..
Я не могла больше здесь оставаться, я даже не смогла проститься с мертвым Серьгой. Плохо соображая, я спустилась вниз, вызвала милицию по чихающему таксофону и побрела прочь от дома Серьги. Дома, который стал его последним прибежищем в канун Рождества…
* * *
…Ничего не кончилось.
Рукоять под сердцем у Елика, тот же нежный и внезапный удар в грудь, который был нанесен Татьяне Петровне Александровой. Они накладывались друг на друга, они говорили мне – ничего не кончилось. Я пыталась связать эти убийства – и не могла. Три актрисы составляли звенья одной цепи, они идеально укладывались в схему, предложенную Клепиковым. Но Елик – она не была актрисой, она не работала в группе Братны, она даже никогда не была на “Мосфильме”, она выпадала из схемы. Ничего общего – и совершенно одинаковый почерк убийцы. Придя в себя (на это потребовались сутки), я пыталась проанализировать убийство Елика и Серьги и постоянно заходила в тупик. Если Елика убили так же, как и актрис, то почему Серьге была уготована такая ужасная смерть? Единственное, что связывало их, – полное отсутствие крови, как будто убийца боялся се пролить. Как будто он вообще боялся ее. Только потом, много позже, я начала думать о пленках, разбросанных на полу комнаты. Я пыталась восстановить все свои ощущения и наконец-то вычленила главное: было похоже, что пленки просто уничтожили. Но кто и – самое главное – зачем? Какой компрометирующий разговор искал убийца, и искал ли он его вообще? Быть может, он ограничился лишь тем, что попытался уничтожить их? Так или иначе – я чувствовала это подсознательно, – смерть Серьги была целиком на совести безнадежно испорченных пленок. Возможно, Серьга разговаривал с кем-то, кто мог что-то сообщить ему. Что-то важное. Важное для собеседника Серьги и для убийцы. Сам Серьга мог и не придать этому значения.
Ты не можешь сдаваться. Ты не должна сдаваться, что бы там ни думал капитан Константин Лапицкий.
Я вспомнила, что все разговоры автоматически фиксируются и на головной базе кризисного Центра реабилитации самоубийств. Значит, искать нужно там, это один шанс из тысячи, но чем черт не шутит… Спустя два дня, запасшись рекомендациями, взятыми у документалиста Гоши Полторака, и выслушав от него поздравления “С Новым годом! С новым счастьем, старуха! Привет Серьге, им довольны, очень”, я отправилась в кризисный центр и представилась его директору, кроткой пожилой женщине Ольге Александровне, сотрудницей “Мосфильма”, которая готовит материалы для будущей полнометражной художественной картины о кризисном центре. Моего маловразумительного пропуска даже не понадобилось, когда я сказала, что пришла по рекомендации Егора Полторака: здесь его хорошо знали и, похоже, любили. Я выслушала краткий экскурс в историю создания центра, узнала, что в нем работают четыре женщины, все с высшим психологическим образованием, “очень ответственные девочки, они у нас просто чудеса творят…”. Почтительно прослушав курс лекций, я наконец попросила разрешения заняться разговорами Серьги: говорят, вы взяли в штат какого-то слепого художника? (Прости меня. Серьга!) И попросила разрешения прослушать некоторые записи. Очень ненавязчиво я подвела ее к теме Серьги, и она охотно дала мне пленки. На письменном столе директора стояла крошечная елочка и фотография в золоченой рамке – двое детей с такими же широко посаженными и близорукими, как у Ольги Александровны, глазами – внуки. Машенька и Арсюша, представила их Ольга Александровна. Да-да, очень милые, мне они очень понравились…
Кризисный центр занимал небольшую трехкомнатную квартирку, напичканную аппаратурой, запахом дешевого растворимого кофе и плакатами с Жераром Депардье на стенах: очевидно, все четыре штатные сотрудницы центра сходили с ума по хулиганистому обаятельному французу.
Получив искомые пленки, я уселась в дальней комнате и под бдительным оком Депардье принялась за прослушивание.
