погода.
- Чего-то хмурится,- сказал он.- К ночи будет дождь.
Паркинс изучил небо. Прямо над головой плыли барашки, а
на юго-западе собирались тучи.
- Да,- согласился он и выкинул окурок.
- Парк, да ты не приболел ненароком?
Паркинс Джиллеспи подумал.
- Не-а,- сказал он.
- Ну так в чем, черт дери, дело?
- Сдается мне,- сказал Джиллеспи,- что я усираюсь со
страху.
- Чего? - забарахтался в словах Нолли.- С чего это?
- Не знаю,- сказал Паркинс и забрал у него бинокль. Он
снова принялся разглядывать дом Марстена, а лишившийся дара
речи Нолли стоял рядом.

15.
Позади стола, на котором лежало письмо, подвал повернул
за угол, и они оказались в помещении, которое некогда служи-
ло винным погребом. "Хьюберт Марстен, должно быть, и впрямь
был бутлеггером," - подумал Бен. В подвале стояли покрытые
пылью и паутиной бочонки - маленькие и средние. Одну стену

435
закрывала стойка для бутылок, и кое-где из ромбовидных гнезд
еще выглядывали древние четвертьгаллонные посудины. Некото-
рые взорвались, и там, где когда-то тонкого ценителя вкуса
поджидало искристое бургундское, теперь устроил себе жилище
паук. Содержимое прочих бутылей, вне всяких сомнений, обра-
тилось в уксус - его острый запах витал в воздухе, мешаясь с
запахом медленного разрушения.
- Нет,- спокойно, констатируя факт, сказал Бен.- Не мо-
гу.
- Вы должны,- отозвался отец Каллахэн.- Я не говорю,
что это будет легко или к лучшему. Только, что вы должны.
- Не могу! - выкрикнул Бен, и на сей раз слова эхом от-
разились от стен подвала.
Посередке, на выхваченном из мрака фонариком Джимми
возвышении-помосте, неподвижно лежала Сьюзан. От плеч до
ступней девушку укрывало простое белое льняное полотно.
Приблизившись, они лишились дара речи. Слова поглотило изум-
ление. При жизни Сьюзан была веселой хорошенькой девчонкой,
где-то прозевавшей поворот к красоте (ошибившись, быть мо-
жет, всего несколькими дюймами). Не то, чтобы в ее чертах
чего-то недоставало. Нет, скорее причина заключалась в том,
как ровно, без волнений и удивительных событий текла ее
жизнь. Но теперь Сьюзан обрела красоту - угрюмую, мрачную
красоту.
Смерть не оставила на Сьюзан своих следов. Лицо сохра-
няло легкую краску, не знающие грима губы светились глубоким
красным тоном. Глаза были закрыты. Темные ресницы полосками
сажи лежали на щеках. Одна рука притулилась у бока, а вторая
легко прикрывала запястье первой. Кожа бледного лба была
безупречной, сливочной. И все же общим впечатлением была не
ангельская прелесть, а холодная, отчужденная красота. Что-то
в лице девушки неотчетливо, намеком, заставило Джимми вспом-
нить про молоденьких сайгонских девчонок (некоторым не было
и тринадцати), которые в переулках позади баров становились
перед солдатами на колени - не в первый и не в сотый раз.
Однако тех девчушек разрушало не зло, а просто слишком рано
пришедшее знание жизни. Перемена в лице Сьюзан была совер-
шенно иной... но какой, Джимми не сумел бы сказать.
Калахэн выступил вперед. Он надавил на левую сторону
упругой груди девушки.
- Сюда. В сердце.
- Нет,- повторил Бен.- Не могу.
- Будьте ее возлюбленным,- тихо проговорил отец Калла-
хэн.- А лучше - мужем. Вы не причините ей боли, Бен. Вы ос-
вободите ее. Больно будет только вам.
Бен немо смотрел на него. Марк достал из черной сумки
Джимми кол и держал, не говоря ни слова. Бен взял деревяшку
рукой, которая как будто бы растянулась на много миль.
Если я не буду думать о том, что делаю... может быть,
тогда...
Но не думать было бы невозможно. Бену в голову вдруг
пришла строчка из "Дракулы", развлекательного сочинения, ко-
торое напрочь перестало его развлекать. Когда Артур Холмвуд
столкнулся с такой же страшной задачей, Ван Хельсинг сказал

