Бог не простит. К тому же именно утром просто обалденно пахнут жасминовые кусты, которых у меня на даче целые хороводы. Владимир Сергеевич очень, очень любил жасмин и вообще цветы. У него была чуткая душа к красоте природы. И вообще...
И опять ни словечка о смерти Анатолия Козырева, хотя многие газеты написали о ней, сообщив весьма интригующие сведения: певец не страдал сердечными болезнями. И как очутился в аэропорту - неизвестно. Либо его довез автобус-экспресс, либо, что вероятнее всего, он доехал на попутной "левой". В его кармане нашли билет и соответствующие бумаги об оплате восьми дней пребывания на "острове любви" Кипре от туристической фирмы "Исполнение желаний". Однако в аэропорту при нем не оказалось ни чемодана, ни даже сумки с вещами. Версия: могли украсть, увидев беспомощно лежащего человека. Однако не исключено, что Козырев поехал в аэропорт и готов был лететь на Кипр, повинуясь чьей-то злой воле. Не исключено, что покойный получил дозу яда. Не исключено, что это ему устроил неизвестный водитель-"левак". Во всяком случае, алкоголь в организме обнаружен.
Вопрос: "Знала ли обо всем этом Ирина Георгиевна? Или предпочитала делать вид, что не знает? Тогда зачем ей делать этот вид? Какая корысть?"
Во всяком случае, я чувствовала, что с этой умной, сообразительной вдовицей мне расслабляться не стоит, нельзя. Надо без сбоя сыграть роль девицы-журналистки, которой хочется написать толковую статью об известном, даже выдающемся писателе В.С. Михайлове.
Не встать в нужное время - вот был бы атас! Но я встала. Я, как любая незалежная россиянка, которая кормится своим трудом, умею вставать безо всяких фокусов ровно в тот час, который назначу себе. И встала рано, и включила кухонный телек, чтобы ощутить, так сказать, пульс планеты, и поставила чайник. А когда там, по небольшому, с тетрадку, экрану перестали прыгать какие-то парнишки в рваных брюках и разноцветных париках, выкрикивая "ой-ла, ла, ой, лю-лю!" - я села к столу и с большим истинно утренним удовольствием принялась наливать черную ароматную жидкость из красной джезвы в маленькую чашечку с изящной ручкой, похожей очертаниями на обломок скрипичного ключа. Эта тонкостенная, ребристая чашечка с меленькими, изумрудными цветочками, - последняя из шести, что когда-то, давным-давно привез отец из Ленинграда. Я берегу её очень-преочень, просто прячу ото всех, в том числе и от домашних, в дальний угол высокой полки. Я хочу с утра знать и чувствовать, как мне, все-таки, повезло в жизни. Потому что у меня был веселый, работящий отец который никогда не забывал привозить из своих геологических странствий какой-никакой, но подарок и мне, и брату, и уж, конечно, нашей маме.
Я пила сладко-горький напиток горячим, трогая губами тонкий ободок "папиной" чашечки, глядела в телек и, как и в каждый выходной с утречка, не могла понять, кто втиснул в него эту раскормленную пару патентованных юмористов - бабенцию и её партнера, кто позволил этим двум особям весьма несъедобного вида, набитых пошлятиной слов и жестов, пролезать в миллионы квартир! Я никак не могла взят в толк, где набрала эта толстозадая мадама столько нахальства, чтобы, вывалив свои арбузообразные груди на стол, как на рыночный прилавок, верещать: "Здравствуй, страна!" Неужели Россия и впрямь обнищала и на её просторах не сыскать чего-то поэстетичнее? Покрасивее?
Но жизнь опять распорядилась по-своему. И заставила возлюбить эту самую надоедную, разбитную парочку. Потому что я, во-первых, позвонила в Склиф и узнала, что Люба Пестрякова очень как-то удачно упала из окна гостиницы, что после операции она сможет скоро ходить и вообще с ней будет все в порядке.
Конечно, я многое бы отдала, чтобы поговорить с ней, разговорить её, но... кто знает, захочет ли она вообще меня видеть. До сих пор, как мне известно, она упорно молчит, даже с родными не хочет откровенничать.
