Она с великолепной изобретательностью повесила на меня убийство, которого я не совершал... А потом к этому прибавилось и все остальное: мед-брат из "Куско", шлюха из подворотни, толстый водила Пьеро, которому сейчас уже, небось, душновато становилось внутри фургона! Всех их следовало записать на ее счет. Но впереди всех — меня. Потому что я стал во всей этой истории пострадавшим номер 1.
Остальные посеяли в ней только свои жизни: эта незадача рано или поздно случается со всеми. Но я — я потерял нечто более редкое и, пожалуй, более ценное, чем жизнь: я потерял равновесие. Теперь передо мной навсегда закрылась одна дверь: стальная дверь, которую уже никто и ничто не откроет. Я навсегда попал за черту и был обречен убивать до тех пор, пока в один прекрасный день не подстрелят меня самого. Был обречен вечно убегать, изворачиваться, ночевать в трюмах брошенных кораблей, бриться под открытым небом...
Сами понимаете, к тому моменту, когда Эмма пришла забирать машину, я от подобных размышлений уже раскалился добела.
Она была одна. Я услышал, как она приближается: ее каблуки щелкали о бетонные плиты набережной. Она открыла переднюю дверцу, села за руль и захлопнула дверь за собой. Ее точеные руки нашли замок зажигания сразу, не ощупывая. Машина реагировала на малейшее нажатие педали. Она рвалась вперед, как корабль по тихой воде: беззвучно, без единого рывка...
Я затаил дыхание и с небывалой осторожностью вынул из кожаного чехла нож. Держа его в руке, я был уже другим человеком, а именно — тем, кого она из меня сделала.
Я стал сильным, резким, мощным.
Я почувствовал, что мы съезжаем с набережной и поворачиваем на узкую боковую улицу. Машина ехала не спеша. Высовываться мне было еще рано.
Начни я действовать прямо здесь — Эмма, чего доброго, затрепыхается и всполошит народ. За этим дело не станет: в такое время провансальцы еще не спят. Они лазят по своим городишкам и нюхают вечерний бриз. И правильно делают: он того стоит...
Наконец Эмма нажала на газ, и в окнах завыл встречный ветер.
Тогда я принял более естественную позу. Я дви-гался, стираясь не делать шума, по она почувствовала за спиной чужое присутствие. Я услышал, как она пробормотала "но...", затем сняла ногу с педали.
Мы находились на темном проспекте с двумя рядами деревьев. Можно было приступать.
— Ты, пожалуй, притормози, Эмма, — сказал я, блеснув ножом в лунном свете.
Она повела себя очень прилично, очень достойно. Машина плавно остановилась у обочины. Несколько мгновений мы сидели, туповато и немного смущенно уставившись друг на друга.
Справа поблескивало под луной море: ночная синева и серебро — прямо картинка для комнаты горничной, только живая. Даром что в этих местах жил сам Пикассо — живая природа неповторима и незаменима.
— Ну? — сказала Эмма.
Она уже успела взять себя в руки. Она уже полностью владела собой. Ее фиалковый взгляд протыкал мою шкуру насквозь. Я видел ее руки на руле: ни один пальчик не шевелился. Ее руки словно лежали на бархатной подушке, напоминая гипсовые или восковые слепки. Я невольно залюбовался ими.
Поскольку я, онемев от наскочившей эмоции, не отвечал, она с удесятеренной решительностью повторила:
— Ну?
— Ну,— сказал я наконец, радуясь, что голос мой звучит твердо,— я, как видишь, приехал тебя навестить, Она покосилась на блестящее лезвие ножа,
— Интересная у тебя манера навещать,
— Не обессудь,— проворчал я.— Твоя манера прощаться требует достойного ответа.
Она пару раз хлопнула ресницами: мой удар достиг цели.
— Ты, я вижу, на меня в обиде...
— А ты как думаешь, моя прелесть? Мне ведь все шишки достались.
Между нами снова холодной рекой потекло молчание. Я раздумывал, как начать. Она размышляла, как отвертеться.
— Я знаю, милый, — прошептала она, — ты считаешь меня стервой.
"Милый"! Она называет меня милым! Ничего себе, наглость! Я тут же обрел прежнюю уверенность убийцы. Я вспомнил, что у меня в руках перо, и четко представлял себе, как в случае чего пущу его в ход.
