Однако тогда, замороченные очередным краснобайством, мы не сразу поняли, кто есть кто. Ху из ху, как сказал поверженный псевдореформатор, выбираясь из обломков бывшей великой империи.
Так вот, несвежий ветер перемен нагнал на площади, улицы, скверы лотки, лоточников, ларьки, палатки, магазинчики, а также мелкобазарных людишек. То есть из всех щелей полезло дерьмо. Ни пройти, ни проехать. Все стали что-то продавать и что-то покупать. И как гулять с ребенком? Цветные жвачечные развалы для него как золотой прииск. Сначала я, забавляясь, покупал всю эту резиновую дрянь. Потом понял, что никаких денег не хватит. Лучше мороженое, доченька? Пошли с ней покупать мороженое, а за ним очередь и цена ого-го. Кряхтя от злости на Новый Экономический Пиздец (НЭП) и своего Классова, который страдал некоторой забывчивостью в отношении оплаты чужого труда, я нашкрябал в карманах мелочи на один пломбир. К счастью. А себе, папа? Не хочу, доченька. А ты купи себе и отдай мне. Ой, дочура, гляди, какой шарик летит! Где-где? А во-о-он, над деревьями, показывал я рукой, решая, что впредь моя железная хватка окольцует организационно-хозяйственную глотку не желающего платить по труду. Довольно жить в хижинах и питаться камышом, да здравствуют дворцы и экспозе, кажется, декревиз!
И поэтому, успешно исполнив угрозу по изъятию у Классова собственных денег, не всех, правда, я отправился к собственной дочери. А значит, к бывшей жене. Что само по себе было печальным фактом, но неизбежным. Природа несовершенна, отдав все права на рождение женщинам. И теперь многие из этих фуксий занимаются мелким шантажом.
Итак, утром я прихожу к дочери. Но первой встречает меня бывшая со снисходительно-презрительной ухмылкой, мол, не ждали. Потом набегает дочь, милое создание:
— Папа! А куда мы сегодня идем?
— В зоопарк.
— Ур-р-ра!
— Отдай это маме, — говорю я, вкладывая в детские руки пачку идейно-политических ассигнаций.
— А что это? — наивно-сложный вопрос.
— Э-э, счастье для нашей мамы, — заговорщически говорю и подмигиваю. — Отдай, и мы убегаем…
Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь, однако пока не вижу другого выхода. Дочь исполняет мою просьбу, и пока б. жена не пришла в ярость от такого неуважения к ее морально изношенным принципам, мы действительно убегаем. К сожалению, деньги еще никто не отменял. Впрочем, с этим новейшим НЭПом они сами себя ликвидируют. Исполнится вековая мечта народа о натуральном обмене.
А пока мы идем с дочерью по улицам, площадям, скверам и буквально сорим этими отживающими свое казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто букварей, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк, сто рублей мелочью в банки, шапки, руки сирых, нищих и убогих. Да здравствует камышовый хлеб для них же!.. Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь от чужой многоклеточной жизни, но не вижу другого выхода. Слишком трудно сострадать всему сирому миру. Пусть он меня простит и поймет: «Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух».
По вечерней трассе двигалась колонна военных грузовиков, накрытых брезентом. Характерный горбатый вид машин доказывал, что они принадлежат к доблестным ракетным частям РА.
В сиреневых сумерках брехали деревенские собаки. В окнах блекли лампочки. Звенела мошкара и комары. У одного из стареньких, покосившихся домов наблюдалось странное волнение для покойной, забытой местности.
В одном из дворов мглисто-скалистой глыбой стоял Т-34. В его боевой рубке сидели два мальчишки: Санька и Ванька играли в войну. Голова сельского ковбоя утопала в чужеземном кепи.
А во дворике за столом восседали героями четыре старика и молодой Василий. Старушки потчевали дорогих гостей сельской пищей и парным молоком.
— Как в раю, бабоньки-девоньки! — восхищался Беляев. — Ох, остануся я тута навеки.
— Так чего ж? — отвечали старушки. — Нам мужицкая сила очень нужная.
— Вот, Василий. Ты как, Василий?
— Не, — отвечал молодой человек с набитым ртом. — Лучше сразу стреляйте из танка.
— А что молодые? — говорили старушки. — Те до хорошей жизни подаются. А где та доля-неволя?
— А мужик, значит, весь вышел? — спросил Минин.
— Да уж… Кто еще с войны, кто от водки, клятвущей, кто как… Да и мы скоро упокоимся.
— Не. Вы еще, бабоньки, бойцы! — смеялись старики. — Вот десантируем на танк и в Москву-столицу!
— Ох, Москва! — затревожились старухи. — Ох, супостаты там нечеловеческие… Ох, бирюки зажратые, морды во, лосневые! Вовсе о народе не думают думку. Не закройщики они, а кузнецы лошадевые.
— Задами думают! — хохотнул Василий. — Им не людям помогать, а свиньям щетину брить на копытах.
— Надо им Куликово поле… во всей красе, — грозился Беляев. — А чего?
— Ежели докатим… до поля, — вздыхал Ухов. — Чегось мой мотор…
— Выдюжим, Леха! — горячился Беляев. — Вот это Минин, а мы все, выходит, Пожарские… По сусалам ка-а-ак!..
— Не балабонь, Шура, — сдерживал боевого друга Дымкин.
