— А мне-е-е?
— На, — сжалилась А.
— Нет, — сказал я. — Сначала пусть сожрет это. — И указал на коробку, где кишели гусеницы.
— Да? — удивился Боря. — А они вкусные?
— Объедение.
— Не надо, — сказала Алька, — это кушать.
— Надо, — отвечал я. — Отдам всю шоколадку.
— А? — И Бо облизнулся.
— Ну! — занервничал я.
— Не надо!!! — кричала А., и я толкнул ее на солнцепек.
И она побрела прочь, загребая пыль сандалиями, а я остался, и в моей руке таял шоколадный сургуч.
— Ну, я жду… Раз-два-три…
И загипнотизированный куражной сладостью… моим голосом… мутной болезнью… Бо вытащил полное извивающееся тело многоножного существа из коробки и перекусил его надвое. Брызнул в стороны изумрудный сок брюшины.
… Я ел черешню, плевал на себя косточки — мокрые, скользкие, онкольные, гранитные, когда пришел Бонапарт. Он взял целительную черешину, надкусил, как гусеницу, но, вспомнив о драме своего желудка, отбросил ягоду:
— Приглашаем на свадьбу двух любящих сердец.
— Поздравляю, — не удивился я. — Как невеста?
— Беременна.
— Уже?
— Что ж! — Самодовольная жульническая улыбка. — Какой ты сделаешь нам подарок?
— Я же сделал!
— Какой? — оторопел жених.
— Я подарю вам автомобиль. Твой, который теперь мой.
— Мой? — еще больше оторопел жених.
— Теперь он мой, — твердо отвечал я. — Забыл наш уговор?
— Ну да, ну да, — задумался мой собеседник. — Однако у нас к тебе просьба…
— Слушаю?
— Я хочу быть полезным членом для нашего общества.
— Как? — удивился я. И перестал есть черешню. Если бы не удивился, я бы продолжил жрать ягоды, а так очень удивился и спросил: — Повтори, будь добр, что ты сказал?
Мой друг стеснительно поводил жирондистской ногой… выгнул маклерскую грудь… и повторил:
— Хочу быть членом.
— Кто тебя научил?
— Что?
— Сформулировал просьбу кто? Столь изысканно?
— Аида!.. Она… кто еще?
— Да, — согласился я. — Действительно, кто еще?
— Больше некому, — подтвердил Боря. — Мы с ней начинаем новую жизнь.
— Какую жизнь?
— Новую и счастливую.
— И что же? — не понимал я.
— И поэтому я хочу… это самое… работать… на новое общество.
— У тебя воняют носки. Политику делают только в чистых носках.
— Аида их уже стирает. Круглосуточно.
— А-а-а, — задумался я. — Тогда, конечно, быть тебе выдающимся государственным деятелем.
— Нэ, — застеснялся друг моего счастливого, гремучего, как ртуть, детства, — я хочу быть курьером.
— Курьером?
— Но по особо важным делам.
— Быть тебе министром, — сказал я и съел от рассеянности перележавшую, с привкусом гнили фруктовину.
«Черешня полезна во всех отношениях», — говорил невразумительный эскулап, травмированный модой на самого себя.
«И все будет хорошо?» — не верила мама.
«Все будет прекрасно, голубушка!» — врал экзекутор веры и надежды.
«Спасибо-спасибо!» — благодарила мама, теша медика цветной ассигнацией.
За все надо платить, тем более — за иллюзию.
Между тем жена Автора была беременна, то есть моя жена, хотя, если быть точным, не совсем жена, была на сносях. Откуда такая уверенность?
Вечером я возвращаюсь: жена сидит на кухне и, кромсая фабричную селедку, жадно поедает тугое, мертвое, мерзкое мясо.
— На солененькое потянуло, — говорит.
— Понимаю-понимаю! — И присаживаюсь на корточки, снова прислоняюсь ухом к мелкому женскому животу. — Не дыши, — требую.
— Почему?
— По-моему, там кто-то живет. Пыхтит.
— Это я дышу, — не соглашается. — Он еще маленький, чтобы…
— Родная, это его дыхание.
— Нет, мое!
— Его!
— Мое! — кричит. — Что ты вообще понимаешь в женском организме?
— Я? — удивляюсь. — Я же медучилище чуть не закончил… акушерское отделение.
— Неуч! — кричит. — Псих! — И, сдерживая слезы, убегает прочь.