Но это-то ладно. Там видно будет. А тяжесть с души свалилась - жива Люба и даже калекой не стала! Вот почему мне премилыми показались в окошке телека все благоглупости, которыми пробавлялась и штатные юмористы, и нештатные политболтуны импотентного вида.
А потом позвонил Алексей и заявил с восхитительной мужской непреклонностью:
- Сейчас же в течение десяти минут станешь говорить мне, как любишь меня и как соскучилась по мне. Мне нужен заряд самоуверенности! Чтоб сделать завтра весьма непростую операцию! Чтоб, естественно, самоутвердиться и занять очередной плацдармик! Говори! Слушаю!
И я говорила. О том, что мы, конечно, не вписываемся с ним ни в какие обычные представления о семье, но, все-таки, есть семья. Что семья, конечно, та, где мужчина точно знает, когда женщина нуждается в хороших словах. Что расстояние - вещь презамечательная. Хорошо жить в Москве и знать, что в Швейцарии тебя ужасно ждут, что никто из нас друг другу не надоел, что вообще мы, может, самая разумная парочка на всем свете, хотя, конечно, с такими нашими характерами и представлениями вряд ли кто-то ещё выдержит нас, так что о любви на стороне не стоит мечтать, а лучше по-прежнему держаться друг за дружку и надеяться на скорую встречу.
Я, значит, плела все это и ещё многое такое же, а Алексей, значит, слушал и посмеивался. И нам было хорошо.
Впрочем, он, все-таки, рявкнул:
- Если не закончишь все свои дурацкие дела к концу месяца и не сообщишь, что вылетела, - я немедленно женюсь на Клаве Шиффер или на первой попавшейся пациентке, у которой ест хотя бы один глаз! И мужчины всего мира поймут меня и одобрят!
- Знаешь, как я сама хочу к тебе? - был мой ответ. - Знаешь, как я спешу все тут провернуть? И если уж на то пошло - я тоже могу броситься на шею какому-нибудь симпатичному мальчику, и женщины всего мира меня поймут и одобрят!
Одним словом, мы с ним хорошо поговорили. Но ещё больше передали друг другу без слов... И я, довольная, полезла в ванну, в пену, похожую на морскую, которая колышется возле берега после сильного шторма. Конечно, это удовольствие заурядное. Но если подумать: и все прочие отрады человеческого сердца в общем-то просты и мало изменились с пещерных времен. Я лезу в ванну и тону в ней, пахнущей лавандовым шампунем, до самого подбородка. И я знаю, что в России мое такое в общем-то заурядное положение - и сегодня, как было и пятьдесят лет назад, - избранное.
Отец говорил: "Татьяна, когда ты садишься на стульчак в теплой комнате - помни, миллионы российских вдов по деревням так никогда и не узнали, как это жить по-человечески, как это ванну принимать, как можно капризно поджимать губы, если на час отключили горячую воду..."
А ещё он, когда я была совсем маленькая, учил меня осторожно дуть в соломинку и пускать мыльные пузыри. Мы стояли с ним на балконе, и он смеялся от радости вместе со мной, когда мой пузырь становился все больше и больше и летел прочь, сияя радугами... А сегодня моему отцу исполнилось бы сорок девять лет... Иногда я эксплуатирую его биографию изо всех сил. Когда требуется поднять чувство собственного достоинства - вспоминаю, что отец у меня был лихой и где только не побывал со своим геологическим молотком, по каким только кручам не лазал, и есть месторождение золота, названное его именем, а по утрам, когда ему надо было уезжать из дома надолго, он стоял и смотрел как я сплю, хотя я притворялась, что сплю, и изо всех сил старалась не разреветься. Мне хочется думать, что отец мой, живой и веселый, и сейчас бродит где-то там по тайге, и мне это удается. Тем более, что после душа я влезаю в его старый махровый халат, очень такой большой, гостеприимный и уютный...
