушки очень идейные, сказочные, - уточнила Ирина. - Они сначала даже не глядели в ту сторону, где маячили "политзэки", то есть представители "растленного деклассированного меньшинства", их, по сути, враги. Но со временем сердечки растаяли, разглядели в "чуждых элементах" нормальных, страдающих граждан и гражданочек.
Как отнеслись подружки к тому, что Ирина мама родила как бы ни от кого? Нормально! Они сами грезили о любви принца или, на последний случай, какого-нибудь заезжего лорда, похожего на Байрона. Они близко к сердцу принимали восторги, упования и горести друг друга. Они высоко оценили романтический порыв своей Машеньки, её самоотверженную любовь к красноречивому певучему журналисту с изысканной фамилией Аксельрод. И как могли помогали ей в её закутке нянчиться с крошкой-дочкой.
А потом случилось расчудесное: журналист, будучи человеком основательным, то есть женатым, тем не менее дал Иришке свое имя, признал, значит, факт своего отцовства.
Но в жизни не бывает так, что все как по маслицу. Это некоторые умненькие дети начинают понимать уже с детсадовского возраста. Деятельный, энергичный Георгий Аксельрод написал очередную книгу с душераздирающим названием "Комсомолец, не проспи свой звездный час!", в которой вкусно живописал всякие сложности, выпавшие на долю самых первых, самых стойких комсомолочек, которые, "не считаясь ни с чем, ни с какими трудностями, с исключительным энтузиазмом..." ну и так далее. А те из них, что отморозили щеки, носы, руки, "в великой битве за светлое будущее", были воспеты Георгием Георгиевичем особо: "... несмотря на тяжелые погодные условия, не считаясь с тем что мороз достигал чудовищных градусов...", "потому что девушки твердо верили, что не за горами светлая заря нашего ещё более Великого Завтра".
Живя в основном ради этого самого отдаленного замысловатого Завтра, что было, надо отдать должное, свойственно многим и многим в ту пору, Георгий Аксельрод проворонил момент, когда ещё можно было сделать ему полезную операцию. Но ему сделали уже бесполезную. И так получилось, что год спустя заболела и сама мама трехлетней Иры, и врачи ей решительно рекомендовали с Северов уезжать.
Но куда? Те самые пламенные ораторы-вербовщики, что везли в тундру москвичек-комсомолочек, как выяснилось, подзабыли сохранить за ними московскую прописку. Или же, кто знает, выполняли негласное распоряжение какого-то более высокого и предусмотрительного начальства, которому показалось, что в Москве и без того многовато лишнего люда.
Маша с ребенком поехала к тетке в городок живший с конца прошлого века за счет прядильной фабрики, и поселилась в одной из страхолюдных общаг, что построил заботливый фабрикант для своих рабочих.
- Это такие кирпичные коробки с небольшими окнами по фасаду, железные лестницы до четвертого этажа и комнатки, комнатки одна за другой, во всю длину коридора. Такая трущобная трущоба - нарочно не придумаешь! красавица Ирина рассмеялась не к месту, затянулась сигаретой, продолжая крепенько держать руль другой рукой и зорко присматривать за дорогой. - Там нельзя было жить. Там можно было только кое-как телепаться. Мы с матерью забились в ту комнатенку как зверята в норушку. Превосходная школа жизни этот убогий поселок для того, кто хочет чего-то добиться! Слабых, конечно, с детства угнетает бедняцкая бедность, кухонная вонь, клопы-тараканы. Они легко смиряются и идут мыть посуду в столовке, варить щи для работяг, сидеть в вечно холодной библиотеке. Прикроется шалькой и сидит, не без удовольствия отчитывает тех, кто книжку задержал. Но я-то только входила в кураж! Мне хотелось того, что имеют другие, избранные. Мне кинофильмы про столицу дурманили голову. Я через эти фильмы и из телевизора... мне соседи позволяли смотреть... узнала досконально, что есть на свете иная, красивая, осмысленная жизнь, что мамины радости по поводу того, что вот у неё в моче меньше белка нынче нашли, чем в прошлый раз, а капуста нынче куда дешевле в угловом магазине, чем на площади Ленина, - мне эти мамины радости надоели хуже горькой редьки. А к тому сроку, когда сдала последний школьный экзамен, - опротивели. Но слава им! За то что опротивели! Я на ненависти к убогому провинциальному быту и взлетела. Школу закончила с золотой медалью, и сразу же - на юрфак. Мне хотелось быть прокурором. Судить, значит. В отместку, как теперь понимаю, за то, что соседи всю дорогу судили нас с мамой. Ведь она у меня приютилась в киоске, газетами-журналами торговала. А куда ей с таким слабым здоровьем? Зато и доходы у неё были безумные зарплатишка вся, без обмана, в кулаке умещалась. Значит, выпало ей самой шить и себе, и мне. Шить, подшивать, зашивать...
