– Кое-какие.
Мы стояли друг против друга.
– Какие же, интересно?
– Не стоит этого делать.
– Чего – этого? – с вызовом спросила Леночка.
– Ты знаешь. – Я боялась произнести вслух то, что уже давно сказала про себя.
– Не знаю.
– Знаешь. Он все равно снимет свое кино.
– Посмотрим. – Леночка олицетворяла ледяное спокойствие.
– Зачем ты принесла фотографию?
– Я же сказала тебе. Хочу взять у нее автограф. Она шикарная сука, никуда от этого не деться. Возьму автограф и успокоюсь на этом.
– Неужели успокоишься? – иронически спросила я.
– Я уже успокоилась. То, что я говорила тебе тогда, – это просто ложь. Сентиментальное вранье.
В комнату снова заглянул Садыков. Теперь его заросший подбородок выглядел еще более тупым, а глаза нездорово блестели. Должно быть, снова дернул косяк у Вована Трапезникова.
– Ленуся, прелесть моя! Мы тебя с Темкой ждем-ждем, уже и наклычники приготовили, а она здесь прохлаждается. Трубы зовут. Иерихонские, между прочим. И хорошо надраенные.
– Уже иду. Пока, Ева. Рада была тебя увидеть.
Леночка демонстративно вытащила у меня из рук фотографию, подхватила дубленку, сумку и “Баккарди” и вышла.
Я осталась стоять посреди комнаты – карманная воровка, потрошительница сумок, кладбище версий, отстойник чужих грехов.
Она не убивала. Она не может убить. Она слишком бесстыдна, чтобы убить именно так, твердила я себе. Для тихого убийства без крови необходимо определенное целомудрие…
Она не убивала. Нет. Она не убивала и не убьет.
Нет, нет, нет…
– Ты чего орешь? – спросил меня просунувший голову в дверь Вован Трапезников. – Готовишься к первой брачной ночи?
– Хочешь ее со мной разделить? Заходи, поорем вместе.
– Тебя Братны ищет. Нужно на студию сгонять зачем-то. Подойди, а то он уже в эпилептическую кому впал…
– Да. Сейчас.
Я вернулась на площадку и тут же получила затрещину от Братны. Это было так неожиданно, что я даже не успела никак среагировать. Удар был несильным, но обидным.
– Где ты шляешься?! – спросил меня Братны.
– Выходила покурить.
– Сейчас двинешь на студию, нужно срочно набрать десять лбов для массовки. И смотри на рожи: никаких изуродованных развитым социализмом пролетарских ноздрей. По типажам – что-то среднее между Феллини и Альмодоваром. Перепишешь адреса и телефоны. Завтра они должны быть с утра. С восьми. Поняла?
– Да. Мне нужно кое-что сказать тебе. Это по поводу Марго.
– По поводу Марго я все знаю сам.
– Возможно, ей тоже… Ей нужно быть осторожной.
– Тоже впала в истерию? При ней телохранитель. Неужели ты думаешь, что все может повториться? – Братны понизил голос и отвел меня в сторону.
– Я просто хотела предупредить, – пролепетала я. – Может быть, стоило.., стоило вообще подождать.
– Чего? Пока некто, кто пакостит мне на площадке, впадет в зимнюю спячку? Или выйдет на заслуженный отдых? Запомни: если я ввязался, то никогда не буду менять правил игры.
– Жаль. Изменить правила – не значит изменить игру. Ты ничего не потеряешь.
Я вдруг увидела, как по лицу Братны пробежала тень, – должно быть, это было зеркальное отражение тени на моем лице, когда через секунду я поняла, что я сказала.
Я дословно повторила надпись на моей сигаретной пачке. Надпись, которую прислал мне убийца. Теперь я была в этом уверена. Убийца, который так и не справился со своим плохим почерком и отдал предпочтение печатным буквам…
– Езжай на студию, – Братны уже взял себя в руки, – позвонишь мне оттуда.
…Я вернулась на “Мосфильм” и еще полдня занималась массовкой. Только после четырех я поднялась в съемочную группу, где меня встретила Светик.
– Тебе звонили, – томно сказала она, проигнорировав мое приветствие.
– Кто? Братны?
– Нет, Братны не звонил. Братны теперь не до звонков. Там телефон записан.