…На плакате был запечатлен кадр из фильма “Под солнцем сатаны”. Я видела эту картину еще во ВГИКе. В ней Депардье играл сходящего с ума священника; сейчас я точно так же сходила с ума, выслушивая разговоры Серьги с совершенно разными людьми. Похоже, я взялась за непосильную задачу – голос Серьги, такой живой, ничего общего не имеющий с безжизненным телом, оставленным мной в квартире на “Пражской”, ранил меня в самое сердце, не давал сосредоточиться. Я с трудом понимала суть реплик, а когда понимала, то забывала о том, что Серьга мертв. Только теперь – непоправимо поздно – я поняла, каким сильным характером он обладал, как интуитивно чувствовал малейшие нюансы в поведении собеседника, как безошибочно находил именно те слова, которые были необходимы… Спрятав голову в ладонях, я тихонько плакала, с ужасом ожидая, что сейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из сотрудниц – уже два раза они приносили мне кофе. Только спустя несколько часов мне удалось собраться и сосредоточиться на сути многочисленных монологов каныгинских собеседников. В них не было ничего криминального, ничего настораживающего – только отчаяние, растерянность и почти невыполнимое желание быть услышанным.
…Я наткнулась на этот разговор уже в самом конце дня, ослепнув и оглохнув от чужих несчастий, и почти сразу же вспомнила его предысторию: Серьга рассказывал мне о странных отношениях, которые сложились между ним и одной из его собеседниц, пожилой женщиной, которая звонила ему несколько ночей подряд, а потом неожиданно исчезла. Я не попала на самое начало разговора, я остановила пленку на самой середине фразы: женщина напевала песенку когда-то хорошо поставленным, а теперь безнадежно состарившимся голосом: “Не входите в старый дом, можно затеряться в нем…"
– Вы никогда не слыхали такой песни, Сережа? Можно я буду называть вас Сережей?
– Да, конечно… О щем вы говорите. – Я услышала бесконечно близкое и бесконечно далекое каныгинское “щ” и едва подавила стон.
– Это очень старая песня, Сережа… Вместе со мной ее пели милые матросы… Это очень старая песня. А я еще старее. Я говорила вам в прошлый раз. Если бы я знала, что она окажется такой верной.. В наш дом тоже нельзя входить. По двору бегают собаки… Он завел собак, чтобы никто не пришел.
– Но ведь никто и так не придет. Никто не помнит, что было раньше. Я даже не знаю, что это за порода, вижу из окна их головы, такие маленькие, как у змей. Он говорит, что им ничего не стоит разорвать человека на части. Но никого нет, кроме него и меня. Ни одного человека… Я даже думаю, что он не человек… Это страшно, поверьте, это самое страшное в жизни. Каждый день я хочу умереть, но умереть сама… Понимаете, сама. Я не хочу, чтобы он убил меня. А он хочет меня убить. Я вижу, я чувствую, как он репетирует это, как он выбирает способ и ни на чем не может остановиться… Он убьет меня…
– Скажите мне, где вы живете. Я приеду. – Серьга был по-настоящему взволнован, я даже не узнавала его голоса, повзрослевшего и собранного.
