– Ресторан в гостинице – это прекрасно, – сказал я. – Где она находится?
– Прямо здесь, – сказал он, кивнув вперед. – В этой гостинице вы и остановитесь.
Мы пошли по запруженной машинами улице; зеваки окликали Линди, и он время от времени удостаивал их сдержанной улыбкой и очень редко – кивком. Казалось, он не замечал торговли вызывающим ужас товаром – лесенками и прочим; но не заметить этого было невозможно.
Гостиница «Юнион» оказалась неуклюжим строением из красного кирпича с аляповато украшенным длинным подъездом, над которым нависли высокие балконы. На рекламном щите перед входом мелом были написаны подаваемые в этот день блюда в ресторане, среди которых были: отбивная «Джефси», печеные бобы «Уиленз», пломбир с орехами «Линдберг».
Зал был переполнен, но несколько столов было забронировано для таких знаменитостей, как Слим, членов обвинения и защиты. Полковник Брекинридж, который не был в зале суда, ждал нас за стоящим с краю изолированным столом.
Когда мы сели, Брекинридж спросил Линдберга, как проходил сегодня суд, и тот ответил, что нормально.
Я сказал:
– Мне кажется, Рейли только льет воду на мельницу обвинения.
– Как это? – спросил Брекинридж.
– Его фрак и гетры едва ли пришлись по вкусу этим простодушным присяжным. Да и его громовой голос и оскорбительные манеры тоже. Своим нахрапистым подходом он напоминает мне Джона Бэрримора, играющего роль подвыпившего ковбоя.
Официант подал нам меню, и Линдберг принялся изучать свое немигающим взглядом с выражением лица, которое чем-то напоминало мне выражение лица обвиняемого в зале суда.
Пузатый официант средних лет, хотя и загруженный работой, терпеливо стоял и ждал, пока мы неторопливо читали меню и делали заказы – в конце концов Линдберг не был заурядным посетителем.
– Что такое «Хауптман Фрайз»? – спросил я его.
– Жареная картошка по-немецки, – вежливо ответил он.
Линдберг заказал овощной суп и булочку; Брекинридж предпочел баранью отбивную «Джефси»; я попросил принести гуляш «Гау» (названный в честь Бетти, няньки, которая приехала из Шотландии несколькими днями ранее, чтобы дать показания).
Пока мы ждали еду, я сказал:
– Я обратил внимание, что Уиленз не спросил меня о том подозрительном парне, который прошел мимо меня и Джефси на кладбище.
– Что? – произнес Брекинридж.
Линди ничего не сказал.
– Должно быть, это не согласуется с его тезисом об отсутствии сговора, – сказал я. – Слим, он спрашивал вас о парне, которого вы видели?
– О каком парне? – спросил Слим.
– Парне, которого вы видели во время вашей поездки на кладбище. Возможно, это тот же парень, которого видел я.
Линдберг пожал плечами.
– Правда, Слим, по всей вероятности, это действительно был парень, которого видел я. При ходьбе он сутулился, закрывал лицо платком – смуглый такой парень, так?
– Просто случайный прохожий, – сказал он.
– Значит, по-вашему, это простое совпадение, что в разное время на разных кладбищах мимо нас прошел сутулый итальянец, прикрывая платком лицо и разглядывая нас? Слим. Прошу вас, не надо.
Довольно нелюбезно Линдберг сказал:
– Пусть Уиленз делает свое дело.
Я подался вперед, так что на столе зазвенело столовое серебро.
– Почему Уиленз ничего не спросил меня о моей истинной роли в этом деле? Ничего не было сказано о Капоне, о том, что Маринелли и Сивелла назвали имя «Джефси» раньше, чем на сцену вышел Кондон, или Кертис, или Минз, или...
– Эти вопросы не являются центральными для этого суда, – решительно проговорил он. – Не стоит об этом думать.
– Не стоит думать? Но Рейли-то может подумать об этом, Слим.
Его рот раздраженно дернулся.
– Вы только ведите себя разумно на месте свидетеля, Нейт. Хорошо?
– Вести себя разумно?
Принесли нашу еду; я подождал, пока официант обслужил всех и ушел. Гуляш «Гау» выглядел привлекательно, от него шел пар, и запах был приятным.
– Вести себя разумно, – повторил я. – То есть вы предлагаете мне лгать на свидетельском месте.