Оказалось, что звонил Серьга. Боже мой, наконец-то он меня вспомнил!.. Я уселась в кресло и набрала номер. Серьга снял трубку сразу же.
– Привет, – сказала я, – еще не развелся?
– Привет, Ева. А я тут тебе названиваю. – Серьга пропустил мое замечание мимо ушей.
– Ну, что такое?
– Приглашаю тебя на Рождество. Двадцать пятого, то есть послезавтра. Будет рождественский гусь, а также волшебные свистки “Уйди-уйди”. И елочка…
– Ты же язычник. Серьга, – несказанно удивилась я.
– Вообше-то я разнузданный атеист, ты же знаешь, – скромно напомнил мне Серьга о своих философских воззрениях, – креста на мне нет.
– Тогда в чем дело?
– Это Елик.., Елик ведь католичка.
Час от часу не легче! Безбровая душка Елик, оказывается, католичка, как же я раньше не догадалась, с таким личиком так естественно слушать мессы и думать об умерщвлении плоти по средам и пятницам. А витражные стекла могут отбросить свет на бледные щеки, похожие на жабры лосося… – Вот как? Что, она и костел посещает?
– Посещает. Меня тоже обещала свозить… Конечно, посещает. Я слушала Серьгу и наблюдала, как Светик, совершенно не стесняясь меня, нюхает кокаин, ритуально вибрируя ноздрями и приложив к одной из них наманикюренный палец. Боженька бы этого не одобрил. И Дева Мария. Дева Мария, восседающая на троне. Дева Мария и единорог. Дева Мария как мать.
– Так щто? Ты придешь?
– Куда ж я денусь.
– Значит, часам к десяти подгребай со своим парнем. Посидим, все чин чинарем… Вообще-то я соскучился страшно…
– Врешь, Серьга. Но врешь эффектно. Привет пуделечку…
Я положила трубку и уставилась на Светика.
– Все в порядке? – спросила она, оторвавшись от быстро тающей горки белого порошка.
– В общем, да.
– Знаешь, Ева, – Светик понизила голос и угрожающе хихикнула, – это тебе только кажется.
– В смысле?
– В том смысле, что ее убили. Опять.
Сначала я даже не поняла, что пытается втолковать мне Светик.
– Кого убили? – похолодела я, уже предчувствуя ответ.
– Актрисулю погорелого театра.
Именно это она сказала тогда, когда пришел факс из Праги, именно так она представила Марго широкой кинематографической общественности в лице шофера Темы, меня и осветителей. А Келли поинтересовался, что у меня с руками, не так часто встретишь внимательных людей… Я пыталась уйти от надвигающегося кошмара, спрятаться в милых раковинах воспоминаний с острыми краями… Только бы не думать о том, что произошло. Ведь еще несколько часов назад я говорила о Марго с Братны, я предупреждала его. Ведь еще несколько часов назад я говорила с Леночкой и даже отхлебнула глоток из ее бутылки…
"Он никогда не снимет свое кино”, – сказала она.
Невозможно представить Братны, которому не дают снимать кино. Он будет снимать кино, чего бы это ему ни стоило. Он будет снимать кино или умрет, усохнет и умрет, как цветок без воды, кажется, так она сказала, Леночка Ганькевич, сидящая в ванне.
– Теперь с нами никто не будет работать, – хихикнув, напомнила о себе Светик. – Все будут только пальцами показывать, вон идет режиссер, у которого не картина, а филиал городского кладбища. Правда, Ева?
Правда, конечно же, правда. А если это правда, значит, убийства приобретают смысл. Значит, появляется мотив. Самый обстоятельный мотив из всех возможных. Убивают не актрис – убивают самого Братны.
* * *
Но сейчас я не думала о Братны. Я думала о Марго. Ослепительной Марго, культовой Марго, незабытой Марго, Марго, складывающей кольца в пепельницы и покупающей машины мальчикам, которые ей нравятся. Я думала о Марго, которую всю жизнь любили самые разные мужчины, которую всю жизнь любили самые разные кинокамеры. Я думала о Марго, которая десятилетиями владела сердцами и при желании могла бы удержать в своем стойле и нефтяного магната с его двумя дочками-близнецами, и малоизвестного, но перспективного актера Володю Чернышева.
