– Здесь, где ж ему еще быть. – Надзиратель стоял в дверях, преграждая нам путь своей жирной тушей. – Он задолжал мне шесть пенсов и до сих пор не отдал.
– И на что же ему понадобились шесть пенсов?
– Вчера эта ведьма, его племянница, совсем рехнулась, и пришлось обрить ей голову. Представьте себе, ни с того ни с сего она принялась визжать, завывать и метаться. Мы заковали ее в цепи, и я позвал цирюльника, чтобы тот сбрил ее грязные космы. Да будет вам известно, это самое лучшее средство охладить мозги. Мы всегда бреем свихнувшихся арестантов. Однако это дорогое удовольствие.
Я молча протянул ему шесть пенсов. Надзиратель довольно кивнул и отступил, пропустив нас в темный коридор. Палящий зной проникал даже сквозь толстые каменные плиты Ньюгейта, и внутри царила невыносимая духота. Откуда-то доносилось мерное капанье воды. Вонь стояла одуряющая. Барак сморщил нос.
– Здесь смердит, как в нужнике Люцифера, – проворчал он.
Заметив Джозефа, понуро сидевшего на скамье, мы поспешили к нему. Вид у него был совершенно убитый, однако, когда он завидел меня, в глазах его мелькнула слабая тень радости. – Что произошло? – спросил я. – Надзиратель только что заявил, что Элизабет сошла с ума.
– Спасибо, что пришли, сэр. Я в полной растерянности. Вы знаете, с того самого дня, как случилось несчастье с Ральфом, Элизабет не проронила ни слова. Она молчала много дней подряд. А вчера забрали на казнь старуху, вместе с сыном укравшую лошадь. – Джозеф достал платок, когда-то подаренный ему Элизабет, и вытер вспотевший лоб. – Как только эту женщину увели, Лиззи точно подменили. Она начала визжать и бросаться на стены. Одному Богу известно, почему это случилось, ведь старуха ни разу ей доброго слова не сказала. Лиззи так буйствовала, что тюремщикам пришлось заковать ее в цепи.
Джозеф устремил на меня взгляд, исполненный душевной муки.
– Они обрили ее волосы, ее чудесные вьющиеся волосы, и пытались заставить меня заплатить цирюльнику. Я отказался, ведь, будь моя воля, я никогда не позволил бы совершить подобную жестокость.
Я опустился на скамью рядом с ним.
– Джозеф, как это ни печально, здесь вы должны платить за все, что они потребуют. Иначе тюремщики будут обращаться с Элизабет еще хуже.
Джозеф потупил голову и неохотно кивнул. Я догадался, что, препираясь с тюремщиками из-за денег, бедный Джозеф отчаянно пытался сохранить остатки собственного достоинства.
– А как сейчас ведет себя Элизабет?
– К счастью, успокоилась. Но бедная девочка порезалась и наставила себе синяков.
– Что ж, идем, попытаемся с ней поговорить. Джозеф вопросительно взглянул на Барака.
– Это мой помощник, – пояснил я, вспомнив, что Джозеф уже видел Барака. – Вы не возражаете, если он пойдет вместе с нами?
– Нет, – пожал плечами Джозеф. – Я готов принять помощь от всякого.
– Идемте же, – произнес я, стараясь придать своему голосу бодрость, которой отнюдь не ощущал. – Нам надо увидеть Элизабет.
Со времени моего последнего свидания с несчастной девушкой прошло всего несколько дней, но мне казалось, это было давным-давно.
Дородный надзиратель снова провел нас мимо камер, где на соломе лежали закованные в цепи арестанты, в так называемую Яму.
– Сегодня-то ваша бесноватая притихла, – сообщил он по дороге. – А что вчера вытворяла – просто жуть. Когда пришел цирюльник, начала орать и изворачиваться, точно змея. Хорошо еще, он не разрезал ей башку своей бритвой. Нам пришлось держать ее за руки и за ноги, пока он брил ее космы.
Надзиратель распахнул дверь, и в носы нам ударила вонь еще более удушливая, чем та, что пропитала здешние коридоры. При виде Элизабет у меня буквально отвисла челюсть, ибо ныне бедная девушка весьма отдаленно напоминала человеческое существо. Скрючившись, она лежала на соломе. Покрытое ссадинами лицо, потемневшее от грязи и запекшейся крови, составляло резкий контраст с наголо обритой белой макушкой.