– Нет-нет, я не могу. Здесь собаки, они нападут на вас, они могут вас разорвать… Нет, я не могу сказать… Он закрывает телефон в маленьком ящике, но я научилась открывать его шпилькой для волос, знаете, у меня когда-то были роскошные волосы… Вы – единственное, что у меня есть, Сережа… До тех пор, пока он что-нибудь не сделает…
…Видимо, это был один из последних разговоров. Но никаких других я не нашла, запутавшись во множестве пленок. Может быть, и этот разговор ничего не стоит, и у меня просто разыгралось воображение. Невозможно ничего найти, особенно если не знаешь, что именно искать… Моя бедная голова разрывалась на части, беспомощно свесившаяся с кресла рука Серьги преследовала меня так же отчаянно, как и его живой голос. Я еще нашла в себе силы попрощаться с девочками из кризисной службы и договорилась о встрече сразу же после Нового года. Нужно еще раз внимательно прослушать все пленки, может быть, удастся найти что-нибудь заслуживающее внимания, кроме этого бессвязного монолога пожилой и, похоже, не очень здоровой женщины…
…Выйдя на улицу, я подставила декабрьскому ветру свое разгоряченное лицо: ты одинока, ты одинока, ты одинока, как никогда. Все, что у тебя есть, – это страшная тайна гибели Серьги и его подруги, все, что у тебя есть за пять дней до Нового года…
Я провела еще два полубезумных, снедаемых тоской дня, я целыми днями бродила по Москве – только бы не оставаться одной. Мертвый Серьга преследовал меня. Марго, которую я даже не видела мертвой, преследовала меня. Промерзая до костей на заполненных народом улицах предновогодней Москвы, я нашла для себя маленькое утешение, спасающее меня от пронзительного холода, – кино. Я брела от одного кинотеатра к другому, от одного сеанса к другому, я бездумно смотрела на экран, где в темноте зала никто не видел моих сухих, застывших на лице слез. И перед самым титром “Конец фильма” меня посещала счастливая мысль – можно всю жизнь просидеть на третьем ряду у прохода и даже состариться в темноте.
И никто не заметит этого.
…Я никогда не была в этом маленьком кинотеатрике, я даже не знала о его существовании, хотя в свое время пропахала Садовое кольцо вдоль и поперек.
"Встреча”, – именно так он и назывался. Название не самое подходящее для моего теперешнего состояния. Я зашла в него только потому, что на единственном сеансе в одиннадцать показывали фильм с участием Марго. Кто-то уже успел обвести фамилию Марго черным, и теперь афиша выглядела почти эпитафией. Фильм назывался “Мост над бурной рекой”, это была одна из ее первых главных ролей в кино, почему нет, пусть она будет живой – хотя бы те полтора часа, которые длится фильм.
К “Мосту над бурной рекой” был пристегнут еще один фильм, так они и шли в паре перед малочисленной публикой льготного сеанса, – “Твои глаза”, судя по сентиментальному названию, фильм еще более древний, чем ветхозаветные “Королева Шантеклера” или “Пикник в пижаме”. Он шел первым и оказался дешевенькой ревюшкой 1954 года выпуска. Ничего заслуживающего внимания, кроме только-только появившихся юбок-колоколов и главной героини. Героиня была действительно хороша: свежее лицо, которое не портили даже подбритые брови; отличный, немного форсирующий звуки голос, безупречная пластика и тщательно скрываемая печаль в самой глубине глаз. Ее имя ничего не говорило мне, да и запомнила я его скорее машинально, по старой, отработанной до автоматизма вгиковской привычке, – Лидия Горбовская. Оно ничего не говорило мне до того момента, когда прозвучала эта песенка – “Не входите в старый дом.. – ”. Несколько дней назад я уже слышала ее на пленке Серьги в кризисном центре, но тогда старческий голос почти речитативом проговорил ее в темноту телефонной трубки. На магнитной пленке, которая воспроизвела разговор, эти первые такты выглядели мрачным пророчеством, но в фильме 1954 года выпуска она была полна легкомыслия и окаймлена молодыми матросами в парадной фланельке. Героиню передавали из рук в руки, и наконец она оказывалась в объятиях старшего по званию – капитан-лейтенанта с кортиком на боку и повадками профессионального танцора. Это был гала-финал на фоне стилизованной Графской пристани в Севастополе.
И еще до того, как возник титр “Конец фильма”, я уже продвигалась к выходу. Прости меня, Марго…
Это не было догадкой, скорее это был акт отчаяния, я цеплялась за малейшее совпадение, за малейший намек на совпадение. В конце концов, ты ничем не рискуешь, прокатишься туда-обратно, убеждала я себя, ты ничем не рискуешь и ничего не теряешь. Проклятый мотивчик привязался ко мне, как дворовая собачонка, хотя запомнила я всего лишь две строчки: “Не входите в старый дом, можно затеряться в нем…” Я пыталась объяснить себе, что заставило меня сорваться посреди сеанса и очертя голову ехать куда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Я не могла больше здесь оставаться, я даже не смогла проститься с мертвым Серьгой. Плохо соображая, я спустилась вниз, вызвала милицию по чихающему таксофону и побрела прочь от дома Серьги. Дома, который стал его последним прибежищем в канун Рождества…
* * *
…Ничего не кончилось.
