Она, видно, любила довести мужика до кипения, а потом оставить на бобах, едва только он совал граблю для конкретизации. Такие фокусы здорово перемыкают нервную систему А я-то думал, это бывает только в киношке, где роковые змеюки по-прежнему вызывают восторг у зрителей..,
Минут пятнадцать я только и делал, что восстанавливал равновесие. Пульс отбивал сто десять, а руки все еще кормили рыбок. Но вдруг я разом обрел спокойствие. Я расслабился, щелкнул пальцами и пообещал себе, что непременно разберусь с этой фифой. Выберу подходящий денек, припру ее к стенке и вышибу из рук ту базарную хлопушку, на которой, небось, нацарапано: "На память об экскурсии по крепости Сен-Мишель"... Тогда уж ей придется бросить свои киношные ужимки и подчиниться законам мужского превосходства! Вот такую я себе дал клятву...
Робби включил полотер, как-то чудно зыркнув на меня.
— Ее нет? — спросил он.
В этот момент я готов был побиться об заклад, что перед ним она тоже исполняла свой коронный номер. И что он от этого до сих пор не пришел в себя. Знаете, некоторые певцы любят, когда им устраивают маленький домашний театр. Причем заметьте — лучше всего на это клюют самые "крутые".
Я отвел глаза.
— Не знаю, я ее не видел.
Ему похоже, полегчало, и мы засучили рукава.
Через два часа комната сверкала', пол был надраен, кровать аккуратно застелена, шторы повешены, и посредине рдел электрообогреватель, распространяя приятное тепло.
"— Кого они ждут? — спросил я Робби. — Римского пану или иранского шаха?
Он сделал неопределенный жест,
— Старичка-паралитика. Кажется, чей-то родственник.
Гость действительно оказался старичок старичком. И ноги ему, видать, давно уже стали ни к чему. Но все же что-то в нем такое было.
Это был высокий дед с продолговатой, как на старых испанских картинах, головой, густыми седыми волосами и большими печальными глазами,
Мы с Робби вынули его из машины, отнесли в комнату, и там его пришлось уложить, потому что дорога его изрядно утомила.
Эмма и Бауманн стали ему настоящими няньками. Они были сама предупредительность, сама нежность и внимание.
Эмма пошла в сад за цветами и поставила их на столик у кровати.
Дед казался полным калекой. Мало того, что у него было неважно с ходулями, так еще и язык, похоже, капитулировал Он изъяснялся невероятно четкими жестами, при виде которых вспоминалось, что слово, в сущности, — явление вторичное.
Робби состряпал старикашке небольшой домашний обед, который ему кошачьими движениями скормила Эмма. Цыпленок, горошек, рисовый пудинг. Дед не грешил чревоугодием, даже наоборот: я слышал, как хозяйка его уговаривала.
Странное дело: Бауманн и его жена называли старика "мсье", из чего следовало заключить, что они,
вопреки словам Робби, не состояли с ним ни в каких
родственных отношениях
Но, и конце котит, мне было на это начхать. Я говорил себе, что попал к не слишком консерватив-
пым людям с более или менее законными занятиями,
которые, впрочем, меня не касаются. Мне просто здорово повезло, что я их встретил — и точка.
Вечером Бауманн подозвал меня к себе. Он сидел во дворе, в шезлонге; на нем была рубашка а крупную клетку и льняные брюки.
— Знаете, Капут, о вас пишут в вечерних газетах... Он небрежно протянул мне газетку, лежавшую рядом с ним на камешках. Я с любопытством стал ее просматривать.
— Да нет, не на первой полосе... Вы еще не стали главным событием недели. Заслужили всего лишь одиннадцать строчек на третьей странице, да и то лишь благодаря своему побегу...
Действительно, заметка была очень краткой. В ней описывались некоторые обстоятельства моего побега и говорилось, что "проверки в районе Обергенвилля продолжаются".
Это утешало.
— Через пару дней вам можно будет выходить на простор, — продолжал он, зевая. — Что собираетесь делать?
Вопрос застал меня врасплох: об этом я еще не думал и никаких планов на будущее не имел.
— Не знаю, мсье... — Искать работу?
