Каждому, не по делу интересующемуся его героиновым образом жизни, он откровенно хамил. Хамил он и просто так, но хамил изысканно и с религиозной подоплекой. Так, всего несколько недель назад в Краснопресненском суде он выиграл судебный процесс по иску о нанесении морального ущерба. Истцом выступил известный в прошлом режиссер Глеб Снесарев, которого предварительно обкурившийся Трапезников обозвал “елдой”. “Елда” прозвучала с высокой трибуны пленума Союза кинематографистов и потому была особенно оскорбительна. Снесарев подал в суд, но в суде Вован как дважды два доказал, что употребил слово “елда” “не в том пошлом значении, в котором воспринял его не отличающийся особыми знаниями и интеллектом истец”, а совсем в другом. Что, назвав истца “елдой”, он, Трапезников, оказывается, даже польстил последнему, потому что Елда в чеченской мифологии – имя владыки подземного мира мертвых, бога мудрого и обладающего даром предвидения, а документики и отчеты экспертов прилагаются, вот так-то, граждане судьи. А через пять дней Вовану предстояло еще одно разбирательство, теперь уже в районном суде “Мневники”; и снова Трапезников выступал ответчиком в деле кинокритика Гелены Пробер, которую на протяжении долгого времени ласково называл “ты ж моя крошка, тласольтеотль”. У впечатлительной бальзаковской дамы Пробер даже развилось к Вовану нечто вроде слабого сексуального влечения, пока добрая душа из группы Братны (кажется, это был хорошо подкованный в вопросах культурологии дядя Федор) не сообщила ей, что “тласольтеотль” в переводе с какого-то из мексоамериканских языков – “пожирательница экскрементов”…
– Так что ты там в уши ментам надудел? – Было видно, что больше всего Садыков жалеет о том, что сам не присутствовал при очередном хамстве Вована.
– Ну, я думаю, на пару-тройку исков о защите чести и достоинства хватит…
Группа дружно захихикала, и разговор незаметно перетек в плоскости, не касающиеся убитой актрисы. Смертельно испугавшись в первый момент, все как будто разом решили перестать верить в происходящее, воспринимать случившееся как еще один, безнадежно испорченный, безнадежно запоротый дубль. А пленку нужно смыть и приступить к новым съемкам. Только теперь я вдруг остро почувствовала, какую группу набрал себе Братны: веселые сумасшедшие, настоящие и будущие утонченные уголовники, любители сомнительных удовольствий, отвязные наркоманы, демонстрирующие полное отсутствие моральных принципов. Именно с ними Братны собирался делать великое кино. И самым парадоксальным было то, что именно с ними он бы его и сделал.
Теперь не будет никакого фильма.
"Забыть Монтсеррат”, именно таким было его рабочее название. Теперь о Монтсеррат действительно придется забыть.
После всего того, что произошло, никто не даст Братны снимать, а если и дадут, то очень не скоро. Отборочная комиссия Каннского фестиваля будет вне себя. Да и сама группа разбежится, Анджей прав: люди, снимающие кино, суеверны, они легко впадают в мистику, они, как никто, умеют проводить дьявольские параллели. Сейчас вся эта свора неофитов выстроится в очередь, чтобы взасос поцеловать своего Мессию поцелуем Иуды. Дешевое благородство, скорее всего они даже откажутся от тридцати сребреников…
Мне стало невыносимо тяжело и захотелось уйти отсюда.
Мне захотелось уйти отсюда, и я уйду. Я – ни к чему не причастная, ни в чем не запачканная, не стоявшая возле венского стула с убитой старухой, не стоявшая возле распределительного шита… Я, серафим и херувим, великомученица, святая Урсула, мать твою…
– Пойдем отсюда, – сказала я Митяю.
– Я же говорил, не стоит тебе ехать… А теперь нужно ждать босса. Он для этого меня и вызвал. – Вот ты и начал предавать меня, мальчик.
– Пойдем, я прошу тебя.
Так и есть, конфликт чувства и долга, индийская мелодрама, что и следовало доказать. На лице Митяя были написаны все муки Страшного суда.
– Ты как хочешь, а я ухожу.
– Хорошо. Я с тобой. – По-моему, он серьезно ко мне относится, если решился наплевать на телефонный звонок Кравчука. – Я провожу тебя, подождешь меня в кафе, хорошо? Или в машине. Не думаю, что задержусь надолго…
Вот как. Серьезность его намерений распространяется только до его потасканной “девятки”.
– Я не буду тебя ждать, – это прозвучало совсем уж глупо.