Марго могла быть кем угодно, но только не поводом. Ее можно было убить самое по себе – из неразделенной любви, из неразделенной ненависти. Но убить Марго, чтобы просто свести счеты с другим человеком, – это было унизительно.
От всех этих мыслей у меня заныла голова. Кино, в котором мы все работали и которое пожирало нас, как Уран пожирает своих детей, все равно оставалось игрой, каким бы серьезным ни было. Можно было отснять еще несколько дублей, можно было поменять ракурс, можно было по-другому выставить свет и сказать после съемки: “Всем спасибо” (Анджей почему-то всегда забывал это делать). И эти убийства в какой-то момент оказались частью игры, их можно было вырезать при монтаже, а остатки пленки бросить в корзину.
Марго – совсем другое дело. Я знала Марго задолго до того, как она прислала факс из Праги. И только теперь поняла, только теперь по-настоящему осознала, что речь идет о самой реальной смерти. Только теперь я поняла, что убийство становится убийством тогда, когда оно не просто касается, а задевает тебя. В противном случае – это всего лишь эпизод из сводки криминальных новостей.
Сегодняшнее убийство Марго задело меня по-настояшему.
– Расстроилась? Я понимаю, – спокойно сказала Светик и уставилась на несколько крупиц кокаина перед собой. На лице ее явственно проступили следы тяжелой внутренней борьбы. – Нюхни, если хочешь. Полегчает.
– Нет, спасибо.
– Как знаешь. Я вообще два часа, как собираюсь отсюда слинять. С тех пор как узнала. Теперь-то уж точно никаких съемок не будет. Ты как думаешь?
– Да. Никаких съемок не будет. Это ты точно заметила.
– Хотела расчетец получить, пока их всех там обложили, у Полянского, а эта курва войлочная схйляла куда-то, не докричаться…
Полянский и был тем самым нефтяным магнатом, который предоставил Братны свой новый особняк для съемок. Я вспомнила охранников, доберманов и видеокамеры по периметру. Идеальные условия для проведения расследования: камеры фиксировали всех входящих и всех выходящих из особняка, следовательно, зафиксировали и убийцу, кем бы он ни был. Им хватит ума никого не выпускать с места проведения съемок – и убийца все еще может находиться там…
– С утра к ней кто-то из ментов забрел, уж не знаю, зачем.
– К кому? – Я потеряла нить размышлений Светика.
– Да к Регине. И все – ни ответа, ни привета. Регина Мстиславовна, “войлочная курва”, по меткому определению Светика, – пятидесятилетняя бухгалтерша группы, неухоженная, всегда заспанная женщина в кримпленовой лоснящейся юбке и войлочных сапогах. Не примечательная ничем, кроме умения множить в уме трехзначные числа на четырехзначные. Говорили, что она последние десять лет работала на Кравчука и помогла поднять его империю общепита. Именно Кравчук привел се в группу и представил “финансовым гением”. Именно она с сонным лицом отражала натиск жаждущих получить зарплату: “Деньги еще не переведены на счет, нужно подождать”, “Вы же знаете, наш банк пал жертвой августовского кризиса, делаю все возможное, нужно подождать”, “Закрываю баланс за квартал, нужно подождать”…
– А какое отношение ко всему имеет Регина? – спросила я.
– Ну, откуда же я знаю? Меня эта сучка интересует только в контексте бабок, которые я честно заработала.
– Да, конечно…
– Из-за этих дур-актрис все разваливается, а как все здорово начиналось! Сорвали праздник, именины сердца… Уже за одно это не мешало бы их грохнуть, сволочей!
– Твои пожелания уже учтены.
– Да. Придется теперь подыскивать другую работенку. Не такую непыльную.
– Ну, групп много, подберешь себе подходящую.
– Да ты с ума сошла! Кто же меня возьмет? Это ведь только душка Братны мог взять на телефоны отставную стриптизерку. Я, конечно, особым интеллектом не изуродована, но кое-что пока соображаю.
– Да, пожалуй. Я пойду.
Но уйти – вот так, просто, – из комнаты, которая пропитана духом Братны, которая так поразила меня в мой первый приход сюда? Я больше никогда не услышу этот запах дорогой кожи, призрачных наркотиков, крепких духов, неизвестно кому принадлежащих; не увижу мягкий ворс ковров, гобеленовые шторы на окнах, вереницу кинематографических наград.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67