Рукоять под сердцем у Елика, тот же нежный и внезапный удар в грудь, который был нанесен Татьяне Петровне Александровой. Они накладывались друг на друга, они говорили мне – ничего не кончилось. Я пыталась связать эти убийства – и не могла. Три актрисы составляли звенья одной цепи, они идеально укладывались в схему, предложенную Клепиковым. Но Елик – она не была актрисой, она не работала в группе Братны, она даже никогда не была на “Мосфильме”, она выпадала из схемы. Ничего общего – и совершенно одинаковый почерк убийцы. Придя в себя (на это потребовались сутки), я пыталась проанализировать убийство Елика и Серьги и постоянно заходила в тупик. Если Елика убили так же, как и актрис, то почему Серьге была уготована такая ужасная смерть? Единственное, что связывало их, – полное отсутствие крови, как будто убийца боялся се пролить. Как будто он вообще боялся ее. Только потом, много позже, я начала думать о пленках, разбросанных на полу комнаты. Я пыталась восстановить все свои ощущения и наконец-то вычленила главное: было похоже, что пленки просто уничтожили. Но кто и – самое главное – зачем? Какой компрометирующий разговор искал убийца, и искал ли он его вообще? Быть может, он ограничился лишь тем, что попытался уничтожить их? Так или иначе – я чувствовала это подсознательно, – смерть Серьги была целиком на совести безнадежно испорченных пленок. Возможно, Серьга разговаривал с кем-то, кто мог что-то сообщить ему. Что-то важное. Важное для собеседника Серьги и для убийцы. Сам Серьга мог и не придать этому значения.
Ты не можешь сдаваться. Ты не должна сдаваться, что бы там ни думал капитан Константин Лапицкий.
Я вспомнила, что все разговоры автоматически фиксируются и на головной базе кризисного Центра реабилитации самоубийств. Значит, искать нужно там, это один шанс из тысячи, но чем черт не шутит… Спустя два дня, запасшись рекомендациями, взятыми у документалиста Гоши Полторака, и выслушав от него поздравления “С Новым годом! С новым счастьем, старуха! Привет Серьге, им довольны, очень”, я отправилась в кризисный центр и представилась его директору, кроткой пожилой женщине Ольге Александровне, сотрудницей “Мосфильма”, которая готовит материалы для будущей полнометражной художественной картины о кризисном центре. Моего маловразумительного пропуска даже не понадобилось, когда я сказала, что пришла по рекомендации Егора Полторака: здесь его хорошо знали и, похоже, любили. Я выслушала краткий экскурс в историю создания центра, узнала, что в нем работают четыре женщины, все с высшим психологическим образованием, “очень ответственные девочки, они у нас просто чудеса творят…”. Почтительно прослушав курс лекций, я наконец попросила разрешения заняться разговорами Серьги: говорят, вы взяли в штат какого-то слепого художника? (Прости меня. Серьга!) И попросила разрешения прослушать некоторые записи. Очень ненавязчиво я подвела ее к теме Серьги, и она охотно дала мне пленки. На письменном столе директора стояла крошечная елочка и фотография в золоченой рамке – двое детей с такими же широко посаженными и близорукими, как у Ольги Александровны, глазами – внуки. Машенька и Арсюша, представила их Ольга Александровна. Да-да, очень милые, мне они очень понравились…
Кризисный центр занимал небольшую трехкомнатную квартирку, напичканную аппаратурой, запахом дешевого растворимого кофе и плакатами с Жераром Депардье на стенах: очевидно, все четыре штатные сотрудницы центра сходили с ума по хулиганистому обаятельному французу.
Получив искомые пленки, я уселась в дальней комнате и под бдительным оком Депардье принялась за прослушивание.