— Только не надо! — бросил я. — Что?
— Тебе субтитры написать, или как? Она пожала плечами.
— Конечно, все свидетельствует не в мот пользу...
Тут я здорово разозлился. Она снова пыталась меня одурачить — и это после всего, что произошло! Видно, она меня совсем за дурака принимала.
Свободной рукой я залепил ей в рожу и В полумраке увидел, как на глазах у нее заблестели слезы.
— Я ни в чем не виновата!— несмотря на это, продолжала она.— Я стала жертвой обстоятельств...
Новая оплеуха заставила ее заткнуться.
— Тихо,— сказал я.— Говорить буду я. Знаешь, девочка, ты мне лихо перетряхнула жизнь. Благодаря твоим соблазнительским номерам я свернул на тропинку, которой не ждал. Эти несколько месяцев в тюрьме заставили меня хорошенько подумать, и я, представь, выбрал для себя лучшую философию, какая только бывает: философию приятия. Вместо того чтобы хныкать, я все принимаю, а потом — использую... Я замолчал/Она слушала подобострастно, с тем боязливым и встревоженным видом, который я впервые заметил за ней на суде и который делал ее совершенно другим человеком.
— Эпилог тут ни к чему. Знай только, что я умею проигрывать... ну, умею на свой манер. Ты хорошая актриса. Восхищаюсь и снимаю шляпу. Но, как ты, может быть, заметила в зале заседаний, я тоже могу работать тыквой, когда меня суют в дерьмо... Я в последнее время немало размышлял, извини, что повторяюсь.
— Я знаю.
Она и это знала — она всегда все знала. К тому же за меня красноречиво говорила моя физиономия. Мой моральный дух уже выплыл на поверхность, как всплывает со дна озера дохлая собака.
— Я одурачил легавых один раз — в тот день, когда мы познакомились. Мне это удалось и во второй раз, когда я в последний момент остановил свой процесс. И в третий — когда дал деру из больницы... Ты читала газеты?
— Конечно.
— И тебе не пришло в голову, что я могу направиться к тебе?
— Честно говоря, нет. Я предупредила консьержку, чтоб никому не давала моего адреса, и потом...
— И потом, ты думала, что я не смогу долго водить полицию за нос, верно?
Думала или не думала — что теперь...
— Ладно, молчи. Она замолчала.
— Ну, теперь ты видишь, в кого я превратился? Эх, Эмма, скверную ты у меня выработала привычку... Теперь я убиваю так же легко, как дышу, и задумываюсь над своими поступками не больше, чем когда выплевываю углекислый газ. Понимаешь?
— Я понимаю одно, — сказала она. — Ты был убийцей с самого начала. И мы сразу это поняли...
— Кто — "мы"?
— Мы...
Я не стал допытываться. Она продолжала:
— Убийцей рождаются, Капут. Это как раз твой случай. Ты об этом не подозревал. Может быть,, именно я заставила тебя это понять, но моя роль тут невелика. Рано или поздно ты понял бы это сам. Когда ты сел к нам в машину, то считал себя всего-навсего мелким жуликом и неудачливым воришкой. Ведь ты умен. Очень умен: это и сдерживало твой инстинкт.
— Может быть.
— Точно, Капут, точно.
Раньше она никогда не называла меня "Капут". Но теперь все время награждала этой кличкой, потому что я ее действительно заслуживал.
— Зачем ты приехал?
Я удивленно посмотрел на нее.
— Угадай!
— Чтобы спрятаться? Но это очень неосторожно...
— Нет.
— Чтобы...
— За деньгами, Эмма, За большими деньгами, Ведь в каком-то смысле я твой компаньон, Это благодаря мне ты сегодня купаешься в деньгах, Вот я и приехал за своей долей.
Она вздохнула.
— Ну, ты, однако...
— Что — я? Я тебе мешаю, да, Эмма? Тебе так хотелось, чтобы я поскорее подох, что ты отправила мне в тюрягу отравленную жратву. Кстати, именно благодаря ей, а значит, и тебе, я смог оттуда вырваться, Правда, смешно?
— Сколько ты хочешь?
— А сколько ты предлагаешь? Она помедлила.
— Миллион устроит? Я расхохотался.