Но человеку свойственно думать зараз о многом. И я думала в то утро, конечно же, о последней вдовице писателя Михайлова, сорокалетней красавице Ирине Аксельрод. Я думала со всей своей истинно бабской привередливостью: "Ну на кой такая ещё вся из себя женщина пошла замуж за восьмидесятилетнего старца? Что её погнало? На какие радости жизни рассчитывала и что получила взамен? Интересно, почему ей захотелось говорить со мной? Она что, до того тщеславна? Лишь бы лишний раз прочесть в газетке упоминание о своем выдающемся супруге? Или ей, действительно, тоскливо без него и хочется говорить, говорить о нем? Или же... её чем-то насторожило мое поведение, мой внезапный разговор с певцом Анатолием Козыревым, и она решила... Да ведь странновато все это, странновато! Анатолий Козырев признается мне, что имел, держал в руках, читал рукопись Пестрякова-Боткина "Рассыпавшийся человек"... и потерял ее... Зачем, зачем этому суперменистому индивидууму нужна была эта рукопись? Козырев - роковая любовь внучки Пестрякова Любы, которая едва не погибла, выбросившись из окна... Хотя ещё не факт: может быть, ей кто-то в этом помог. Какой-то тут тугой узел... Или же все довольно просто, если взять певца-игрока Анатолия Эдуардовича Козырева... Что если он давно нравится и молодой вдове? Что если ей стало неприятно оттого, что я увидела их вместе в респектабельно-шантанном ресторане-казино "Императрица", и ей хочется как-то замазать сей факт, как-то откреститься от него, заранее зная, какие мы, журналюги, падкие на сюр и на всякие скандальненькие открытия? Во всяком случае она явно почувствовала, что я не простая штучка и держу камень за пазухой. Стало быть, зовет она меня к себе в гости вовсе неспроста, а чтобы прежде всего откреститься от Анатолия Эдуардовича, как-то же объяснить свое пребывание в злачном месте спустя, в общем-то, весьма недолгий срок после смерти своего, положим, жутко любимого старика...
И как же быстро рассыпались все эти мои насмешливо-зловещие предположения! Как же я была сражена необыкновенной искренностью этой женщины!
... Но по порядку. Я вышла из подъезда ровно в половину седьмого, а её машина, малахитово-перламутровая иномарка, уже стояла у подъезда.
- Доброе утро! - приветствовала меня темноглазая красавица с идеально гладко причесанной головкой, в белейшем шелковом блузоне, помахивая мне из окна лимузинчика смуглой рукой.
Я села рядом с ней, и аромат хороших духов и недешевых сигарет. Машина плавно взяла с места.
- О, как вы нежно ведете этот механизм! - невольно вырвалось у меня. Даже не дернуло!
- А я такая! - она покосилась в мою сторону крупным темным зрачком и половинкой улыбающихся губ. - Люблю все делать отточенно. Иначе зачем и браться? Подозреваю, вы тоже не из распустех...
- Стараюсь соответствовать историческому моменту, рыночным отношениям и так далее, - отозвалась я, уносимая мягко и решительно куда-то вдаль.
... Две женщины в машине - это уже пресс-конференция. И мы, конечно, не молчали, пока ехали в знаменитый писательский поселок Перебелкино.
- Вы, наверное, думаете обо мне совсем плохо? - шла на меня прямиком в атаку моя соседка и опять косила в мою сторону крупным, веселым глазом и половинкой улыбающихся сомкнутых губ.
- Почему же я должна думать о вас так?
- Потому что видели меня в ресторане-казино. Потому что это как бы совсем неприлично... Все-таки, вдова, все-таки, должна ещё носить траур или хотя бы сидеть дома, лит слезы и прочее... Разве вы не о том подумали, когда увидели меня в "Императрице"?
- Ну, вроде того, - полусозналась я.
Вдовица радостно воскликнула:
- Правильно я сделала, что позвонила вам! Очень правильно! Если уж вы хотите писать о Михайлове, то должны знать о нем самое-самое главное! А вы даже не в курсе того, что было в его характере этим основным, драгоценным!
- И что же?
- А то, что он терпеть не мог занудства! Он ненавидел скуку! Он презирал вялых, нерешительных! Он был, если хотите, несмотря на возраст, из молодых молодым!
- Это как... если расшифровать?