Между тем машина остановилась между двумя высокими густыми тополями, носом в плотные, прочные ворота, крашенные зеленым, и гуднула. Почти тотчас ворота распахнулись, мы проехали мимо светловолосого, светлоглазого парня в синих джинсах и черной рубашке с белыми пуговками. За его спиной голубела сторожка-теремок с резным крылечком и светлым оконцем. Очень симпатичное строеньице.
- Спасибо, Андрюша, - успела сказать своему привратнику Ирина, подсунувшись к открытому окну машины. Мы остановились... вылезли... и я попала тотчас в поток свежего, душистого лесного воздуха. Можно было подумать и так: "Какие же умные все эти писатели! Здесь же можно жить и жить до той самой поры, когда ученые, наконец-то, найдут способ продления жизни лет до двухсот! Хотя... к чему б это?"
Но дальше мне трудно было сосредоточиться на чем-то своем, узколичном. Потому что Ирина позвала ловкого открывателя дверей и представила его мне.
Я не хотела верить своим глазам, но парень этот, когда на мин повернулся профилем, стал похож... на того, что с пленки, на того, с кем телевизионщики засняли Любу в ресторане "Орбита"...
Но это мне могло и показаться. Мало ли... Мне же так хочется ухватиться хоть за кончик ниточки и потянуть, потянуть...
- Знакомьтесь, - Ирина улыбалась ему и мне поровну. - Это журналистка Татьяна Игнатьева, а это Андрей Мартынов, поэт.
Андрей как-то дернул в мою сторону всем лицом и чуть покраснел, когда я протянула ему свою руку. Даже на шее у него выступили пятна, даже на груди. "Неужто я такая-эдакая блондиночка, прямо под корень рублю встречных-поперечных вьюношей?" - подумала к месту. Рука же "вьюноши", которая слегка пожала мою, была холодноватой, как у туберкулезника или сердечника. Впрочем, я отметила излишнюю худобу этого парня, провалы щек, костистые надбровья, блестящие глаза. Вполне он мог быть больным... Однако темные дуги его бровей невольно останавливали на себе взгляд, поражая совершенством формы, отвлекая от мыслей о горестях-болезнях... И ещё этот прямой "тихоновский" нос... Похож, похож, черт побери, на того парня, который резво отвернулся от телекамеры!
- Андрюша - мой юный друг, - произнесла Ирина самым сердечным, полнозвучным тоном. - Он мне помогает жить. А я ему, чем могу. Так вот и происходит...
"Интересное кино, - подумала я. - И столь откровенное? К чему бы это?"
Ирина развела руки в стороны, радостно воскликнув:
- Чувствуете, как пахнет жасмином? Глядите, глядите, здесь он всюду! Владимир Сергеевич просто обожал эти цветущие кусты.
Я, конечно же, поддержала этот разговор. Жасмина здесь и впрямь был в изобилии, но меня уже поразила какая-то крепостная мощь двухэтажной кирпичной дачи под зеленой железной крышей, широко, тяжело обосновавшейся среди сосен, берез и елей. Жасминовые кусты в свете её величия выглядели чем-то вроде кружавчиков по краю. Огромные окна, забранные в черные, фигурные решетки. Черная, явно металлическая, дверь... И какой-то забавный своей малостью, растрепанностью, крашеный силуэт петушка на палочке возле трубы... Дань, так сказать, народному искусству?
И, казалось бы, домина этот, выстроенный, а точнее, возведенный, приукрашенный жестяным петушком-флюгером, закрыл для меня весь свет... стоило мне перевести взгляд на Андрея и... исчезли все сомнения - профиль его - точь в точь как у того парня, что на пленке, где ещё две девушки-подтанцовщицы, балерун и посреди - Люба, ещё живая, которая через какое-то время сиганет с восьмого этажа или... или её кто-то сбросил оттуда, а дальше - служба спасения с пожарной лестницей, чтобы снять её несчастное тело с дерева, "скорая", несущаяся изо всех сил к операционному столу и сигналящая надсадно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69