…На плакате был запечатлен кадр из фильма “Под солнцем сатаны”. Я видела эту картину еще во ВГИКе. В ней Депардье играл сходящего с ума священника; сейчас я точно так же сходила с ума, выслушивая разговоры Серьги с совершенно разными людьми. Похоже, я взялась за непосильную задачу – голос Серьги, такой живой, ничего общего не имеющий с безжизненным телом, оставленным мной в квартире на “Пражской”, ранил меня в самое сердце, не давал сосредоточиться. Я с трудом понимала суть реплик, а когда понимала, то забывала о том, что Серьга мертв. Только теперь – непоправимо поздно – я поняла, каким сильным характером он обладал, как интуитивно чувствовал малейшие нюансы в поведении собеседника, как безошибочно находил именно те слова, которые были необходимы… Спрятав голову в ладонях, я тихонько плакала, с ужасом ожидая, что сейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из сотрудниц – уже два раза они приносили мне кофе. Только спустя несколько часов мне удалось собраться и сосредоточиться на сути многочисленных монологов каныгинских собеседников. В них не было ничего криминального, ничего настораживающего – только отчаяние, растерянность и почти невыполнимое желание быть услышанным.
…Я наткнулась на этот разговор уже в самом конце дня, ослепнув и оглохнув от чужих несчастий, и почти сразу же вспомнила его предысторию: Серьга рассказывал мне о странных отношениях, которые сложились между ним и одной из его собеседниц, пожилой женщиной, которая звонила ему несколько ночей подряд, а потом неожиданно исчезла. Я не попала на самое начало разговора, я остановила пленку на самой середине фразы: женщина напевала песенку когда-то хорошо поставленным, а теперь безнадежно состарившимся голосом: “Не входите в старый дом, можно затеряться в нем…"
– Вы никогда не слыхали такой песни, Сережа? Можно я буду называть вас Сережей?
– Да, конечно… О щем вы говорите. – Я услышала бесконечно близкое и бесконечно далекое каныгинское “щ” и едва подавила стон.
– Это очень старая песня, Сережа… Вместе со мной ее пели милые матросы… Это очень старая песня. А я еще старее. Я говорила вам в прошлый раз. Если бы я знала, что она окажется такой верной.. В наш дом тоже нельзя входить. По двору бегают собаки… Он завел собак, чтобы никто не пришел.
– Но ведь никто и так не придет. Никто не помнит, что было раньше. Я даже не знаю, что это за порода, вижу из окна их головы, такие маленькие, как у змей. Он говорит, что им ничего не стоит разорвать человека на части. Но никого нет, кроме него и меня. Ни одного человека… Я даже думаю, что он не человек… Это страшно, поверьте, это самое страшное в жизни. Каждый день я хочу умереть, но умереть сама… Понимаете, сама. Я не хочу, чтобы он убил меня. А он хочет меня убить. Я вижу, я чувствую, как он репетирует это, как он выбирает способ и ни на чем не может остановиться… Он убьет меня…
– Скажите мне, где вы живете. Я приеду. – Серьга был по-настоящему взволнован, я даже не узнавала его голоса, повзрослевшего и собранного.
