.. В конце концов она не выдержала и спросила:
- Отчего же вы не купите билет и прямиком в ту деревню? Это же просто!
- Девочка моя дорогая, - оскорбленно ответил поэт. - Нельзя подходить к творчеству столь примитивно, не вовлекая в процессе некие подкорковые ощущения...
Аська расхохоталась. На том и кончился её "литературно-поэтический роман"...
... Еще я углядела на столах весьма скудный ассортимент пищи. У иных пожилых и моложавых мужчин под рукой кроме полупустых белых чашечек с кофе вообще ничего не было. Но кое-кто держал у рта тонюсенький, с расческу, кусочек белого хлеба с налипшими на нем желтоватыми крылышками бабочки, которые оказывались тончайшим ломтиком сыра...
Бедностью пахло здесь! Обрывом всех путей и дорог, ведущих в мир достатка, относительного комфорта и веселой суеты тусовок, организуемых богатенькими Буратино!
А ещё я увидала, что за совсем отдельным столом сидит давешняя крючконосая мадам Алешенькина и на виду у прочего непрезентабельного, полуголодного люда жует и глотает какую-то явно мясную пищу да ещё под соусом... Мать твою...
А ещё я вдруг углядела в воздухе топор... Когда навстречу мне поднялся буйноволосый, широкоплечий мужик с сизоватым носом и ехидным выражением светлых глаз.
- Никак вы! Никак меня! - побежал словесной опрометью. - Никак есть у широкой общественности интерес к дну общества!
Ему мало показалось пожать одну мою руку одной своей рукой - он заграбастал обе мои и сжимал их своими обеими до тех пор, пока я не ойкнула.
- Что? - закричал он на весь этот тухленький подвал для неизбранных. Удивляетесь, как новые хозяева жизни жрут при всем честном народишке? А мы чего можем-то? Россия кончилась! Настоящие российские патриоты спились и залегли по могилкам! Так начертано в письменах мировой закулисы! Чтоб никакого духу русского нигде! Чтоб один ростовщик с домочадцами в ермолках и там и тут! Чтоб гусинские-березовские размножились в неимоверном количестве и заселили всю землю русскую. Задумано и осуществляется!
Из-за стола приподнялся розовощекий старичок, только что бормотавший лупоглазенькой девице что-то интимное, и поинтересовался с долей задора:
- И вам не совестно? Ругать нынешнее, когда всем нам дадена свобода, когда нас не преследуют "тройки", когда мы не вздрагиваем при слове "Сталин"...?
- Во дурень! - обрадовался Тимофей Лебедев. - Опять про Сталина! Про тридцать седьмой! Чеши чаще, где чешется!
- Да! Да! - раззадорился обольститель малолетних. - Про Сталина! Про поганую советскую власть! Ее уже за одно то надо было уничтожить, что она плохо относилась к евреям!
- Ах, ты, трепло! - Тимофей Лебедев вскочил на стул. - Гляньте сюда! Здесь сидит и жрет неблагодарная тварь, у которого в кармане два паспорта! Он меня опять и опять пугает Сталиным и тридцать седьмым в то время, как Россия вымирает сегодня, сейчас, под семь сорок, под чавканье сволочных, подлых интернационалистов-космополитов! Ну, все! Достал! Сейчас буду морду бить!
Батюшки-светы, что тут началось! Зальчик немедленно разбился на два лагеря, и они пошли друг против друга, подняв вверх стулья, бутылки и ещё какие-то предметы. И неизвестно, как далеко зашло бы дело, если бы не возникла в дверном проеме плотная, крепко сбитая фигура милиционера.
- Оружие на пол! - гаркнул страж порядка. - Или всех увезу в отделение!
Сначала, вгорячах, я, было, решила, что именно этот милиционер помешает моему рандеву с Тимофеем Лебедевым. Но вышло совсем наоборот. Поэт и впрямь стих, поставил стул на место и жестом пригласил меня сесть. Мы начали разговор о Семене Григорьевиче Шоре. И если бы не появление все в том же дверном проеме высокорослого молодца с розоватым фарфоровым лицом, ясными глазами, отутюженного согласно самым высоким стандартам светских приличий, наша беседа текла б себе и текла...
Но это оказался не просто "фирмач", новый русский при деньгах и кураже, но чистый совратитель душ с пути праведного.