— Эмма, я ведь не милостыню прошу, а то, что мне причитается!
— Пять?
— Нет, десять миллионов. Это еще и немного, я тебе по дружбе уступаю. Я давно мечтал загрести чемодан с пачками денег. И рад, 'Что получу его от тебя. Я чувствую, что это принесет мне счастье...
Она пожала плечами.
— Ладно.
— Но ты хотя бы скажи, что считаешь сделку честной.
— Я считаю сделку честной, Капут!
Она не двигалась. Я наклонился к ней, не забыв выставить вперед лезвие ножа, чтобы быть готовым К любой неожиданности.
— Ты что это? — спросила она.
Я приблизил свои губы к ее.
— Позволь-ка...
Она ответила на мой поцелуй, наполовину прикрыв глаза и оставив в них лишь тонкую щелочку фиалкового взгляда, жгучего, как огненная струя.
Вот теперь порядок. В тюрьме я много раз представлял себе эту минуту. Я ждал ее с таким остервенением, что она просто не могла не наступить.
Это было хорошо. Отодвинувшись от нее, я почувствовал такое облегчение, словно только что ею обладал.
— Ну, что теперь? — спросила она.
Я перешагнул через спинку сиденья и устроился рядом с ней.
— Кто у тебя обитает? Она замялась.
— Никто...
— Не трынди, лапуля.
— Ну... Робби, кто ж еще.
— Ага, Робби. Его я тоже рад буду увидеть снова. Это твой любовник, да?
— Глупый ты.
— Раньше был, но теперь пошел на поправку. Таблетки от глупости принимал: "камерол" называются, Очень помогает. Вы с ним сообща все придумали, так ведь?
— Да нет же, милый, клянусь тебе...
— Вот клясться не надо. И "милым" меня тоже не надо называть. В нашем с тобой случае это звучит чуток по-идиотски. Ладно, теперь, когда мы снова имеете, давай к делу. Поехали!
— Куда?
— К тебе, красавица, куда же еще?
Она снова завела машину. Ездила она хорошо, этого дара я в ней еще открыть не успел. Обычно это дано немногим бабам.
Некоторое время мы катили по извилистой дороге, поднимавшейся в гору. Справа расстилалось под луной море. Я думал о старой посудине, где меня ждали мои одеяло и бритва. Пожалуй, я поторопился с покупкой этого скарба. Мне предстояло спать в более удобном месте.
— Только не надо глупостей, Эмма,— добавил я,— Можешь не сомневаться: если попробуешь меня прокатить, я без малейших колебаний перережу твою прелестную шейку.
Она пожала плечами:
— Понятно.
Она сделала резковатый поворот, видимо, занервничав от моей угрозы. Потом свернула с шоссе на дорогу, обсаженную худосочными пальмами. Их пересадили сюда уже взрослыми, и они, похоже, не слишком обрадовались предложенной им новой почве.
Тем не менее при лунном свете, среди стрекотанья цикад и на фоне моря они производили определенный эффект.
В глубине долины возвышалась великолепная вилла в провансальском стиле — янтарно-желтая, с полукруглой черепицей на крыше и лепкой вокруг окон.
— Скажите, пожалуйста... — проворчал я. — И давно ты сделала это приобретение?
— Нет, недавно.
— Я думал, твоя мечта — Южная Америка, но вижу, тебе достаточно и нашего южного побережья?
— Достаточно, пока...
Она хотела, видно, сказать "пока не закроют дело", но смолчала, сообразив, что это была бы чудовищная промашка. Дело могло закрыться только с моей смертью. И до тех пор Францию ей покидать было нельзя. Временами она явно теряла ориентировку — от излишнего нетерпения.
— Ты уверена, что Робби один?
— Уверена.
— Ты уверена, что у него не болтается в кармане пи-столетище? В его-то карманах скорее найдешь пушку, чем авторучку... Ну, ладно, поглядим. Но если у него все же есть карманная артиллерия, скажи лучше, чтоб подальше запрятал: в случае чего в первую очередь достанется тебе.
Она не ответила. Машина безукоризненно ровно остановилась перед крыльцом.
— Молодчина, девка. Теперь веди себя спокойно, что бы ни случилось.