436
ему: "Прежде, чем попасть в воды радости, мы должны пройти
горькие воды."
Удастся ли хоть одному из них когда-нибудь вновь обрес-
ти радость?
- Уберите! - простонал он.- Не заставляйте меня...
Ответа не было.
Бен почувствовал, как лоб, щеки, подмышки взмокли от
холодного нездорового пота. Кол (четыре часа назад - простая
бейсбольная бита) словно бы напитался зловещей тяжестью, как
будто на нем сошлись невидимые и тем не менее титанические
силовые линии.
Он приподнял кол и приставил к груди Сьюзан - слева,
над последней застегнутой пуговкой блузки. На теле под ос-
трием образовалась ямочка, и Бен почувствовал, как уголок
рта нервно, неуправляемо задергался.
- Она живая,- проговорил он грубым, хриплым голосом -
Бен занял последнюю линию обороны.
- Нет,- неумолимо возразил Джимми.- Она Нежить, Бен.-
Это Джимми уже успел им продемонстрировать: обернул манжетку
тонометра вокруг неподвижной руки Сьюзан, подкачал воздух, и
они прочли на шкале: 00/00. Джимми приложил к груди девушки
стетоскоп, и каждый послушал тишину внутри грудной клетки.
В другую руку Бена тоже что-то вложили - он и через
много лет не мог вспомнить, кто это сделал. Молоток. Молоток
с дырчатой резиновой рукояткой. Головка в свете фонарика
блестела.
- Быстро,- сказал Каллахэн,- и выходите на свет. Ос-
тальное - наша забота.
Прежде, чем попасть в воды радости, мы должны пройти
горькие воды.
- Господи, прости меня,- прошептал Бен.
Он занес молоток и опустил его.
Молоток ударил точно по верхушке кола, и вверх по осине
передалась студенистая дрожь, которая будет преследовать Бе-
на во сне до конца его дней. Сьюзан распахнула большие голу-
бые глаза, словно причиной тому была сама сила удара. Из то-
го места, где кол проник в тело, изумительно ярким потоком,
заливая руки, рубаху, щеки Бена брызнула кровь. Подвал в
мгновение ока заполнил ее горячий медный запах.
Девушка забилась на помосте. Взлетевшие кверху руки ди-
ко, по-птичьи, затрепыхались в воздухе. Ноги впустую высту-
кивали на досках помоста глухую дробь. Разверзшийся провал
рта обнажил клыки, потрясающе похожие на волчьи, а из горла
девушки, подобно звукам адского рожка, чередой понеслись
пронзительные крики. Из уголков рта выплескивалась кровь.
Молоток поднимался и опускался: еще... еще... еще...
В голове Бена орали большие черные вороны, клубились
жуткие, незапоминающиеся видения. Руки, кол, безжалостно
взлетающий и падающий молоток окрасились алым. Фонарик в
трясущихся руках Джимми превратился в стробоскоп, короткими
вспышками освещая бесноватое, злобное лицо Сьюзан: вспарыва-
ющие плоть губ зубы превращали их в бахрому. Свежую льняную
простыню, которую он так аккуратно отвернул, запятнала