- А так! - моя собеседница с явным удовольствием принялась подробно рассказывать о характере известного, прославленного писателя и своего мужа. - Вы знаете, как мы познакомились?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
И опять ни словечка о смерти Анатолия Козырева, хотя многие газеты написали о ней, сообщив весьма интригующие сведения: певец не страдал сердечными болезнями. И как очутился в аэропорту - неизвестно. Либо его довез автобус-экспресс, либо, что вероятнее всего, он доехал на попутной "левой". В его кармане нашли билет и соответствующие бумаги об оплате восьми дней пребывания на "острове любви" Кипре от туристической фирмы "Исполнение желаний". Однако в аэропорту при нем не оказалось ни чемодана, ни даже сумки с вещами. Версия: могли украсть, увидев беспомощно лежащего человека. Однако не исключено, что Козырев поехал в аэропорт и готов был лететь на Кипр, повинуясь чьей-то злой воле. Не исключено, что покойный получил дозу яда. Не исключено, что это ему устроил неизвестный водитель-"левак". Во всяком случае, алкоголь в организме обнаружен.
Вопрос: "Знала ли обо всем этом Ирина Георгиевна? Или предпочитала делать вид, что не знает? Тогда зачем ей делать этот вид? Какая корысть?"
Во всяком случае, я чувствовала, что с этой умной, сообразительной вдовицей мне расслабляться не стоит, нельзя. Надо без сбоя сыграть роль девицы-журналистки, которой хочется написать толковую статью об известном, даже выдающемся писателе В.С. Михайлове.
Не встать в нужное время - вот был бы атас! Но я встала. Я, как любая незалежная россиянка, которая кормится своим трудом, умею вставать безо всяких фокусов ровно в тот час, который назначу себе. И встала рано, и включила кухонный телек, чтобы ощутить, так сказать, пульс планеты, и поставила чайник. А когда там, по небольшому, с тетрадку, экрану перестали прыгать какие-то парнишки в рваных брюках и разноцветных париках, выкрикивая "ой-ла, ла, ой, лю-лю!" - я села к столу и с большим истинно утренним удовольствием принялась наливать черную ароматную жидкость из красной джезвы в маленькую чашечку с изящной ручкой, похожей очертаниями на обломок скрипичного ключа. Эта тонкостенная, ребристая чашечка с меленькими, изумрудными цветочками, - последняя из шести, что когда-то, давным-давно привез отец из Ленинграда. Я берегу её очень-преочень, просто прячу ото всех, в том числе и от домашних, в дальний угол высокой полки. Я хочу с утра знать и чувствовать, как мне, все-таки, повезло в жизни. Потому что у меня был веселый, работящий отец который никогда не забывал привозить из своих геологических странствий какой-никакой, но подарок и мне, и брату, и уж, конечно, нашей маме.
Я пила сладко-горький напиток горячим, трогая губами тонкий ободок "папиной" чашечки, глядела в телек и, как и в каждый выходной с утречка, не могла понять, кто втиснул в него эту раскормленную пару патентованных юмористов - бабенцию и её партнера, кто позволил этим двум особям весьма несъедобного вида, набитых пошлятиной слов и жестов, пролезать в миллионы квартир! Я никак не могла взят в толк, где набрала эта толстозадая мадама столько нахальства, чтобы, вывалив свои арбузообразные груди на стол, как на рыночный прилавок, верещать: "Здравствуй, страна!" Неужели Россия и впрямь обнищала и на её просторах не сыскать чего-то поэстетичнее? Покрасивее?
Но жизнь опять распорядилась по-своему. И заставила возлюбить эту самую надоедную, разбитную парочку. Потому что я, во-первых, позвонила в Склиф и узнала, что Люба Пестрякова очень как-то удачно упала из окна гостиницы, что после операции она сможет скоро ходить и вообще с ней будет все в порядке.
Конечно, я многое бы отдала, чтобы поговорить с ней, разговорить её, но... кто знает, захочет ли она вообще меня видеть. До сих пор, как мне известно, она упорно молчит, даже с родными не хочет откровенничать.