- Господа поэты, а также писатели! - возвестил он. - Гуляем по случаю дня ангела моей прабабки по отцовской линии! Садимся в круг! Плачу за всех и за все!
Тут-то и обнаружилось самое, в общем-то, очевидное - водка сближает, исключительно и независимо от пола, вероисповедания и прочего. Присутствующие быстро, споро придвинули друг к дружке несколько столов и скоро в благоговейной, чинной тишине зажурчали ручейки аккуратно разливаемой влаги... А затем грянула в десяток глоток песнь песней нашенской раздольной, российской сторонки:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны.
Надо отметить: гневливый, розовощекий старичок сохранил свой суверенитет - как сидел со своей завлекательной крошкой перед двумя полупустыми чашечками с темной кофейной жижей, так и продолжал сидеть и, призакрыв, как петух перед дождем, веки, что-то пел и ворковал, и я даже издали слышала, как бренчат под столом его гусарские ржавенькие шпорки...
Между тем писательская беднота очередного переходного периода, на этот раз из социализма в коммунизм, кидала лозунги, чокалась стаканами-чашками и глотала любимый напиток:
- За матушку-Русь! За то, чтоб передохли все подонки, которым наплевать на будущее нашей великой страны! Чтоб удавились все те, кто нашу страну называет "эта"! Пошли они все на ...
И отправили в очень уж нехорошее место.
Где была я? Сидела рядом с Тимофеем Лебедевым и тщательно делала вид, будто своя тут в доску, чтоб потрафить поэту, во всяком случае не раззадорить его вспыльчивость до поднятия стула как орудия убийства именно меня.
И вот что ценно: деловой, бодрый "фирмач" Игорек, как его тут величали, довольно скоро услыхал что-то весьма требовательное, приложивши ухо к черному сотовому, встал из-за стола, пожал сам себя за руки почти под самым низким потолком, символическим этим жестом как бы обещая и дальнейшие свои дружеские чувства не тратить где-то на стороне, а в целости приносить их сюда, к писателям-поэтам заодно с готовностью поить их и немножко подкармливать...
Наконец-то мы с Лебедевым остались наедине, друг против друга. Однако этот тихий миг опять едва не оказался под угрозой, когда Тимофей глянул в сторону стихотворца:
- Старичок! Опять новый галстучoк! Опять ты, паучок, жаждешь и сладкой жизни и чтоб тебя считали расейским патриотом? Только потому, что у тебя фамилия не Шницельшнауцер, а Попков? Не выйдет! Не обманешь! Не на тех напал! Вот из-за таких, как ты, хамелеонов, и нет на Руси лидера! Все места вы, штукари, позахватывали, залезли в телевизор и морочите людям головы!
- Уймись, Тимофей! Научись пить в меру! - отозвался отечески Попков. Как больному сказал, с которым связываться неловко, стыдно даже. И улыбнулся своей спутнице, девице-симпатуле... А она - ему. Она его, старенького, но неунывающего, уже научилась жалеть, судя по всему... А от жалости до любви, как известно, только один шаг...
Это понял и мой пьяненький Тимофей Лебедев, кротко посочувствовав молодой красоточке:
- Правильно поступаешь, мамзелечка. Не настаиваешь, чтоб разделся. И не настаивай. При таком галстуке он хоть куда! А без галстука-пиджака такой пейзаж-пассаж, хоть в омут головой...
Поэт-телевизионщик сделал вид, что на такую чепуху он тратить свой драгоценный для телемасс голос не станет. И я получила, наконец-то, возможность задать свой перекипевший вопрос Тимофею, у которого в седоватой бороде билась в истерике заплутавшая муха. Впрочем, она довольно скоро выскочила из волосяных дебрей и принялась как ни в чем не бывало расхаживать по краю моей чашки.
- Почему вы, Тимофей Егорович, дружили с драматургом Шором? Вы же весь такой...