Я приблизился к ней.
– Элизабет, – произнес я, стараясь говорить как можно мягче и ласковее. – Что с вами случилось?
Я заметил, что у девушки разбита губа; как видно, вчера кто-то из надзирателей ударил ее, когда она от них вырывалась. Она уставилась на меня своими огромными темно-зелеными глазами. Несмотря на жалкое ее состояние, во взгляде Элизабет, прежде потухшем и непроницаемом, сегодня полыхала жизнь, точнее, откровенная злоба. Она сверкнула глазами в сторону Барака.
– Это мастер Барак, мой помощник, – пояснил я. – Я вижу, вас ударили?
Я протянул руку, и Элизабет резко подалась назад. Раздался лязг, и я заметил, что она прикована к стене длинными цепями, а в тонкие запястья и лодыжки впиваются тяжелые железные кольца.
– Вы расстроились из-за той старухи? – осторожно спросил я. – Из-за того, что ее увели на казнь?
Элизабет не ответила, лишь продолжала пожирать меня лихорадочно горящими глазами.
– Можно мне кое-что сказать ей? – прошептал Барак, наклонившись ко мне. – Клянусь, я буду предельно мягок.
Способность Барака быть мягким и вежливым вызывала у меня серьезные сомнения. Впрочем, Элизабет в ее нынешнем состоянии вряд ли что-нибудь могло повредить. Я кивнул в знак согласия.
Барак опустился на колени рядом с Элизабет.
– Я не знаю, какова причина вашей печали, мистрис, – тихо и проникновенно произнес он. – Но если вы и дальше будете молчать, об этом так и не узнает никто. Вы умрете, и люди о вас забудут. Именно так они предпочитают поступать с неразрешенными загадками: поскорее забывать их.
Элизабет вперила в него долгий пронзительный взгляд. Барак удовлетворенно кивнул.
– Мне кажется, я догадываюсь, почему участь старухи-конокрадки произвела на вас такое тяжелое впечатление, – произнес он. – Вы подумали о том, что вас ожидает такой же конец и тут ничего нельзя изменить. Скажите, я прав?
Элизабет сделала движение рукой, и Барак поспешно подался назад, словно опасаясь, что она его ударит. Но девушка всего лишь искала что-то под гнилой соломой. Через несколько секунд Элизабет извлекла на свет кусок угля. Морщась от боли, которую доставляли ей оковы, она нагнулась и принялась расчищать каменный пол перед собой. Я бросился ей на помощь, на Барак знаком остановил меня. Наконец Элизабет расчистила несколько каменных плит от соломы и присохшего дерьма и принялась писать. Мы в молчании наблюдали за движением ее руки. Когда Элизабет закончила и выпрямилась, я наклонился и, прищурив глаза, так как в Яме царил полумрак, с трудом разобрал выведенные ею слова. Это была надпись по-латыни: damnata iam luce ferox.
– Что это означает? – спросил озадаченный Джозеф.
– «Дамната» – это, скорее всего, «проклятый», – предположил Барак.
– Это цитата из Лукиана, – пояснил я. – Труды этого автора я видел в ее комнате. А переводится это так: «разбуженный дневным светом осужден на смерть». Так говорили о себе римские воины, которые понимали, что им предстоит неминуемо проиграть битву. Они сами лишали себя жизни, предпочитая смерть поражению.
Элизабет сидела неподвижно, прислонившись к стене. Усилия, потраченные на надпись, казалось, окончательно изнурили ее. Однако взгляд несчастной девушки по-прежнему беспокойно метался по нашим лицам.
– И что она хочет этим сказать? – спросил Джозеф.
– Думаю, тут может быть только одно толкование: Элизабет предпочитает смерть унижению, которым грозит ей новый процесс. Она уверена, что проиграет его.
– Именно поэтому она отказывается говорить, – кивнул Барак. – Но послушайте меня, юная леди, это ведь непростительная глупость. Нельзя упускать возможность рассказать людям правду и оправдать себя.
– Если бы вы рассказали правду, Элизабет, – тихо и убедительно произнес я, – суд признал бы вас невиновной.
– Лиззи, я знаю, ты ни в чем не виновата! – ломая руки, воскликнул Джозеф. – Умоляю, расскажи нам, что произошло тогда в саду! Не терзай мне душу своим молчанием, ведь это же невыносимо! Ты поступаешь со мной жестоко!