Но это-то ладно. Там видно будет. А тяжесть с души свалилась - жива Люба и даже калекой не стала! Вот почему мне премилыми показались в окошке телека все благоглупости, которыми пробавлялась и штатные юмористы, и нештатные политболтуны импотентного вида.
А потом позвонил Алексей и заявил с восхитительной мужской непреклонностью:
- Сейчас же в течение десяти минут станешь говорить мне, как любишь меня и как соскучилась по мне. Мне нужен заряд самоуверенности! Чтоб сделать завтра весьма непростую операцию! Чтоб, естественно, самоутвердиться и занять очередной плацдармик! Говори! Слушаю!
И я говорила. О том, что мы, конечно, не вписываемся с ним ни в какие обычные представления о семье, но, все-таки, есть семья. Что семья, конечно, та, где мужчина точно знает, когда женщина нуждается в хороших словах. Что расстояние - вещь презамечательная. Хорошо жить в Москве и знать, что в Швейцарии тебя ужасно ждут, что никто из нас друг другу не надоел, что вообще мы, может, самая разумная парочка на всем свете, хотя, конечно, с такими нашими характерами и представлениями вряд ли кто-то ещё выдержит нас, так что о любви на стороне не стоит мечтать, а лучше по-прежнему держаться друг за дружку и надеяться на скорую встречу.
Я, значит, плела все это и ещё многое такое же, а Алексей, значит, слушал и посмеивался. И нам было хорошо.
Впрочем, он, все-таки, рявкнул:
- Если не закончишь все свои дурацкие дела к концу месяца и не сообщишь, что вылетела, - я немедленно женюсь на Клаве Шиффер или на первой попавшейся пациентке, у которой ест хотя бы один глаз! И мужчины всего мира поймут меня и одобрят!
- Знаешь, как я сама хочу к тебе? - был мой ответ. - Знаешь, как я спешу все тут провернуть? И если уж на то пошло - я тоже могу броситься на шею какому-нибудь симпатичному мальчику, и женщины всего мира меня поймут и одобрят!
Одним словом, мы с ним хорошо поговорили. Но ещё больше передали друг другу без слов... И я, довольная, полезла в ванну, в пену, похожую на морскую, которая колышется возле берега после сильного шторма. Конечно, это удовольствие заурядное. Но если подумать: и все прочие отрады человеческого сердца в общем-то просты и мало изменились с пещерных времен. Я лезу в ванну и тону в ней, пахнущей лавандовым шампунем, до самого подбородка. И я знаю, что в России мое такое в общем-то заурядное положение - и сегодня, как было и пятьдесят лет назад, - избранное.
Отец говорил: "Татьяна, когда ты садишься на стульчак в теплой комнате - помни, миллионы российских вдов по деревням так никогда и не узнали, как это жить по-человечески, как это ванну принимать, как можно капризно поджимать губы, если на час отключили горячую воду..."
А ещё он, когда я была совсем маленькая, учил меня осторожно дуть в соломинку и пускать мыльные пузыри. Мы стояли с ним на балконе, и он смеялся от радости вместе со мной, когда мой пузырь становился все больше и больше и летел прочь, сияя радугами... А сегодня моему отцу исполнилось бы сорок девять лет... Иногда я эксплуатирую его биографию изо всех сил. Когда требуется поднять чувство собственного достоинства - вспоминаю, что отец у меня был лихой и где только не побывал со своим геологическим молотком, по каким только кручам не лазал, и есть месторождение золота, названное его именем, а по утрам, когда ему надо было уезжать из дома надолго, он стоял и смотрел как я сплю, хотя я притворялась, что сплю, и изо всех сил старалась не разреветься. Мне хочется думать, что отец мой, живой и веселый, и сейчас бродит где-то там по тайге, и мне это удается. Тем более, что после душа я влезаю в его старый махровый халат, очень такой большой, гостеприимный и уютный...