Мы вышли из машины и стали подниматься по ступенькам. Робби показался в тот момент, когда мы открывали входную дверь. Он стоял, выпрямившись во весь рост, в большой гостиной с белыми и серыми плитами на полу. При виде меня у него сделалось немного туповатое лицо, будто ОН получил по черепу дубинкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Остальные посеяли в ней только свои жизни: эта незадача рано или поздно случается со всеми. Но я — я потерял нечто более редкое и, пожалуй, более ценное, чем жизнь: я потерял равновесие. Теперь передо мной навсегда закрылась одна дверь: стальная дверь, которую уже никто и ничто не откроет. Я навсегда попал за черту и был обречен убивать до тех пор, пока в один прекрасный день не подстрелят меня самого. Был обречен вечно убегать, изворачиваться, ночевать в трюмах брошенных кораблей, бриться под открытым небом...
Сами понимаете, к тому моменту, когда Эмма пришла забирать машину, я от подобных размышлений уже раскалился добела.
Она была одна. Я услышал, как она приближается: ее каблуки щелкали о бетонные плиты набережной. Она открыла переднюю дверцу, села за руль и захлопнула дверь за собой. Ее точеные руки нашли замок зажигания сразу, не ощупывая. Машина реагировала на малейшее нажатие педали. Она рвалась вперед, как корабль по тихой воде: беззвучно, без единого рывка...
Я затаил дыхание и с небывалой осторожностью вынул из кожаного чехла нож. Держа его в руке, я был уже другим человеком, а именно — тем, кого она из меня сделала.
Я стал сильным, резким, мощным.
Я почувствовал, что мы съезжаем с набережной и поворачиваем на узкую боковую улицу. Машина ехала не спеша. Высовываться мне было еще рано.
Начни я действовать прямо здесь — Эмма, чего доброго, затрепыхается и всполошит народ. За этим дело не станет: в такое время провансальцы еще не спят. Они лазят по своим городишкам и нюхают вечерний бриз. И правильно делают: он того стоит...
Наконец Эмма нажала на газ, и в окнах завыл встречный ветер.
Тогда я принял более естественную позу. Я дви-гался, стираясь не делать шума, по она почувствовала за спиной чужое присутствие. Я услышал, как она пробормотала "но...", затем сняла ногу с педали.
Мы находились на темном проспекте с двумя рядами деревьев. Можно было приступать.
— Ты, пожалуй, притормози, Эмма, — сказал я, блеснув ножом в лунном свете.
Она повела себя очень прилично, очень достойно. Машина плавно остановилась у обочины. Несколько мгновений мы сидели, туповато и немного смущенно уставившись друг на друга.
Справа поблескивало под луной море: ночная синева и серебро — прямо картинка для комнаты горничной, только живая. Даром что в этих местах жил сам Пикассо — живая природа неповторима и незаменима.
— Ну? — сказала Эмма.
Она уже успела взять себя в руки. Она уже полностью владела собой. Ее фиалковый взгляд протыкал мою шкуру насквозь. Я видел ее руки на руле: ни один пальчик не шевелился. Ее руки словно лежали на бархатной подушке, напоминая гипсовые или восковые слепки. Я невольно залюбовался ими.
Поскольку я, онемев от наскочившей эмоции, не отвечал, она с удесятеренной решительностью повторила:
— Ну?
— Ну,— сказал я наконец, радуясь, что голос мой звучит твердо,— я, как видишь, приехал тебя навестить, Она покосилась на блестящее лезвие ножа,
— Интересная у тебя манера навещать,
— Не обессудь,— проворчал я.— Твоя манера прощаться требует достойного ответа.
Она пару раз хлопнула ресницами: мой удар достиг цели.
— Ты, я вижу, на меня в обиде...
— А ты как думаешь, моя прелесть? Мне ведь все шишки достались.
Между нами снова холодной рекой потекло молчание. Я раздумывал, как начать. Она размышляла, как отвертеться.
— Я знаю, милый, — прошептала она, — ты считаешь меня стервой.
"Милый"! Она называет меня милым! Ничего себе, наглость! Я тут же обрел прежнюю уверенность убийцы. Я вспомнил, что у меня в руках перо, и четко представлял себе, как в случае чего пущу его в ход.
— Только не надо! — бросил я. — Что?
— Тебе субтитры написать, или как? Она пожала плечами.
— Конечно, все свидетельствует не в мот пользу...