Впервые я стал свидетелем того, как кроткий Джозеф потерял терпение и позволил себе упрекнуть обожаемую племянницу. Откровенно говоря, чувства его были мне более чем понятны. Однако Элизабет вновь не проронила ни слова. Она лишь взглянула вниз, на нацарапанные углем латинские слова, и едва заметно покачала головой.
После минутного раздумья я, громко скрипнув суставами, последовал примеру Барака и опустился на колени рядом с девушкой.
– Я был в доме вашего дяди Эдвина, Элизабет, – сообщил я. – Беседовал с ним и вашей бабушкой, с обеими кузинами и дворецким.
Говоря все это, я не сводил глаз с лица Элизабет, пытаясь определить, не изменится ли его выражение при упоминании кого-либо из домочадцев. Но во взгляде Элизабет по-прежнему полыхала лишь злоба.
– Все они уверены в том, что вы совершили убийство, – продолжал я.
Рот Элизабет искривила горькая усмешка, и из разбитой губы тут же начала сочиться кровь. Я нагнулся к самому ее уху и прошептал так тихо, что расслышать меня могла только Элизабет:
– Я полагаю, все они пытаются что-то скрыть. И тайна спрятана в том самом колодце, куда упал Ральф!
Во взгляде Элизабет, по-прежнему неотрывно устремленном на меня, полыхнул ужас.
– Я попытаюсь выяснить, что скрывается в колодце, – по-прежнему едва слышно пообещал я. – А еще мне известно, что покойный Ральф доставлял своей матери много тревог и огорчений. Я непременно узнаю правду, Элизабет.
И тут Элизабет заговорила. Голос, которым она так долго не пользовалась, оказался прерывистым и сиплым.
– Если вы узнаете правду, это никому не принесет пользы, – прошептала Элизабет. – Вы лишь утратите веру в Господа нашего Иисуса Христа.
За этими словами последовал приступ надсадного кашля, заставившего Элизабет согнуться пополам. Джозеф поднес к ее губам кружку с водой. Она сделала несколько жадных глотков и вновь согнулась, спрятав лицо в коленях.
– Лиззи! – дрожащим голосом воскликнул Джозеф. – О чем ты, Лизи?! Прошу, расскажи нам все без утайки!
Но она не изменила позы, словно и не слышала его мольбы.
Я медленно встал.
– Не думаю, что она произнесет еще хоть слово, – обратился я к своим спутникам. – Идемте, надо дать ей покой.
Я обвел взглядом Яму. В дальнем углу, там, где обычно лежала старуха, солома еще была примята.
– Долго она здесь не протянет, – заметил Барак. – Всякому ясно, она не привыкла ни к таким условиям, ни к такому обращению. Неудивительно, что бедняга повредилась в рассудке.
– Лиззи, умоляю, расскажи нам все! – едва не плача, твердил Джозеф. – Как ты жестока, господи, как ты жестока! Подумай, ведь, оставляя нас в неведении, ты поступаешь противно христианскому долгу.
Барак бросил на убитого горем фермера предостерегающий взгляд и опустил руку на его дрожащее плечо.
– Идемте, Джозеф, идемте!
Я постучал в дверь, и надзиратель вновь провел нас по коридору к выходу из тюрьмы. Покинуть эти мрачные стены было для всех нас большим облегчением.
Джозеф все еще пребывал в страшном волнении.
– Мы не должны оставлять ее сейчас, когда она наконец заговорила! – повторял он. – Вспомните, мастер Шардлейк, до нового судебного заседания осталось всего лишь восемь дней.
Я вскинул руку, призывая его замолчать.
– Джозеф, мне на ум пришло одно соображение. Пока я не могу сказать вам, в чем оно заключается. Но надеюсь, вскоре мы сумеем найти ключ к этой загадке.
– Но этот ключ у Лиззи, сэр! – горестно возопил Джозеф. – И, судя по всему, она намерена унести его с собой в могилу.
– Да, она явно не собирается делать хоть что-нибудь для собственного спасения. Поэтому нам придется обойтись без ее помощи.
– О господи, если бы только проникнуть в ее тайну! Скажите, а что вы ей шепнули? Ведь именно ваши слова заставили ее заговорить.
Мне вовсе не хотелось открывать свой секрет Джозефу. Несомненно, ему ни к чему было знать, что я намереваюсь тайно проникнуть в сад его брата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104