- Не шали! - поднял он руку щитком. - Не кроши Тимофея совсем мелко! Тимофей хоть и пил, но разум не пропивал. Я против тех, кто живет в России, как в колонии, обирает "туземцев" и шикует по заграницам. Шор был другим. Он презирал ростовщиков! Он смеялся над хапальщиками! Он, может, первый изо всего российского народа сообразил, зачем главным лозунгом перестройки стал "Не гляди в чужой карман"! Он поинтересовался здесь вот, за рюмкой: "Любопытствую узнать, а почему не заглядывать-то? Если к тому же этот самый карман сшит вот только что из красного знамени?" Головастый мужичок он был! Со слезой при взгляде на обездоленных, бедствующих! За эту-то слезу я к нему со всей душой! Слеза такая дорогого стоит! А ещё - острый его язык. Как скажет - так в самое яблочко!
- По-вашему, он своей смертью умер? Или...
Тимофей Егорович затянулся дешевейшей сигареткой, прищурил один глаз, а другим, сияющим яростью, уставился на меня:
- Запросто! Это "или"! Запросто! Попортил кровушки всяким лизоблюдам, рвачам, подхалимам в звании писателей, поэтов, а также драматургов! Попортил! Резал напрямки, что думал про них!
- Но ведь и сам, насколько мне известно, писал не сказать чтоб как Мольер или Розов... Не блистал...
- В "обойму" не попал, вот и не блистал! - словно зарыкал на меня пьяненький поэт. - "Обойму" созидали вполне сознательно, её создавали, как надгробие. К примеру, первая двадцатка поэтов. Их и поминали во всех докладах, а о других, не менее талантливых, - ни слова. Получалось - все прочие бездари. А это неправда. Искусственные рамки, где все "свои". То же самое делается сейчас. Идет искусственный отбор тех поэтов, к кому благоволит, к примеру, телевидение. Вот их и показывают. Где остальные? А их "не дают". Нетути их как бы! Называется "паблисити", если по-иностранному. А по-блатному - "раскрутка". Разве вам, газетчику, это неизвестно? А вы сядьте и почитайте пьесы Семена Шора. Они с блестками нешуточного таланта. Правду говорю. А пал и пропал, словно и не бывало... Это наглецы, знать номенклатурная, умеет раскручивать сама себя или своих приятелей, чтоб потом всей стаей хватать сладкие куски от славы, привилегий... На них насмотришься - в петлю потянет. А посидишь, поговоришь с Шором - и человечество покажется не таким уж безнадежно пакостным...
- А что вы можете сказать о поэтессе Нине Николаевне Никандровой? Которая тоже умерла не так давно?
- Нина Николаевна? - Тимофей Лебедев прихватил губой завиток бороды, пожевал, выплюнул. - Ну писучая дама... Ну детская такая... Звезд с неба не хватала, но её печатали... Почему вы про неё спросили?
- Я вообще интересуюсь пожилыми писателями, поэтами, драматургами, как им живется, почему умирают...
- Понятно.
- Она с Шором могла где-то встречаться?
- Не видел. Не знаю. На собраниях разве... Или где-нибудь в Доме творчества, если приезжали на один срок...
- А вы с ней были в каких-нибудь отношениях?
- Здоровались. Не больше. Я ведь хоть и седой, а годочков на десять её моложе... Она о "букашках-таракашках", а я о деревне, стогах, звездах, солдатах всех войн... О жизни и смерти, если по большому счету... Только толку-то! - поэт вскочил со стула, ляпнул кулаком о стол. - Зачем мы все?! Зачем?! Корчим из себя что-то! Нам помирать-подыхать сам Бог велел! И оплакивать нас, таких, не надо! Прокакали, мягко говоря, державу, Россию, Отчизну! Туда нам и дорога! Под колокольный звон прокакали! Клятвопреступники! Ни одного не нашлось из политиков, литераторов, чтоб рванул рубаху на груди и голым вышел на трибуну, абсолютно голым! Сколько их, что бьют себя кулаком по ребрам, вопят, будто из чистого бескорыстия, токмо лишь из любви к народу пролезли туда и сюда, пусть мелкое, но все одно кормное местечко! Клятвопреступники! Опоганили высокое понятие "русский патриот", "российский патриот"! Дискредитировали! Сбили широкие массы с панталыку! Заняли чужие постаменты! Захватили! Единственно для того, чтоб не утерять сладкий кусок, к которому присосались ещё при советской власти! Из-за них Россия гибнет! Из-за этих придурежников!
- А Шор кем был? В смысле патриотизма?
- Чистый российский, русский патриот! Потому что тут налицо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69