Тут я здорово разозлился. Она снова пыталась меня одурачить — и это после всего, что произошло! Видно, она меня совсем за дурака принимала.
Свободной рукой я залепил ей в рожу и В полумраке увидел, как на глазах у нее заблестели слезы.
— Я ни в чем не виновата!— несмотря на это, продолжала она.— Я стала жертвой обстоятельств...
Новая оплеуха заставила ее заткнуться.
— Тихо,— сказал я.— Говорить буду я. Знаешь, девочка, ты мне лихо перетряхнула жизнь. Благодаря твоим соблазнительским номерам я свернул на тропинку, которой не ждал. Эти несколько месяцев в тюрьме заставили меня хорошенько подумать, и я, представь, выбрал для себя лучшую философию, какая только бывает: философию приятия. Вместо того чтобы хныкать, я все принимаю, а потом — использую... Я замолчал/Она слушала подобострастно, с тем боязливым и встревоженным видом, который я впервые заметил за ней на суде и который делал ее совершенно другим человеком.
— Эпилог тут ни к чему. Знай только, что я умею проигрывать... ну, умею на свой манер. Ты хорошая актриса. Восхищаюсь и снимаю шляпу. Но, как ты, может быть, заметила в зале заседаний, я тоже могу работать тыквой, когда меня суют в дерьмо... Я в последнее время немало размышлял, извини, что повторяюсь.
— Я знаю.
Она и это знала — она всегда все знала. К тому же за меня красноречиво говорила моя физиономия. Мой моральный дух уже выплыл на поверхность, как всплывает со дна озера дохлая собака.
— Я одурачил легавых один раз — в тот день, когда мы познакомились. Мне это удалось и во второй раз, когда я в последний момент остановил свой процесс. И в третий — когда дал деру из больницы... Ты читала газеты?
— Конечно.
— И тебе не пришло в голову, что я могу направиться к тебе?
— Честно говоря, нет. Я предупредила консьержку, чтоб никому не давала моего адреса, и потом...
— И потом, ты думала, что я не смогу долго водить полицию за нос, верно?
Думала или не думала — что теперь...
— Ладно, молчи. Она замолчала.
— Ну, теперь ты видишь, в кого я превратился? Эх, Эмма, скверную ты у меня выработала привычку... Теперь я убиваю так же легко, как дышу, и задумываюсь над своими поступками не больше, чем когда выплевываю углекислый газ. Понимаешь?
— Я понимаю одно, — сказала она. — Ты был убийцей с самого начала. И мы сразу это поняли...
— Кто — "мы"?
— Мы...
Я не стал допытываться. Она продолжала:
— Убийцей рождаются, Капут. Это как раз твой случай. Ты об этом не подозревал. Может быть,, именно я заставила тебя это понять, но моя роль тут невелика. Рано или поздно ты понял бы это сам. Когда ты сел к нам в машину, то считал себя всего-навсего мелким жуликом и неудачливым воришкой. Ведь ты умен. Очень умен: это и сдерживало твой инстинкт.
— Может быть.
— Точно, Капут, точно.
Раньше она никогда не называла меня "Капут". Но теперь все время награждала этой кличкой, потому что я ее действительно заслуживал.
— Зачем ты приехал?
Я удивленно посмотрел на нее.
— Угадай!
— Чтобы спрятаться? Но это очень неосторожно...
— Нет.
— Чтобы...
— За деньгами, Эмма, За большими деньгами, Ведь в каком-то смысле я твой компаньон, Это благодаря мне ты сегодня купаешься в деньгах, Вот я и приехал за своей долей.
Она вздохнула.
— Ну, ты, однако...
— Что — я? Я тебе мешаю, да, Эмма? Тебе так хотелось, чтобы я поскорее подох, что ты отправила мне в тюрягу отравленную жратву. Кстати, именно благодаря ей, а значит, и тебе, я смог оттуда вырваться, Правда, смешно?
— Сколько ты хочешь?
— А сколько ты предлагаешь? Она помедлила.
— Миллион устроит? Я расхохотался.
— Эмма, я ведь не милостыню прошу, а то, что мне причитается!
— Пять?
— Нет, десять миллионов. Это еще и немного, я тебе по дружбе уступаю. Я давно мечтал загрести чемодан с пачками денег. И рад, 'Что получу его от тебя. Я чувствую, что это принесет мне счастье...