Но человеку свойственно думать зараз о многом. И я думала в то утро, конечно же, о последней вдовице писателя Михайлова, сорокалетней красавице Ирине Аксельрод. Я думала со всей своей истинно бабской привередливостью: "Ну на кой такая ещё вся из себя женщина пошла замуж за восьмидесятилетнего старца? Что её погнало? На какие радости жизни рассчитывала и что получила взамен? Интересно, почему ей захотелось говорить со мной? Она что, до того тщеславна? Лишь бы лишний раз прочесть в газетке упоминание о своем выдающемся супруге? Или ей, действительно, тоскливо без него и хочется говорить, говорить о нем? Или же... её чем-то насторожило мое поведение, мой внезапный разговор с певцом Анатолием Козыревым, и она решила... Да ведь странновато все это, странновато! Анатолий Козырев признается мне, что имел, держал в руках, читал рукопись Пестрякова-Боткина "Рассыпавшийся человек"... и потерял ее... Зачем, зачем этому суперменистому индивидууму нужна была эта рукопись? Козырев - роковая любовь внучки Пестрякова Любы, которая едва не погибла, выбросившись из окна... Хотя ещё не факт: может быть, ей кто-то в этом помог. Какой-то тут тугой узел... Или же все довольно просто, если взять певца-игрока Анатолия Эдуардовича Козырева... Что если он давно нравится и молодой вдове? Что если ей стало неприятно оттого, что я увидела их вместе в респектабельно-шантанном ресторане-казино "Императрица", и ей хочется как-то замазать сей факт, как-то откреститься от него, заранее зная, какие мы, журналюги, падкие на сюр и на всякие скандальненькие открытия? Во всяком случае она явно почувствовала, что я не простая штучка и держу камень за пазухой. Стало быть, зовет она меня к себе в гости вовсе неспроста, а чтобы прежде всего откреститься от Анатолия Эдуардовича, как-то же объяснить свое пребывание в злачном месте спустя, в общем-то, весьма недолгий срок после смерти своего, положим, жутко любимого старика...
И как же быстро рассыпались все эти мои насмешливо-зловещие предположения! Как же я была сражена необыкновенной искренностью этой женщины!
... Но по порядку. Я вышла из подъезда ровно в половину седьмого, а её машина, малахитово-перламутровая иномарка, уже стояла у подъезда.
- Доброе утро! - приветствовала меня темноглазая красавица с идеально гладко причесанной головкой, в белейшем шелковом блузоне, помахивая мне из окна лимузинчика смуглой рукой.
Я села рядом с ней, и аромат хороших духов и недешевых сигарет. Машина плавно взяла с места.
- О, как вы нежно ведете этот механизм! - невольно вырвалось у меня. Даже не дернуло!
- А я такая! - она покосилась в мою сторону крупным темным зрачком и половинкой улыбающихся губ. - Люблю все делать отточенно. Иначе зачем и браться? Подозреваю, вы тоже не из распустех...
- Стараюсь соответствовать историческому моменту, рыночным отношениям и так далее, - отозвалась я, уносимая мягко и решительно куда-то вдаль.
... Две женщины в машине - это уже пресс-конференция. И мы, конечно, не молчали, пока ехали в знаменитый писательский поселок Перебелкино.
- Вы, наверное, думаете обо мне совсем плохо? - шла на меня прямиком в атаку моя соседка и опять косила в мою сторону крупным, веселым глазом и половинкой улыбающихся сомкнутых губ.
- Почему же я должна думать о вас так?
- Потому что видели меня в ресторане-казино. Потому что это как бы совсем неприлично... Все-таки, вдова, все-таки, должна ещё носить траур или хотя бы сидеть дома, лит слезы и прочее... Разве вы не о том подумали, когда увидели меня в "Императрице"?
- Ну, вроде того, - полусозналась я.
Вдовица радостно воскликнула:
- Правильно я сделала, что позвонила вам! Очень правильно! Если уж вы хотите писать о Михайлове, то должны знать о нем самое-самое главное! А вы даже не в курсе того, что было в его характере этим основным, драгоценным!
- И что же?
- А то, что он терпеть не мог занудства! Он ненавидел скуку! Он презирал вялых, нерешительных! Он был, если хотите, несмотря на возраст, из молодых молодым!
- Это как... если расшифровать?
- А так! - моя собеседница с явным удовольствием принялась подробно рассказывать о характере известного, прославленного писателя и своего мужа. - Вы знаете, как мы познакомились?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69