Я невольно скорчил гримасу, и он улыбнулся.
— Кажется, это вас не очень-то прельщает!
— Попробуй ее найди, эту работу, когда не можешь удостоверить свою личность...
Он вздохнул и достал из заднего кармана бумажник настоящей крокодиловой кожи.
— Это карточка избирателя, которая может сойти за удостоверение. Она вдвойне хороша: и подлинная, и без фотографии.
Я взял карточку и прочел: "Рене Дотен, водитель. Улица Вожирар, 120".
— Не беспокойтесь,— сказал он.— Этот Дотен не существует. Можете смело пользоваться его именем.
Почему я ощутил в тот момент нечто вроде тревоги, вместо того чтобы обрадоваться неожиданному подарку?
Знаете, как иногда бывает в эротических снах? Вы лежите с голой бабой, которая аж хрипит от нетерпения. Вам так хочется начат, что все наше тело — будто виб-
ромассажер, и все-таки у вас не получается ею овладеть. Вот так и у меня тогда не получилось обрадоваться. Напротив — мне стало страшно. Черный, неясный страх врезался мне в мясо, скрипя, как зазубренный нож.
Я опасливо держал карточку копчиками пальцев.
— Вы, я вижу, не слишком удовлетворены?— заметил Бауманн.
— Вы Дед Мороз?
— Иногда бываю.
— Из филантропии?
— Скажем, это меня развлекает.
Спускались мягкие сумерки. Его глаза напряженно блестели в полутьме. Я не отворачивался, в безумной надежде выведать его тайну.
— Чего ни от меня ждете, господин Бауманн?
— О, вам известна моя фамилия? Я считал Робби более скрытным...
— Я прочел ее на вашей машине,
— Ах, вот оно что...
— Ну?— разозлился я,— Отвечайте же!
Он указал на стоявший рядом пустой шезлонг.
— Присядьте-ка, Дотен, а то у меня шея болит на вас смотреть,
Я сел.
— По некоторым причинам, которые я не могу назвать, мне требуются помощники вроде вас. Тихие люди с не очень развитым чувством гражданского долга, не в обиду вам будь сказано...
— Чтобы выполнять работу по дому?— спросил я.
— По дому, и не только...
— А еще какую?
— Другую!
Голос его сделался резким, свистящим. Я не стал допытываться.
— Легкая работа, свободная жизнь. Со мной вам все нипочем. Полиция не станет искать вас под моей крышей. Двухсот тысяч старыми в месяц вам достаточно?
Такое случается только раз в жизни: еще утром я стоял между двумя тюремщиками с железом на руках, а вечером — сижу вот в шезлонге, любуюсь закатом, вдыхаю запахи сада. У меня есть ночлег, липовое удостоверение, и мне предлагают двести билетов за здорово живешь!
— Если мое предложение вас оскорбляет, можете уйти. Мне вы ничем не обязаны...
Я посмотрел .на ворота — символ спокойствия и надежности. Тени на улице сгущались. Из дома вышла Эмма: ее белые волосы затмили собой последние светлые пятна сада. Она шла, покачивая бедрами, словно предлагала себя первому встречному. — Годится,— пробормотал я,- Остаюсь. Слова эти чуть не ободрали мне глотку — до того явственно я ощущал, какую совершаю глупость.
Прошло несколько дней. Дом был по-прежнему погружен в какое-то сонное оцепенение. Эта хибара жила собственной, почти человеческой жизнью. Из всего, что меня окружало на протяжении всей этой истории, только она по-настоящему меня успокаивала, только она создавала ощущение безопасности и уюта.
Работенка не слишком утомляла. В мои обязанности входило транспортировать старика, когда ему хотелось подышать воздухом. Он был легким, как пушинка, что, кстати, для инвалида большая редкость. Я поднимал его на руки и нес в сад, на шезлонг. Его медленное дыхание щекотало мне ухо, и от него исходил пресный запах старости, как от пустых флаконов, в которых когда-то давным-давно хранились духи.
По мне — так он был хороший старикан. На второй день он дал мне тысячу франков, которую с трудом выудил из кармана. Его внимание мне польстило. Иногда он мне улыбался — одними глазами, потому что мышцами лица почти не владел.