Она пожала плечами.
— Ладно.
— Но ты хотя бы скажи, что считаешь сделку честной.
— Я считаю сделку честной, Капут!
Она не двигалась. Я наклонился к ней, не забыв выставить вперед лезвие ножа, чтобы быть готовым К любой неожиданности.
— Ты что это? — спросила она.
Я приблизил свои губы к ее.
— Позволь-ка...
Она ответила на мой поцелуй, наполовину прикрыв глаза и оставив в них лишь тонкую щелочку фиалкового взгляда, жгучего, как огненная струя.
Вот теперь порядок. В тюрьме я много раз представлял себе эту минуту. Я ждал ее с таким остервенением, что она просто не могла не наступить.
Это было хорошо. Отодвинувшись от нее, я почувствовал такое облегчение, словно только что ею обладал.
— Ну, что теперь? — спросила она.
Я перешагнул через спинку сиденья и устроился рядом с ней.
— Кто у тебя обитает? Она замялась.
— Никто...
— Не трынди, лапуля.
— Ну... Робби, кто ж еще.
— Ага, Робби. Его я тоже рад буду увидеть снова. Это твой любовник, да?
— Глупый ты.
— Раньше был, но теперь пошел на поправку. Таблетки от глупости принимал: "камерол" называются, Очень помогает. Вы с ним сообща все придумали, так ведь?
— Да нет же, милый, клянусь тебе...
— Вот клясться не надо. И "милым" меня тоже не надо называть. В нашем с тобой случае это звучит чуток по-идиотски. Ладно, теперь, когда мы снова имеете, давай к делу. Поехали!
— Куда?
— К тебе, красавица, куда же еще?
Она снова завела машину. Ездила она хорошо, этого дара я в ней еще открыть не успел. Обычно это дано немногим бабам.
Некоторое время мы катили по извилистой дороге, поднимавшейся в гору. Справа расстилалось под луной море. Я думал о старой посудине, где меня ждали мои одеяло и бритва. Пожалуй, я поторопился с покупкой этого скарба. Мне предстояло спать в более удобном месте.
— Только не надо глупостей, Эмма,— добавил я,— Можешь не сомневаться: если попробуешь меня прокатить, я без малейших колебаний перережу твою прелестную шейку.
Она пожала плечами:
— Понятно.
Она сделала резковатый поворот, видимо, занервничав от моей угрозы. Потом свернула с шоссе на дорогу, обсаженную худосочными пальмами. Их пересадили сюда уже взрослыми, и они, похоже, не слишком обрадовались предложенной им новой почве.
Тем не менее при лунном свете, среди стрекотанья цикад и на фоне моря они производили определенный эффект.
В глубине долины возвышалась великолепная вилла в провансальском стиле — янтарно-желтая, с полукруглой черепицей на крыше и лепкой вокруг окон.
— Скажите, пожалуйста... — проворчал я. — И давно ты сделала это приобретение?
— Нет, недавно.
— Я думал, твоя мечта — Южная Америка, но вижу, тебе достаточно и нашего южного побережья?
— Достаточно, пока...
Она хотела, видно, сказать "пока не закроют дело", но смолчала, сообразив, что это была бы чудовищная промашка. Дело могло закрыться только с моей смертью. И до тех пор Францию ей покидать было нельзя. Временами она явно теряла ориентировку — от излишнего нетерпения.
— Ты уверена, что Робби один?
— Уверена.
— Ты уверена, что у него не болтается в кармане пи-столетище? В его-то карманах скорее найдешь пушку, чем авторучку... Ну, ладно, поглядим. Но если у него все же есть карманная артиллерия, скажи лучше, чтоб подальше запрятал: в случае чего в первую очередь достанется тебе.
Она не ответила. Машина безукоризненно ровно остановилась перед крыльцом.
— Молодчина, девка. Теперь веди себя спокойно, что бы ни случилось.
Мы вышли из машины и стали подниматься по ступенькам. Робби показался в тот момент, когда мы открывали входную дверь. Он стоял, выпрямившись во весь рост, в большой гостиной с белыми и серыми плитами на полу. При виде меня у него сделалось немного туповатое лицо, будто ОН получил по черепу дубинкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65