А я остаюсь. Жена, очевидно, права: то, что я спятил, сомнений не вызывает. Впрочем, почему? Я живу вполне нормальной жизнью, принимая посильное участие в текущем литературном, блядь, процессе.
Надо признаться сразу: более отвратительное и мерзкое (как селедка) занятие трудно придумать. То есть когда ты один блажишь над бумагой, в этом ничего страшного нет, но когда собираются подобные тебе в гурт (стадо) и начинают выяснять отношения друг с другом и миром, — это уже беда.
И вот я оказался среди буйной молодой поросли, несостоявшийся акушер. Черт меня дернул написать скромный рассказик, а журналу исключительно для вагинальных баб его опубликовать: что-то о романтической любви и трудных родах. И после публикации о какой будущей врачебной практике могла быть речь? И теперь я, сбитый с толку доброжелательной критикой и друзьями, веду определенный образ жизни. Я на дружеской ноге с такими моложавыми замечательными исследователями человеческих душ-туш, как П.А., Л.Б., В.В., и так далее. С ними приятно провести вечерок в полутемном полуподвале литературного кабака. Там мы вместе обсуждаем, переживаем, думаем, говорим, молчим, кричим, сожалеем, завидуем, напиваемся, печатаемся, размножаемся, облевываемся, шпокаемся, эволюционируем и проч. А после возвращаешься домой с неистребимым ощущением, что вволю наглотался слизевой селедки… А тут еще жена эту самую сельдь потребляет в неограниченном количестве.
Впрочем, все это можно вытерпеть, закрыть глаза и сделать умиротворенное выражение, воздействуя волей на покорные лицевые мышцы. И вообще, можно ведь уйти в творчество, как в соседнюю комнату, где чисто, уютно, горит абажур и прибойно шумит любимый город.
За окном прибойно шумела чужая столица. В кабинете напряженно работали кондиционеры. Шеф-руководитель корпункта просматривал туземные газеты, словно пытаясь через политические сплетни разгадать великую тайну загадочного народа. Дверь приоткрылась.
— Разрешите, сэр? — входил человек с военной выправкой.
— Жду-жду. Есть новости?
— Поступил сигнал от SWN-JEL-2477.
— Что вы, право, так сложно агентов шифруете? — поморщился шеф. Всеобщее разоружение, а вы…
— По инструкции № 2588С/66D, — пожал плечами сотрудник.
— Полноте-полноте… Где они сейчас?
— В квадрате GRV 6979–4562.
— О! Бог мой! — вскричал руководитель, выпростав руки к потолку, то есть к невидимому небу.
В небе по-прежнему отсутствовали облачка. Душисто пахло разнотравьем. Далеко мычала корова. В речке русалкой плавала красивая девушка. Молодой человек у автомобиля разминался оздоровительной физкультурой.
Затем, пока прекрасная русалка барахталась в солнечной дорожке, ее смышленый спутник, улучив момент, принялся рыться в спортивной сумке: обнаружил радиопеленгатор, пистолет, рацию. Забросив их в пластмассовое ведерко, спустился к бережку. Зачерпнул водицы — выплеснул.
— Как дела? — взмахнула плавником русалка. — Экзотика, да?
— Радиатор залью, — посчитал нужным объяснить свои действия водитель, — и в путь!
— Коровы! — закричала прелестница.
На бугорчик противоположного бережка выплывали, волоча по траве-мураве наполненное молоком вымя, изредка мычащие животные.
Журналист поднял булыжник и закинул его в ведерко. Оглядываясь на речку, вернулся к авто. Аккуратно запустил камень в спортивную сумку, закрыл ее. Потом принялся заливать воду в радиатор.
Из реки выходила прекрасная молодая и совершенно нагая богиня богиня Европы. Азиатский юный пастушок на противоположном берегу окаменел.
Я, Автор, люблю своих друзей и приятелей по литературному цеху. С ними хорошо пить теплую ЦДЛовскую водку и говорить на вечные темы. Хотя многие из них к литературе имеют такое же отношение, как папа римский к учению Кришны.
Иногда мне хочется сказать сотоварищам-собутыльникам всю правду: ну нет у вас, ковырялок, от Бога, одна пустота там, где мозги. Не надо насиловать и себя, и других, и бумагу, не нужно влезать в редколлегии журналов и пить водку с редакторами, не следует мечтать трахнуть в шафранные попки страшненьких редакторш на их же столах и так далее.