– Ева, ну, пожалуйста, не будь ребенком. – Он ухватил меня за локоть и попытался прижать к стене. – Я понимаю, ситуация неприятная, у всех нервы на пределе. Но мы-то ни при чем!
"Мы” выглядело в устах Митяя убедительно, я действительно веду себя как идиотка, нужно взять себя в руки.
– Хорошо, прости меня. Я подожду в машине. Дядя Федор, который до этого пасся в эпицентре группы, резко отделился от нее и засеменил в нашу сторону.
– А куда это ты собралась, Ева?
– Мое присутствие необязательно, правда? Меня не было сегодня на работе, я ничего не видела. Думаю, я не являюсь свидетелем номер один. Или меня вызвал Братны? Или Андрей Юрьевич Кравчук, не к ночи будет сказано…
На лице дяди Федора отразилась борьба чувств, и наконец врожденная любовь к пороку победила. Он сунул руки в карманы и независимо сказал:
– Вызывал. Я ведь потому и звонил. Всех сейчас вызывают. А ты бы могла остаться, поддержать группу, побыть с товарищами в роковой час уголовного преступления. Ты ведь тоже во всем этом участвовала, черт возьми.
По непонятным мне причинам дядя Федор откровенно лгал: мое сегодняшнее отсутствие на площадке было для двух моих соучастников неожиданным подарком. Я – единственная из них, кто мог сразу же, еще на первом допросе, сообщить им об убийстве Александровой. Хотя я и не давала им поводов так думать, но совсем исключать этот вариант они тоже не должны. Предусмотрительный Андрей Юрьевич Кравчук даже позвонил Митяю и мягко попросил его меня попридержать, он не мог не знать, что вчера мы с Митяем посетили “Попугай Флобер”. А возможно, он попросил, и жестко (скорее всего именно так все и было), вот только Митяй максимально смягчил удар и принял его на себя. Ведь Кравчуку и в голову не могло прийти, что человек, приставленный к затрапезной ассистентке, вдруг проникнется к ней страстью… И что затрапезная ассистентка проникнется страстью тоже…
Тоже… Тебя волнует этот человек, его тело, его руки, ты готова спать с ним когда угодно и где угодно. Это животная страсть к двадцатисемилетнему красавцу Митяю, которого так просто полюбить; это тихое сострадание к четырнадцатилетнему жирняю Митяю, которому так нужна была любовь.
…Двери павильона открылись, и трое молодых людей выкатили носилки с трупом Бергман в черном мешке. Какая же все-таки она была маленькая, гораздо меньше Александровой. Как мне могла прийти в голову мысль, что у Бергман хватило сил убить конкурентку?..
Тело в черном мешке. Три зарубцевавшиеся язвы в теле. Вот и все, что осталось от актрисы-неудачницы Фаины Францевны Бергман, которую похоронят за счет государства на кладбище подмосковного Дома ветеранов сцены. Никаких особых слез, никаких особых эмоций, после похорон престарелая балерина из Перми снова водрузится в комнате. Во всяком случае, у Бергман хотя бы будет место последнего успокоения…
Завтра вся эта история обязательно появится в “Хронике происшествий”, ее выделят как преступление недели и отведут ей два абзаца, а если повезет – то и три. А впрочем, я могу ошибаться, и убийству уделят гораздо больше внимания – личность Братны к этому располагает, на нем выспятся все кому не лень, он переплюнет всех Фассбиндеров и Тарантино, вместе взятых, он войдет в историю кино как гений, убивающий всех своих актрис.
Фигурально выражаясь.
Пока я предавалась всем этим не очень веселым размышлениям, милицейский кордон оказался прорванным, смятым, как бумажная салфетка, и коридор перед павильоном заполнили сразу три телевизионные группы. Ну, конечно же, иначе и быть не должно, убийство на ведущей киностудии страны случается не каждый день, все самые модные криминальные репортеры должны отметиться и попозировать на фоне черного мешка с трупом. Всех их я видела много раз и по разным каналам: я даже помнила их имена – плохо выбритый Виктор Лавникович, специалист по солидным и помпезно обставленным заказным убийствам; хорошо выбритый, но лысый Александр Островский, специалист по серийным убийцам и маньякам; бритый наголо во всех местах Евгений Шустов, специалист по международному терроризму. Если у следствия будет столько версий убийства, за него остается только порадоваться…
Три съемочные группы синхронно попросили молодых людей, сопровождающих каталку с трупом, вернуться к дверям павильона и повторить проезд. На пленке все должно выглядеть эффектно. Еще один штрих, превращающий человеческую трагедию в телевизионный фарс.
В ожидании следственной группы репортеры беседовали со всеми, кто оказался под рукой, зацепили они и дядю Федора, который со скорбным выражением лица сделал дополнительную рекламу фильму Братны.