Линдберг свирепо посмотрел на меня, но ничего не сказал.
Брекинридж сказал:
– Никто вам этого не предлагает, Геллер. Не говорите зря.
Я попробовал кусочек мяса: вкус гуляша был таким же приятным, как его вид, и почти таким же приятным, как вид самой Бетти Гау.
– Знаете, джентльмены, – задумчиво проговорил я, – во многих отношениях я типичный презренный и алчный чикагский коп. Вы знаете, я сейчас частный сыщик и из управления ушел отчасти и потому, что некоторые люди решили, что меня можно купить за любую цену. Но это не так.
– Никто не предлагает вам... – робко начал Брекинридж.
– Есть много вещей, которые я сделаю за деньги, чертовски много, но я ни за что не стану лгать под присягой в суде.
Линдберг работал ложкой, глядя в свой суп; обычно он не ел так быстро.
– Вы помните пистолет, который я вам одалживал, Слим? Который вы брали на кладбище в ту ночь?
Он кивнул, не глядя на меня.
– Однажды я солгал, стоя на свидетельской трибуне. Копы и люди Капоне нашли человека, готового взять на себя вину за убийство и сесть в тюрьму за круглую сумму денег. Я не видел ничего плохого в том, что дам против него показания, и я солгал со свидетельской трибуны.
Линдберг дотронулся салфеткой до своих губ.
– Благодаря этому... – Я пожал плечами, – ...я продвинулся и стал самым молодым сыщиком в штатском в чертовой чикагской полиции. Но моему отцу это пришлось не по вкусу. Он же был старым членом профсоюза и считал, что под присягой нужно говорить только правду. Интересно, что он даже в Бога не верил, и все же если бы его заставили принести присягу, то он уже не смог бы говорить ничего, кроме правды. Но как бы там ни было, он выстрелил в себя из пистолета, который я вам одалживал. Из моего пистолета. С тех пор я стараюсь не лгать, стоя на свидетельской трибуне.
Слим сказал:
– Мне очень жаль, что так получилось с вашим отцом.
– Спасибо, но я говорил о другом.
– Я знаю, о чем вы говорили. Мне не нравится, когда меня называют лгуном.
– Разве я назвал вас лгуном?
Он строго посмотрел на меня и вздохнул.
– Нейт, этот человек виновен.
– Я слышал, как вы сказали, что не сможете узнать по голосу «кладбищенского Джона». Не так давно вы сказали то же самое Большому жюри в Бронксе. Что изменилось с тех пор?
Он сделал жест рукой.
– Высокопоставленные чиновники полиции, занимавшиеся этим делом, заверили меня, что нет никаких сомнений в том, что Хауптман виновен. Я слышал это от Шварцкопфа, от Фрэнка Уилсона, от лейтенанта Финна, от... – Он покачал головой, словно хотел избавиться от навязчивых мыслей. – Если бы вы посидели на этом суде, как сидел и как буду сидеть я, вы бы тоже это поняли.
– Слим, я был копом. Я и сейчас коп. И я могу сказать вам кое-что о них: если коп решил, что какой-то парень виновен, то этот парень виновен. И в такой момент коп становится по-настоящему изобретательным. Он начинает манипулировать доказательствами и фабриковать ложные, он «натаскивает» свидетелей перед дачей показаний в суде и покупает за деньги нужные ему свидетельские показания. В Америке это происходит сплошь и рядом. Поверьте мне.
– А вы?
– Что?
– Вы мне верите?
– Ну, – я улыбнулся и приложил к лицу салфетку. – Я позволю вам заплатить за мой ленч. Я не такой гордый.
Мы нерешительно улыбнулись друг другу, Слим и я, но Брекинриджа наш разговор вывел из душевного равновесия.
После перерыва меня вновь вызвали на свидетельское место, и вопросы мне начал задавать Рейли. В какой-то момент мне показалось, что он докопался до сути дела.
Все тем же властным тоном, играя на публику, он спрашивал меня о ночи, когда мы заполняли копию избирательной урны деньгами, которые Джефси и Слим потом передали «кладбищенскому Джону».
– А вы не подумали о том, что неплохо было бы пойти с ними и поймать этого человека?
– Подумал, – сказал я.