– Нет-нет, я не могу. Здесь собаки, они нападут на вас, они могут вас разорвать… Нет, я не могу сказать… Он закрывает телефон в маленьком ящике, но я научилась открывать его шпилькой для волос, знаете, у меня когда-то были роскошные волосы… Вы – единственное, что у меня есть, Сережа… До тех пор, пока он что-нибудь не сделает…
…Видимо, это был один из последних разговоров. Но никаких других я не нашла, запутавшись во множестве пленок. Может быть, и этот разговор ничего не стоит, и у меня просто разыгралось воображение. Невозможно ничего найти, особенно если не знаешь, что именно искать… Моя бедная голова разрывалась на части, беспомощно свесившаяся с кресла рука Серьги преследовала меня так же отчаянно, как и его живой голос. Я еще нашла в себе силы попрощаться с девочками из кризисной службы и договорилась о встрече сразу же после Нового года. Нужно еще раз внимательно прослушать все пленки, может быть, удастся найти что-нибудь заслуживающее внимания, кроме этого бессвязного монолога пожилой и, похоже, не очень здоровой женщины…
…Выйдя на улицу, я подставила декабрьскому ветру свое разгоряченное лицо: ты одинока, ты одинока, ты одинока, как никогда. Все, что у тебя есть, – это страшная тайна гибели Серьги и его подруги, все, что у тебя есть за пять дней до Нового года…
Я провела еще два полубезумных, снедаемых тоской дня, я целыми днями бродила по Москве – только бы не оставаться одной. Мертвый Серьга преследовал меня. Марго, которую я даже не видела мертвой, преследовала меня. Промерзая до костей на заполненных народом улицах предновогодней Москвы, я нашла для себя маленькое утешение, спасающее меня от пронзительного холода, – кино. Я брела от одного кинотеатра к другому, от одного сеанса к другому, я бездумно смотрела на экран, где в темноте зала никто не видел моих сухих, застывших на лице слез. И перед самым титром “Конец фильма” меня посещала счастливая мысль – можно всю жизнь просидеть на третьем ряду у прохода и даже состариться в темноте.
И никто не заметит этого.
…Я никогда не была в этом маленьком кинотеатрике, я даже не знала о его существовании, хотя в свое время пропахала Садовое кольцо вдоль и поперек.
"Встреча”, – именно так он и назывался. Название не самое подходящее для моего теперешнего состояния. Я зашла в него только потому, что на единственном сеансе в одиннадцать показывали фильм с участием Марго. Кто-то уже успел обвести фамилию Марго черным, и теперь афиша выглядела почти эпитафией. Фильм назывался “Мост над бурной рекой”, это была одна из ее первых главных ролей в кино, почему нет, пусть она будет живой – хотя бы те полтора часа, которые длится фильм.
К “Мосту над бурной рекой” был пристегнут еще один фильм, так они и шли в паре перед малочисленной публикой льготного сеанса, – “Твои глаза”, судя по сентиментальному названию, фильм еще более древний, чем ветхозаветные “Королева Шантеклера” или “Пикник в пижаме”. Он шел первым и оказался дешевенькой ревюшкой 1954 года выпуска. Ничего заслуживающего внимания, кроме только-только появившихся юбок-колоколов и главной героини. Героиня была действительно хороша: свежее лицо, которое не портили даже подбритые брови; отличный, немного форсирующий звуки голос, безупречная пластика и тщательно скрываемая печаль в самой глубине глаз. Ее имя ничего не говорило мне, да и запомнила я его скорее машинально, по старой, отработанной до автоматизма вгиковской привычке, – Лидия Горбовская. Оно ничего не говорило мне до того момента, когда прозвучала эта песенка – “Не входите в старый дом.. – ”. Несколько дней назад я уже слышала ее на пленке Серьги в кризисном центре, но тогда старческий голос почти речитативом проговорил ее в темноту телефонной трубки. На магнитной пленке, которая воспроизвела разговор, эти первые такты выглядели мрачным пророчеством, но в фильме 1954 года выпуска она была полна легкомыслия и окаймлена молодыми матросами в парадной фланельке. Героиню передавали из рук в руки, и наконец она оказывалась в объятиях старшего по званию – капитан-лейтенанта с кортиком на боку и повадками профессионального танцора. Это был гала-финал на фоне стилизованной Графской пристани в Севастополе.
И еще до того, как возник титр “Конец фильма”, я уже продвигалась к выходу. Прости меня, Марго…
Это не было догадкой, скорее это был акт отчаяния, я цеплялась за малейшее совпадение, за малейший намек на совпадение. В конце концов, ты ничем не рискуешь, прокатишься туда-обратно, убеждала я себя, ты ничем не рискуешь и ничего не теряешь. Проклятый мотивчик привязался ко мне, как дворовая собачонка, хотя запомнила я всего лишь две строчки: “Не входите в старый дом, можно затеряться в нем…” Я пыталась объяснить себе, что заставило меня сорваться посреди сеанса и очертя голову ехать куда-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67