А вот со жратвой дела у него обстояли из рук вон плохо. Пищу приходилось измельчать до крошек, и жевал он их целую вечность. Но я проявлял к нему небывалое терпение, и мне порой даже нравилось чувствовать себя заботливой мамашей.
В свободное время я почитывал детективы, которые с утра до вечера заглатывала Эмма. Она только этим и занималась: каждый вечер Бауманн привозил ей из города новую стопку книг. Это была не баба, а сущий книгоед. Ох и любила она встряску с мурашками! Ух и ждала, когда часы Пробьют полночь и из-за угла появится книжный убийца! А уж преступления в "замкнутом пространстве" — те она вообще щелкала, как орехи.
Мне достаточно было лишь выбрать из кучи Книжки эти валялись по всему дому и даже на лужайке. Бери да читай! Настоящий книжный дебош,
Робби, не будучи большим интеллектуалом, "починял" разные мелкие штуковины и готовил жратву. Видимо, Бауманн вообще не знал, что такое денежные затруднения, если держал у себя таких трутней, как мы!
Уезжал он утром, довольно рано, и возвращался в конце Дня, совсем как бравый промышленник, который каждый божий день отправляется в свою городскую контору и после трудов праведных спешит поскорее глотнуть свежего воздуха.
Я уже перестал гадать, долго ли все это продлится. Перестал задавать себе вопросы. Просто жил, не ломая голову, потому что это "сегодня" было несравненно лучше, чем любое из возможных "завтра", С моими анкетными данными лучшего от жизни просить и не приходилось.
И еще я смекал, что эта отсрочка — немного шанс на то, что Обо мне слегка подзабудут полицмены.
В таком разлагающем климате прошло около десяти
дней. И вот как-то вечером Бауманн инашел на кухню, где Робби мыл посуду, а я — что ж тут такого?— ее вытирал.
— Завтра утром уезжаем на два дня,— сказал хозяин, обращаясь к Робби.
Тот, похоже, удивился.
— Только вы и я?
— Не нравится?
— Почему же...
— Значит, завтра, в шесть.
Меня разбудило урчание мотора: они уезжали, Я подскочил к окну. Бауманн сидел за рулем, а Робби, все в том же свитере, открывал ему ворота.
Когда их танк выехал со двора, Робби затворил железные половинки ворот и окинул взглядом фасад дома. Он искал меня — знал, что я не сплю и наблюдаю за отъездом. Наши глаза встретились. Он сделал в мой адрес непристойный жест и исчез.
В восемь часов Эмма вышла из своей спальни в почти прозрачном пеньюаре, Она казалась завернутой в целлофан, как дорогая сигара. Мне не составило никакого труда разглядеть ее белые трусики и сись-кодержатель. В общем — началось солнечное утро.
Все это время, начиная с инцидента в гостевой комнате, она делала вид, что не замечает меня. Но сейчас в ее глазах снова появился похотливый блеск. Губы ее были влажными, она еще хранила запах постели.
Я рассудил, что при таком наряде никакой пистоляции' у нее быть не должно. Теперь я мог смело сцапать ее и показать ей японский захребетный захват...
— Приготовьте завтрак нашему больному! — приказала она,
— Хорошо.
— А кофе себе я сделаю сама.
Она выпивала по утрам чашку чернушки с лимонным соком и без сахара — видно, берегла фигуру.
Через несколько минут мы с ней встретились на кухне. Она дула на свою чашку и смотрела на меня сквозь пар.
— Надеюсь, вы не начнете снова, — пробормотала она своим волнующим голосом.
— Что — не начну?
— Эти свои... ну, сами знаете. Я не собираюсь все время держать под рукой револьвер или хлыст, как укротительница тигров.
— Тогда, — возразил я, — вы должны сделать встречный шаг. Если вы и дальше будете трепать у меня перед носом своим плэйбоевскйм арсеналом, я ни за что не отвечаю.
— Может быть, мне вообще доспехи надеть?
— Не надо: вы не подходите на роль Жанны д'Арк, Она вышла, хлопнув дверью.