437
кровь, расписав полотно похожими на китайские иероглифы узо-
рами.
Потом Сьюзан вдруг выгнула спину, а рот разинула так
широко, что им показалось: сейчас челюсти сломаются. Из про-
деланной колом раны обильно выплеснулась более темная
кровь - кровь из сердца. Поднявшийся из заполненной звуками
клетушки судорожно разинутого рта крик шел из всех подполов
глубинной памяти о преследовании через влажный мрак души че-
ловеческой. Изо рта и ноздрей Сьюзан неожиданно хлынула бур-
лящая волна крови... а с ней и еще что-то. В слабом свете оно
оказалось всего лишь намеком, некой тенью - обманутая, по-
губленная, она кинулась наружу и вверх, слилась с мраком и
исчезла.
Сьюзан осела на спину. Рот расслабился, закрываясь. Ис-
кромсанные губы приоткрылись, пропуская последнее присвисты-
вающее дыхание, веки коротко затрепетали, и Бен увидел (или
вообразил, что видит) ту Сьюзан, которую встретил в парке за
чтением своей книги.
Дело было сделано.
Бен попятился, роняя молоток, держа вытянутые руки пе-
ред собой - в усмерть перепуганный дирижер, у которого
взбунтовался оркестр.
Каллахэн положил ему руку на плечо.
- Бен...
Тот кинулся прочь.
Взбегая по ступенькам, он споткнулся, упал и пополз к
вершине лестницы, к свету. Ужас ребенка смешивался с ужасом
взрослого. Оглянись Бен через плечо, он увидел бы на рассто-
янии вытянутой руки Хьюби Марстена (или, может быть, Стрей-
кера) с глубоко врезавшейся в шею веревкой, зеленоватым ли-
цом и ухмылкой, обнажавшей клыки вместо зубов. Один раз Бен
страдальчески вскрикнул.
Он смутно услышал крик Каллахэна:
- Нет, пусть идет...
Промчавшись через кухню, Бен вывалился из дверей черно-
го хода. Ступени крыльца ушли из-под ног, и он полетел голо-
вой вниз, в землю. Он поднялся на колени, ползком двинулся
вперед, встал на ноги и оглянулся. Ничего. Дом возвышался
над ним, но без умысла, остатки зла незаметно ускользнули из
его стен. Это снова был просто дом.
Запрокинув голову и глубоко, со свистом втягивая воз-
дух, Бен Мирс стоял в мертвой тишине на задушенном сорняками
заднем дворе.

16.
Осенью вечер в Удел приходит так.
Сперва солнце высвобождает воздух из своего некрепкого
захвата, отчего тот становится холодным и вспоминает, что на
носу зима, которая будет долгой. Появляются жидкие тучи, вы-
тягиваются тени - тени, лишенные ширины летних теней, негус-
тые от того, что на деревьях нет листьев, а в небе - пухлых


438
облаков. Эти продолговатые недобрые тени вгрызаются в землю,
как зубы.
Чем ближе солнце к горизонту, тем глубже его щедрый
желтый цвет, тем более нездоровый оттенок он приобретает,
пока не нальется гневным воспаленно-оранжевым сверканием.
Это пестрое зарево раскрашивает облачную пелену горизонта
красным, потом - оранжевым, багровым и, наконец, пурпурным.
Иногда большие клочья облаков неторопливо расходятся и про-
пускают в промоины снопы невинно-желтого солнечного света,
полные жгучей тоски по ушедшему лету.
Шесть часов, время ужина. В Уделе обедают в полдень, а
свертки с ленчем, которые народ, уходя на работу, хватает с
кухонного стола, известны как "второй завтрак". Мэйбл Уэртс,
на чьих костях обвис нездоровый старческий жир, садится
съесть вареную цыплячью грудку и запить ее чашечкой липтон-
ского чая, телефон же занимает место подле ее локтя. В пан-
сионе Евы сходятся к ужину жильцы - неважно, что за трапезу
они разделят: полуфабрикатный обед, тушенку, консервирован-
ные бобы (которые, увы, совершенно не похожи на те бобы, что
много лет назад пекли наши матушки, убивая на это все суб-
ботнее утро и день), спагетти или разогретые гамбургеры,
прихваченные в фолмутском "Макдональдсе" по дороге с работы.
Раздраженная Ева сидит в гостиной, играет с Гровером Веррил-
лом в "джин-рамми" и фыркает на остальных, чтобы подтирали
за собой жир и перестали, черт побери, свинячить по всему
дому. Никто не припоминает, чтобы Ева хоть раз вот так нерв-
ничала, как кошка, и кидалась на всех, как шавка. Но все
знают, в чем дело, даже если самой Еве причина непонятна.
Мистер и миссис Питри жуют в кухне сэндвичи, пытаясь
разгадать только что состоявшийся телефонный разговор с
местным падре, отцом Каллахэном. "Ваш сын со мной. С ним все
в порядке. Скоро я привезу его домой. До свидания." Они уже
обсудили, не позвонить ли местному представителю закона,
Паркинсу Джиллеспи, и решили обождать еще немного - в сыне,
который всегда был тем, что Джун Питри любила именовать "Се-
рьезный Мальчик", они успели ощутить какую-то перемену. И
все же над ними висят неузнанные призраки Ральфи и Дэнни
Гликов.
Милт Кроссен на задах своего магазина запивает хлеб мо-
локом. С тех пор, как в шестьдесят восьмом умерла его жена,
аппетит у Милта из рук вон плохой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71