Возможно, фильм и не закроют, подумала я. Глупо закрывать картину, на съемках которой произошло убийство, это добавит ей пикантности и вызовет дополнительный интерес. Люди обожают страшные истории, особенно если эти истории случаются не с ними, они души в них не чают – так же, как и в умерших возлюбленных. А погруженная в кокон слухов и сплетен еще не снятая картина благополучно перезимует и выползет к Каннскому фестивалю прелестной бабочкой.
Крушинницей Клеопатрой, Странствующей Данаидой, Мрачной Белянкой, все эти имена можно прочесть в энциклопедии насекомых. Имя Братны тоже можно будет прочитать. Со временем. В энциклопедии кино или на страницах уголовного дела, если очень повезет…
Только о твоем имени нигде и никогда не будет упомянуто, Ева.
– Пойдем, – снова попросила я Митяя, – телевизионщики действуют мне на нервы. Пойдем, проводишь меня, а я подожду тебя в машине.
…В лифте он снова захотел меня. А я снова захотела его. Это не имело ничего общего с любовью, что бы ни говорил мне мальчик Митяй. Это было больше, чем любовь, потому что не хотело ждать, потому что требовало выхода здесь и сейчас. Паскудный лифт, несмотря на относительно малую этажность главного корпуса, останавливался три раза, поочередно впуская и выпуская руководителя киноконцерна “Слово” Валентина Черныха, актрису Елену Яковлеву и любимого оператора Тарковского Гошу Рерберга – никакой личной жизни, черт возьми!
– Я тебя так хочу, просто крыша едет, – шептал мне на ухо Митяй, бесстыдно ворочаясь у меня под свитером и глядя остекленевшими глазами на руководителя киноконцерна “Слово”, – ты же знаешь студию, есть же места…. Придумай что-нибудь, иначе я просто взорвусь…
– Потерпи, пожалуйста, – шептала я, бесстыдно ворочаясь под курткой Митяя и глядя остекленевшими глазами на актрису Елену Яковлеву, – я сейчас придумаю что-нибудь…
И я придумала, хотя для этого – полный идиотизм – нам пришлось вернуться к павильонам и найти подходящее место в одном из них. Нам повезло – еще несколько часов назад здесь снимали клип и еще не успели разобрать декорации: целая тонна мелкого, ослепительно белого песка в емкости, стилизованной под старую баржу.
– Я еще не любил тебя в песке, – бессвязно говорил Митяй, судорожно освобождаясь от одежды, – хреновы шнурки, хреновы ботинки, завтра же куплю сапоги…
– Ты еще нигде меня не любил…
– Я придумаю что-нибудь потрясающее, обещаю, тебе понравится, у нас уйма времени впереди…
…Я даже подумать не могла, что песок может быть таким жестким, что он забьется во все поры тела и измордует губы, заставит мелкие песчинки трепетать и кровоточить. Я не знала, что песок может быть таким мягким, что он накроет нас с головой, что он повторит все изгибы наших тел и добавит новые, что он будет направлять, подсказывать, перетекать в нас, как мы перетекали друг в друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Так что ты там в уши ментам надудел? – Было видно, что больше всего Садыков жалеет о том, что сам не присутствовал при очередном хамстве Вована.
– Ну, я думаю, на пару-тройку исков о защите чести и достоинства хватит…
Группа дружно захихикала, и разговор незаметно перетек в плоскости, не касающиеся убитой актрисы. Смертельно испугавшись в первый момент, все как будто разом решили перестать верить в происходящее, воспринимать случившееся как еще один, безнадежно испорченный, безнадежно запоротый дубль. А пленку нужно смыть и приступить к новым съемкам. Только теперь я вдруг остро почувствовала, какую группу набрал себе Братны: веселые сумасшедшие, настоящие и будущие утонченные уголовники, любители сомнительных удовольствий, отвязные наркоманы, демонстрирующие полное отсутствие моральных принципов. Именно с ними Братны собирался делать великое кино. И самым парадоксальным было то, что именно с ними он бы его и сделал.
Теперь не будет никакого фильма.
"Забыть Монтсеррат”, именно таким было его рабочее название. Теперь о Монтсеррат действительно придется забыть.
После всего того, что произошло, никто не даст Братны снимать, а если и дадут, то очень не скоро. Отборочная комиссия Каннского фестиваля будет вне себя. Да и сама группа разбежится, Анджей прав: люди, снимающие кино, суеверны, они легко впадают в мистику, они, как никто, умеют проводить дьявольские параллели. Сейчас вся эта свора неофитов выстроится в очередь, чтобы взасос поцеловать своего Мессию поцелуем Иуды. Дешевое благородство, скорее всего они даже откажутся от тридцати сребреников…
Мне стало невыносимо тяжело и захотелось уйти отсюда.