День прошел еще спокойнее, чем обычно. Она, как всегда, читала, и в полдень я принес ей в столовую грейпфрут и кусок йорк-бисквита. На ней были шорты и белый свитер — большая неосторожность с ее стороны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Минут пятнадцать я только и делал, что восстанавливал равновесие. Пульс отбивал сто десять, а руки все еще кормили рыбок. Но вдруг я разом обрел спокойствие. Я расслабился, щелкнул пальцами и пообещал себе, что непременно разберусь с этой фифой. Выберу подходящий денек, припру ее к стенке и вышибу из рук ту базарную хлопушку, на которой, небось, нацарапано: "На память об экскурсии по крепости Сен-Мишель"... Тогда уж ей придется бросить свои киношные ужимки и подчиниться законам мужского превосходства! Вот такую я себе дал клятву...
Робби включил полотер, как-то чудно зыркнув на меня.
— Ее нет? — спросил он.
В этот момент я готов был побиться об заклад, что перед ним она тоже исполняла свой коронный номер. И что он от этого до сих пор не пришел в себя. Знаете, некоторые певцы любят, когда им устраивают маленький домашний театр. Причем заметьте — лучше всего на это клюют самые "крутые".
Я отвел глаза.
— Не знаю, я ее не видел.
Ему похоже, полегчало, и мы засучили рукава.
Через два часа комната сверкала', пол был надраен, кровать аккуратно застелена, шторы повешены, и посредине рдел электрообогреватель, распространяя приятное тепло.
"— Кого они ждут? — спросил я Робби. — Римского пану или иранского шаха?
Он сделал неопределенный жест,
— Старичка-паралитика. Кажется, чей-то родственник.
Гость действительно оказался старичок старичком. И ноги ему, видать, давно уже стали ни к чему. Но все же что-то в нем такое было.
Это был высокий дед с продолговатой, как на старых испанских картинах, головой, густыми седыми волосами и большими печальными глазами,
Мы с Робби вынули его из машины, отнесли в комнату, и там его пришлось уложить, потому что дорога его изрядно утомила.
Эмма и Бауманн стали ему настоящими няньками. Они были сама предупредительность, сама нежность и внимание.
Эмма пошла в сад за цветами и поставила их на столик у кровати.
Дед казался полным калекой. Мало того, что у него было неважно с ходулями, так еще и язык, похоже, капитулировал Он изъяснялся невероятно четкими жестами, при виде которых вспоминалось, что слово, в сущности, — явление вторичное.
Робби состряпал старикашке небольшой домашний обед, который ему кошачьими движениями скормила Эмма. Цыпленок, горошек, рисовый пудинг. Дед не грешил чревоугодием, даже наоборот: я слышал, как хозяйка его уговаривала.
Странное дело: Бауманн и его жена называли старика "мсье", из чего следовало заключить, что они,
вопреки словам Робби, не состояли с ним ни в каких
родственных отношениях
Но, и конце котит, мне было на это начхать. Я говорил себе, что попал к не слишком консерватив-
пым людям с более или менее законными занятиями,
которые, впрочем, меня не касаются. Мне просто здорово повезло, что я их встретил — и точка.
Вечером Бауманн подозвал меня к себе. Он сидел во дворе, в шезлонге; на нем была рубашка а крупную клетку и льняные брюки.
— Знаете, Капут, о вас пишут в вечерних газетах... Он небрежно протянул мне газетку, лежавшую рядом с ним на камешках. Я с любопытством стал ее просматривать.
— Да нет, не на первой полосе... Вы еще не стали главным событием недели. Заслужили всего лишь одиннадцать строчек на третьей странице, да и то лишь благодаря своему побегу...
Действительно, заметка была очень краткой. В ней описывались некоторые обстоятельства моего побега и говорилось, что "проверки в районе Обергенвилля продолжаются".
Это утешало.
— Через пару дней вам можно будет выходить на простор, — продолжал он, зевая. — Что собираетесь делать?
Вопрос застал меня врасплох: об этом я еще не думал и никаких планов на будущее не имел.
— Не знаю, мсье... — Искать работу?
Я невольно скорчил гримасу, и он улыбнулся.
— Кажется, это вас не очень-то прельщает!
— Попробуй ее найди, эту работу, когда не можешь удостоверить свою личность...