– В полицейском управлении Нью-Йорка и в министерстве юстиции знали о предстоящей передаче выкупа?
– Думаю, да. По крайней мере, в министерстве финансов знали.
– Им было известно, где состоится эта передача?
– Нет. Этого никто не знал. Даже полковник Линдберг и профессор Кондон не знали, пока не подъехали к цветочной лавке, как было сказано в письме.
– Вы имеете в виду письмо, которое принес водитель такси?
– Да.
– Полицию тогда уведомили о том, что пришло письмо и что доктор Кондон и полковник Линдберг отправились выплачивать выкуп?
– Нет.
– Почему нет?
– Не знаю.
– Вы не знаете. Мистер Геллер, разве вы в то время сами не были полицейским?
– Был. Но полицейским чикагского управления. Я был всего лишь связным, консультантом по этому делу.
– И вы не знаете, почему нью-йоркская полиция, министерство юстиции и министерство финансов не были уведомлены о предстоящей уплате выкупа?
– Нет, сэр, не знаю. Я не был крупной фигурой в этом деле. Я был всего лишь точкой над "и".
Это вызвало смех в зале; удивительно, но улыбнулись и Линдберг, и Хауптман, зато судья Тренчард сохранил строгое лицо: он постучал своим молотком и пригрозил очистить зал.
– Мистер Геллер, – сказал Рейли, упершись рукой в свой толстый бок, – как полицейский вы не пытались в ту ночь последовать за доктором Кондоном и полковником Линдбергом, чтобы защитить их в случае чего?
– Нет.
Рейли улыбнулся и с победоносным видом посмотрел на присяжных. Я с нетерпением ждал следующего вопроса – но он вдруг заявил, что закончил допрос! Так, походив вокруг да около, Рейли так и не добрался до главного.
Я медленно вернулся к своему стулу, и Линдберг ободряюще похлопал меня по руке. У меня кружилась голова. Черт. Рейли не спросил меня о смуглом сутулом парне с платком на лице, которого я видел на кладбище; не спросил о Капоне, о Минзе, Кертисе – он вообще ни о чем меня не спросил, черт возьми, возможно, чего-то он не знал. Но после аферы с выкупом, после случаев с Минзом и Кертисом очень много этой информации попало в полицейские отчеты и в прессу.
Следующим на трибуну вызвали доктора Джона Ф. Кондона.
Этот великий деятель, видимо, только что появился, поскольку проделал торжественный выход из глубины зала.
Старый Джефси медленно продефилировал через весь зал к трибуне; высокий, с брюшком, в черном костюме с выглядывающим из нагрудного кармана белоснежным носовым платком и со старомодной золотой цепочкой от часов на животе, он походил на разъездного проповедника.
Уиленз спросил свидетеля, сколько ему лет и где он проживает, и слегка дрожащим, но зычным голосом Джефси объявил:
– Мне семьдесят четыре года, и проживаю я в самом прекрасном месте в мире, в Бронксе.
Я застонал, и Линдберг бросил на меня косой взгляд.
Уиленз попросил его поподробней рассказать о себе, и Джефси принялся пространно излагать вызывающую зевоту историю своей жизни; я уже задремал, когда Уиленз спросил о том, как ночью 2 апреля 1932 года он с полковником Линдбергом встретили на кладбище святого Реймонда какого-то мужчину.
– А у вас не было с собой коробки с деньгами? – настойчиво допытывался Уиленз.
– Была, сэр.
– Вы кому-нибудь передали в ту ночь эти деньги в коробке?
– Передал, сэр.
– Кому вы передали эти деньги?
– Джону.
Уиленз многозначительно посмотрел на присяжных.
– И кто же этот Джон?
Кондон слегка повернулся и посмотрел на обвиняемого. Затем нацелил на Хауптмана палец, словно ствол пистолета, и сказал так громко, что голос его прокатился по всему залу:
– Джон это Бру-но... Ричард... Хаупт-ман!
В зале поднялась суматоха. Женщина, которую я принял за миссис Хауптман, тоскливо глядела на своего мужа, сам Хауптман казался потрясенным; адвокат защиты Фишер ободряюще положил руку на его плечо. Зрители вначале ахнули, и затем разом заговорили; заскрипели стулья – репортеры бросились к выходу сообщать новость.
Я тоже поднялся.
Линдберг дотронулся до моей руки и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84