Мне захотелось уйти отсюда, и я уйду. Я – ни к чему не причастная, ни в чем не запачканная, не стоявшая возле венского стула с убитой старухой, не стоявшая возле распределительного шита… Я, серафим и херувим, великомученица, святая Урсула, мать твою…
– Пойдем отсюда, – сказала я Митяю.
– Я же говорил, не стоит тебе ехать… А теперь нужно ждать босса. Он для этого меня и вызвал. – Вот ты и начал предавать меня, мальчик.
– Пойдем, я прошу тебя.
Так и есть, конфликт чувства и долга, индийская мелодрама, что и следовало доказать. На лице Митяя были написаны все муки Страшного суда.
– Ты как хочешь, а я ухожу.
– Хорошо. Я с тобой. – По-моему, он серьезно ко мне относится, если решился наплевать на телефонный звонок Кравчука. – Я провожу тебя, подождешь меня в кафе, хорошо? Или в машине. Не думаю, что задержусь надолго…
Вот как. Серьезность его намерений распространяется только до его потасканной “девятки”.
– Я не буду тебя ждать, – это прозвучало совсем уж глупо.
– Ева, ну, пожалуйста, не будь ребенком. – Он ухватил меня за локоть и попытался прижать к стене. – Я понимаю, ситуация неприятная, у всех нервы на пределе. Но мы-то ни при чем!
"Мы” выглядело в устах Митяя убедительно, я действительно веду себя как идиотка, нужно взять себя в руки.
– Хорошо, прости меня. Я подожду в машине. Дядя Федор, который до этого пасся в эпицентре группы, резко отделился от нее и засеменил в нашу сторону.
– А куда это ты собралась, Ева?
– Мое присутствие необязательно, правда? Меня не было сегодня на работе, я ничего не видела. Думаю, я не являюсь свидетелем номер один. Или меня вызвал Братны? Или Андрей Юрьевич Кравчук, не к ночи будет сказано…
На лице дяди Федора отразилась борьба чувств, и наконец врожденная любовь к пороку победила. Он сунул руки в карманы и независимо сказал:
– Вызывал. Я ведь потому и звонил. Всех сейчас вызывают. А ты бы могла остаться, поддержать группу, побыть с товарищами в роковой час уголовного преступления. Ты ведь тоже во всем этом участвовала, черт возьми.
По непонятным мне причинам дядя Федор откровенно лгал: мое сегодняшнее отсутствие на площадке было для двух моих соучастников неожиданным подарком. Я – единственная из них, кто мог сразу же, еще на первом допросе, сообщить им об убийстве Александровой. Хотя я и не давала им поводов так думать, но совсем исключать этот вариант они тоже не должны. Предусмотрительный Андрей Юрьевич Кравчук даже позвонил Митяю и мягко попросил его меня попридержать, он не мог не знать, что вчера мы с Митяем посетили “Попугай Флобер”. А возможно, он попросил, и жестко (скорее всего именно так все и было), вот только Митяй максимально смягчил удар и принял его на себя. Ведь Кравчуку и в голову не могло прийти, что человек, приставленный к затрапезной ассистентке, вдруг проникнется к ней страстью… И что затрапезная ассистентка проникнется страстью тоже…
Тоже… Тебя волнует этот человек, его тело, его руки, ты готова спать с ним когда угодно и где угодно. Это животная страсть к двадцатисемилетнему красавцу Митяю, которого так просто полюбить; это тихое сострадание к четырнадцатилетнему жирняю Митяю, которому так нужна была любовь.
…Двери павильона открылись, и трое молодых людей выкатили носилки с трупом Бергман в черном мешке. Какая же все-таки она была маленькая, гораздо меньше Александровой. Как мне могла прийти в голову мысль, что у Бергман хватило сил убить конкурентку?..
Тело в черном мешке. Три зарубцевавшиеся язвы в теле. Вот и все, что осталось от актрисы-неудачницы Фаины Францевны Бергман, которую похоронят за счет государства на кладбище подмосковного Дома ветеранов сцены. Никаких особых слез, никаких особых эмоций, после похорон престарелая балерина из Перми снова водрузится в комнате. Во всяком случае, у Бергман хотя бы будет место последнего успокоения…
Завтра вся эта история обязательно появится в “Хронике происшествий”, ее выделят как преступление недели и отведут ей два абзаца, а если повезет – то и три. А впрочем, я могу ошибаться, и убийству уделят гораздо больше внимания – личность Братны к этому располагает, на нем выспятся все кому не лень, он переплюнет всех Фассбиндеров и Тарантино, вместе взятых, он войдет в историю кино как гений, убивающий всех своих актрис.