Он вздохнул и достал из заднего кармана бумажник настоящей крокодиловой кожи.
— Это карточка избирателя, которая может сойти за удостоверение. Она вдвойне хороша: и подлинная, и без фотографии.
Я взял карточку и прочел: "Рене Дотен, водитель. Улица Вожирар, 120".
— Не беспокойтесь,— сказал он.— Этот Дотен не существует. Можете смело пользоваться его именем.
Почему я ощутил в тот момент нечто вроде тревоги, вместо того чтобы обрадоваться неожиданному подарку?
Знаете, как иногда бывает в эротических снах? Вы лежите с голой бабой, которая аж хрипит от нетерпения. Вам так хочется начат, что все наше тело — будто виб-
ромассажер, и все-таки у вас не получается ею овладеть. Вот так и у меня тогда не получилось обрадоваться. Напротив — мне стало страшно. Черный, неясный страх врезался мне в мясо, скрипя, как зазубренный нож.
Я опасливо держал карточку копчиками пальцев.
— Вы, я вижу, не слишком удовлетворены?— заметил Бауманн.
— Вы Дед Мороз?
— Иногда бываю.
— Из филантропии?
— Скажем, это меня развлекает.
Спускались мягкие сумерки. Его глаза напряженно блестели в полутьме. Я не отворачивался, в безумной надежде выведать его тайну.
— Чего ни от меня ждете, господин Бауманн?
— О, вам известна моя фамилия? Я считал Робби более скрытным...
— Я прочел ее на вашей машине,
— Ах, вот оно что...
— Ну?— разозлился я,— Отвечайте же!
Он указал на стоявший рядом пустой шезлонг.
— Присядьте-ка, Дотен, а то у меня шея болит на вас смотреть,
Я сел.
— По некоторым причинам, которые я не могу назвать, мне требуются помощники вроде вас. Тихие люди с не очень развитым чувством гражданского долга, не в обиду вам будь сказано...
— Чтобы выполнять работу по дому?— спросил я.
— По дому, и не только...
— А еще какую?
— Другую!
Голос его сделался резким, свистящим. Я не стал допытываться.
— Легкая работа, свободная жизнь. Со мной вам все нипочем. Полиция не станет искать вас под моей крышей. Двухсот тысяч старыми в месяц вам достаточно?
Такое случается только раз в жизни: еще утром я стоял между двумя тюремщиками с железом на руках, а вечером — сижу вот в шезлонге, любуюсь закатом, вдыхаю запахи сада. У меня есть ночлег, липовое удостоверение, и мне предлагают двести билетов за здорово живешь!
— Если мое предложение вас оскорбляет, можете уйти. Мне вы ничем не обязаны...
Я посмотрел .на ворота — символ спокойствия и надежности. Тени на улице сгущались. Из дома вышла Эмма: ее белые волосы затмили собой последние светлые пятна сада. Она шла, покачивая бедрами, словно предлагала себя первому встречному. — Годится,— пробормотал я,- Остаюсь. Слова эти чуть не ободрали мне глотку — до того явственно я ощущал, какую совершаю глупость.
Прошло несколько дней. Дом был по-прежнему погружен в какое-то сонное оцепенение. Эта хибара жила собственной, почти человеческой жизнью. Из всего, что меня окружало на протяжении всей этой истории, только она по-настоящему меня успокаивала, только она создавала ощущение безопасности и уюта.
Работенка не слишком утомляла. В мои обязанности входило транспортировать старика, когда ему хотелось подышать воздухом. Он был легким, как пушинка, что, кстати, для инвалида большая редкость. Я поднимал его на руки и нес в сад, на шезлонг. Его медленное дыхание щекотало мне ухо, и от него исходил пресный запах старости, как от пустых флаконов, в которых когда-то давным-давно хранились духи.
По мне — так он был хороший старикан. На второй день он дал мне тысячу франков, которую с трудом выудил из кармана. Его внимание мне польстило. Иногда он мне улыбался — одними глазами, потому что мышцами лица почти не владел.