У каждого из вас, друзья, прекрасные профессии: один — научный сотрудник, другой — медик, третий работал и шофером, и кровельщиком, и слесарем-сборщиком, и монтером, и плотником-паркетчиком, и воспитателем женского общежития.
Ан нет, слышу их здоровые напряженные голоса: сам-то, подлец, по какому такому праву кропаешь, акушер ты этакий, гинеколог недобросовестный… Сам небось мечту лелеешь редакторшу в казенном кабинете на собственной рукописи отодрать, провокатор…
И они правы, друзья по литературному цеху, почему я считаю себя лучше их? Я ведь такое же говно, как и они. Я даже хуже в этом смысле — тешу себя иллюзиями и верой в свою исключительность. И поэтому сижу ночами на кухне и фантазирую напропалую.
За окном по-прежнему прибойно шумела чужая столица. В кабинете напряженно работали кондиционеры. Шеф-руководитель корпункта отдыхал после ленча. Дверь открылась.
— Разрешите? — заглянул сотрудник с военной выправкой.
— Что такое?
— Разрешите доложить? — И, не ожидая разрешения, выпалил: — Сигнал от SWN-JEL-2477 по инструкции № 2588C/66D исчез в квадрате GRV 6979–4562!
Шеф-руководитель окаменел, как азиатский юный пастушок на бережку безымянной речушки.
Мой и Алькин отец был выдающийся общественно-государственный и военный деятель. Был религиозен в достижении своих конармейских целей и каждый день, должно быть, менял носки… У него была новая семья. Мама умерла, и он завел новую семью — и я его понимал: ведь кто-то должен стирать носки. Если от носков воняет графленым сыром, никогда не сделаешь лихой, как атака, карьеры.
Я позвонил ему на работу, он выписал мне пропуск, меня трижды обыскали на предмет оружия, не нашли — и я предстал перед отцом.
Оба мы знаем одно и то же, только один из нас считает, что другой не знает то, что он знает. Но понимаем друг друга с полуслова.
— Да-да, — соглашался генерал. — Только, по-моему, Борька идиот?
— Идиот, но исполнительный.
— У меня таких исполнительных, — сомневался.
— А Владимир Ильич Ульянов-Ленин тоже был идиотом, — вспомнил я, — у трехлетнего Вовочки была большая голова, которой он, чтобы привлечь внимание, любил биться об пол, как утверждает его сестра Маша. Об этом в ее дневниках. Могу процитировать по памяти.
— Ну процитируй! — хмыкнул отец.
— «В деревянном доме эти удары разносились по всем комнатам — даже стены резонировали, и вся семья знала, что Володя упал».
— И что? — удивился отец.
— Потом Вова вырос и перевернул весь мир.
— Ты хочешь сказать, что наш Боря?..
— Ничего я не хочу сказать! — передернул плечами. — Это моя первая и последняя просьба.
— Ну ладно, Александр, — сдался отец. — Сделаем его курьером.
— По особо важным делам?
— Разумеется.
— Благодарю, — засобирался я.
— Как себя чувствуешь? — открывал дверцу напольного сейфа.
Я ответил как: паршиво — год активного солнца.
— Ну и хорошо, — проговорил генерал, вытаскивая из бронированного чудовища кислородную подушку, потом через резиновый шланг втянул в себя содержимое оригинального бочонка, нюхнул обшлаг кителя. — Для профилактики, брат.
Все-таки он был безобразно здоров, бронетанковый гренадер.
Кислородная подушка не помогала Альке.
Ей зачем-то раздирали рот резиновым шлангом.
А. не хотела жевать резину — и поэтому оскорбленно билась в конвульсиях.
Как гусеница у открытого пакгауза слюнявой пасти.
Теперь я все время вспоминаю тот жаркий летний день, когда толкнул сестру под палящие лучи солнца. Зачем я это сделал? Если бы я этого не сделал, она бы жила.
Я ел черешню, когда пришел маленький, но с большими амбициями Бонапарт. И я его не сразу узнал — был в специальной униформе, а на плечах пустые погончики. Я сморкнулся и повесил на погон соплю:
— Быть тебе генералом.
— Я курьер, — с гордостью отвечал Бо.
— И что делаешь?
— Дежурю у поста номер один.
— То есть?
— Потом мне вручают пакет… с грифом… — И замолчал.
— И что же? — не выдержал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56