Фигурально выражаясь.
Пока я предавалась всем этим не очень веселым размышлениям, милицейский кордон оказался прорванным, смятым, как бумажная салфетка, и коридор перед павильоном заполнили сразу три телевизионные группы. Ну, конечно же, иначе и быть не должно, убийство на ведущей киностудии страны случается не каждый день, все самые модные криминальные репортеры должны отметиться и попозировать на фоне черного мешка с трупом. Всех их я видела много раз и по разным каналам: я даже помнила их имена – плохо выбритый Виктор Лавникович, специалист по солидным и помпезно обставленным заказным убийствам; хорошо выбритый, но лысый Александр Островский, специалист по серийным убийцам и маньякам; бритый наголо во всех местах Евгений Шустов, специалист по международному терроризму. Если у следствия будет столько версий убийства, за него остается только порадоваться…
Три съемочные группы синхронно попросили молодых людей, сопровождающих каталку с трупом, вернуться к дверям павильона и повторить проезд. На пленке все должно выглядеть эффектно. Еще один штрих, превращающий человеческую трагедию в телевизионный фарс.
В ожидании следственной группы репортеры беседовали со всеми, кто оказался под рукой, зацепили они и дядю Федора, который со скорбным выражением лица сделал дополнительную рекламу фильму Братны.
Возможно, фильм и не закроют, подумала я. Глупо закрывать картину, на съемках которой произошло убийство, это добавит ей пикантности и вызовет дополнительный интерес. Люди обожают страшные истории, особенно если эти истории случаются не с ними, они души в них не чают – так же, как и в умерших возлюбленных. А погруженная в кокон слухов и сплетен еще не снятая картина благополучно перезимует и выползет к Каннскому фестивалю прелестной бабочкой.
Крушинницей Клеопатрой, Странствующей Данаидой, Мрачной Белянкой, все эти имена можно прочесть в энциклопедии насекомых. Имя Братны тоже можно будет прочитать. Со временем. В энциклопедии кино или на страницах уголовного дела, если очень повезет…
Только о твоем имени нигде и никогда не будет упомянуто, Ева.
– Пойдем, – снова попросила я Митяя, – телевизионщики действуют мне на нервы. Пойдем, проводишь меня, а я подожду тебя в машине.
…В лифте он снова захотел меня. А я снова захотела его. Это не имело ничего общего с любовью, что бы ни говорил мне мальчик Митяй. Это было больше, чем любовь, потому что не хотело ждать, потому что требовало выхода здесь и сейчас. Паскудный лифт, несмотря на относительно малую этажность главного корпуса, останавливался три раза, поочередно впуская и выпуская руководителя киноконцерна “Слово” Валентина Черныха, актрису Елену Яковлеву и любимого оператора Тарковского Гошу Рерберга – никакой личной жизни, черт возьми!
– Я тебя так хочу, просто крыша едет, – шептал мне на ухо Митяй, бесстыдно ворочаясь у меня под свитером и глядя остекленевшими глазами на руководителя киноконцерна “Слово”, – ты же знаешь студию, есть же места…. Придумай что-нибудь, иначе я просто взорвусь…
– Потерпи, пожалуйста, – шептала я, бесстыдно ворочаясь под курткой Митяя и глядя остекленевшими глазами на актрису Елену Яковлеву, – я сейчас придумаю что-нибудь…
И я придумала, хотя для этого – полный идиотизм – нам пришлось вернуться к павильонам и найти подходящее место в одном из них. Нам повезло – еще несколько часов назад здесь снимали клип и еще не успели разобрать декорации: целая тонна мелкого, ослепительно белого песка в емкости, стилизованной под старую баржу.
– Я еще не любил тебя в песке, – бессвязно говорил Митяй, судорожно освобождаясь от одежды, – хреновы шнурки, хреновы ботинки, завтра же куплю сапоги…
– Ты еще нигде меня не любил…
– Я придумаю что-нибудь потрясающее, обещаю, тебе понравится, у нас уйма времени впереди…
…Я даже подумать не могла, что песок может быть таким жестким, что он забьется во все поры тела и измордует губы, заставит мелкие песчинки трепетать и кровоточить. Я не знала, что песок может быть таким мягким, что он накроет нас с головой, что он повторит все изгибы наших тел и добавит новые, что он будет направлять, подсказывать, перетекать в нас, как мы перетекали друг в друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67