А вот со жратвой дела у него обстояли из рук вон плохо. Пищу приходилось измельчать до крошек, и жевал он их целую вечность. Но я проявлял к нему небывалое терпение, и мне порой даже нравилось чувствовать себя заботливой мамашей.
В свободное время я почитывал детективы, которые с утра до вечера заглатывала Эмма. Она только этим и занималась: каждый вечер Бауманн привозил ей из города новую стопку книг. Это была не баба, а сущий книгоед. Ох и любила она встряску с мурашками! Ух и ждала, когда часы Пробьют полночь и из-за угла появится книжный убийца! А уж преступления в "замкнутом пространстве" — те она вообще щелкала, как орехи.
Мне достаточно было лишь выбрать из кучи Книжки эти валялись по всему дому и даже на лужайке. Бери да читай! Настоящий книжный дебош,
Робби, не будучи большим интеллектуалом, "починял" разные мелкие штуковины и готовил жратву. Видимо, Бауманн вообще не знал, что такое денежные затруднения, если держал у себя таких трутней, как мы!
Уезжал он утром, довольно рано, и возвращался в конце Дня, совсем как бравый промышленник, который каждый божий день отправляется в свою городскую контору и после трудов праведных спешит поскорее глотнуть свежего воздуха.
Я уже перестал гадать, долго ли все это продлится. Перестал задавать себе вопросы. Просто жил, не ломая голову, потому что это "сегодня" было несравненно лучше, чем любое из возможных "завтра", С моими анкетными данными лучшего от жизни просить и не приходилось.
И еще я смекал, что эта отсрочка — немного шанс на то, что Обо мне слегка подзабудут полицмены.
В таком разлагающем климате прошло около десяти
дней. И вот как-то вечером Бауманн инашел на кухню, где Робби мыл посуду, а я — что ж тут такого?— ее вытирал.
— Завтра утром уезжаем на два дня,— сказал хозяин, обращаясь к Робби.
Тот, похоже, удивился.
— Только вы и я?
— Не нравится?
— Почему же...
— Значит, завтра, в шесть.
Меня разбудило урчание мотора: они уезжали, Я подскочил к окну. Бауманн сидел за рулем, а Робби, все в том же свитере, открывал ему ворота.
Когда их танк выехал со двора, Робби затворил железные половинки ворот и окинул взглядом фасад дома. Он искал меня — знал, что я не сплю и наблюдаю за отъездом. Наши глаза встретились. Он сделал в мой адрес непристойный жест и исчез.
В восемь часов Эмма вышла из своей спальни в почти прозрачном пеньюаре, Она казалась завернутой в целлофан, как дорогая сигара. Мне не составило никакого труда разглядеть ее белые трусики и сись-кодержатель. В общем — началось солнечное утро.
Все это время, начиная с инцидента в гостевой комнате, она делала вид, что не замечает меня. Но сейчас в ее глазах снова появился похотливый блеск. Губы ее были влажными, она еще хранила запах постели.
Я рассудил, что при таком наряде никакой пистоляции' у нее быть не должно. Теперь я мог смело сцапать ее и показать ей японский захребетный захват...
— Приготовьте завтрак нашему больному! — приказала она,
— Хорошо.
— А кофе себе я сделаю сама.
Она выпивала по утрам чашку чернушки с лимонным соком и без сахара — видно, берегла фигуру.
Через несколько минут мы с ней встретились на кухне. Она дула на свою чашку и смотрела на меня сквозь пар.
— Надеюсь, вы не начнете снова, — пробормотала она своим волнующим голосом.
— Что — не начну?
— Эти свои... ну, сами знаете. Я не собираюсь все время держать под рукой револьвер или хлыст, как укротительница тигров.
— Тогда, — возразил я, — вы должны сделать встречный шаг. Если вы и дальше будете трепать у меня перед носом своим плэйбоевскйм арсеналом, я ни за что не отвечаю.
— Может быть, мне вообще доспехи надеть?
— Не надо: вы не подходите на роль Жанны д'Арк, Она вышла, хлопнув дверью.
День прошел еще спокойнее, чем обычно. Она, как всегда, читала, и в полдень я принес ей в столовую грейпфрут и кусок йорк-бисквита. На ней были шорты и белый свитер — большая неосторожность с ее стороны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65