— А чего? Пройдем нашим парадом, как в сорок пятом, — сказал Минин. Помнишь, Саня? Дымыч? Алеша?
— Помню, — сказал Беляев.
— Помню, — сказал Дымкин.
— Помню, — сказал Ухов.
И замолчали, вспоминая себя молодыми. Сгущающиеся сиреневые сумерки скрадывали их лица, глаза, души, и казалось, что над тихой родной землей плывут тени давно ушедших в бой и не вернувшихся из него солдат.
На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило облаками, и закрапал дождь. Хорошо, что мы успели с дочерью совершить вполне удачную вылазку под чистым небом в мир зверей, мурашек, деревьев и людей. Я вернул после дочь маме. Та тотчас же устроила мне военный парад своих чувств по поводу, как она выразилась, откупа на счастливое детство ребенка.
— И я буду счастлив, — ответил я, — если ты, родная, не будешь болтать с подружками по телефону. Думай, что им говоришь. Моей дочери не обязательно знать твое субъективное мнение относительно моей легкоранимой души.
— Ты идиот. И ты портишь ребенка!..
Тьфу, промолчал я и удалился, неопределенный. Когда у женщины нет каждодневной случки, в процессе которой она разряжается, как трансформаторная будка, говорить бесполезно.
И поэтому на душе у меня дождливая погода, впрочем, как и на улице. Скучно, грустно, и некому дать сто долларов в зубы. Сколько нынче стоит у нас любовь? Вернее, иллюзия любви? Подворотной любви не хочется. Хочется вечной. Увы, вечная посещает только межнациональных героев, и то действующих на киноэкране. Остается лишь напиться, потом еще напиться, потом, напившись, удавиться или утонуть в унитазе. Прекрасные будут похороны, господа, клозетного утопленника!
Кстати, однажды моя дочь поинтересовалась: папа, а есть у тебя костюм? Какой костюм? Ну, такой, как у всех. Нет, ответил я, как у всех нет. А почему? Потому что я не такой, как все. Ур-р-ра, закричала дочь. А в чем дело? Папа, ты никогда не умрешь! Как это? Мама говорила, что людей хоронят только в костюмах, у тебя его нет, значит, ты не умрешь. А-а-а, сказал я, сраженный столь убедительной логикой. Действительно ведь: костюм, как у всех, отсутствует в моем более чем скромном гардеробе. Джинсы, свитера да фрак напрокат. Так что извините, господа, похороны, боюсь, на ближайшее время отменяются.
Что делать? Включаю телевизор, последнюю отдушину. И что странно: по всем программам показывают классический балет «Лебединое озеро». Это меня не насторожило, слишком я человек, увлеченный собственными вариациями на тему озер, рек, болот, морей и океанов. Потом раздался телефонный звонок дзинь-дзинь-дзинь. Звонила, к моему удивлению, героиня экранного полотна и монтажного стола Бабо. В чем дело? Оказывается, как она узнала, меня собираются бить. Хуком слева или справа. А может быть, бутылкой по голове. Так сказать, матч-реванш.
— Ну и что? — спросил я. — Зачем ты мне эту страсть сообщаешь?
— Хочу спасти твою голову. Таких, как она, мало.
Я прервал театрализованное представление:
— Во-первых, голова у меня крепка, как броня. Во-вторых, у меня есть каска и даже бронежилет. А в-третьих, ты талантлива в постели, но бездарна перед камерой, Бабо. Так что ты себя исчерпала как жанр. — И бросил трубку.
О чем говорить? Но снова — требовательный звук телефона. Я цапнул трубку и заорал:
— Слушай, ты, мобилизованная звезда! Ты обрела достойную профессию, но можешь ее потерять! Хотя иметь сахарные губки — это еще не профессия! Ясно выражаю свою мысль?
— Извините, — сказал сдержанный мужской голос. — С вами сейчас будут говорить.
— Чего? — оторопел я.
После паузы послышались странные хлюпающие звуки, словно в болоте полоскали белье; затем раздался характерный, хорошо мне знакомый чмокающий голос. Конечно, я сразу узнал того, кто звонил. Да, это был он, бывший мой школьный приятель, которого я любил и, помнится, защищал. Да, это был он, волей судеб карабкающийся по крутым горкам скользкой власти.
— Что случилось, Ромик? Ты плачешь, Небритая рожа? Или смеешься, Плохиш? Тебя кто-то обидел, Кассир? И почему мне звонишь, враг сирых и убогих? — задавал я бесконечные вопросы.
Наконец сквозь слезы-сопли-чмоки я узнал такое, что понял: если я сию минуту галопом не помчусь к ближайшему аэродрому…
Над Н-ским военным аэродромом пылал кумачовый закат. Транспортный самолет АН-72 готовился к взлету. Генерал Мрачев, сидя у иллюминатора, смотрел на небесные всполохи. Адъютант что-то торопливо писал, разложив бумаги на «дипломате». По проходу шел бортмеханик. Генерал его спросил:
— Почему не взлетаем?
— Костомарова ждем, — ответил авиатор. — Тоже в столицу надумал. — И, пригнувшись к иллюминатору, заметил: — Вон, легок на помине.
Со световыми сигналами на бетон аэродрома выкатила автомобильная кавалькада с серебристым «мерседесом» впереди.
— Тьфу, черт бы их побрал! — в сердцах проговорил генерал Мрачев, наблюдая, как из лимузина выбираются Натовец и Рыжий. — На одном поле бы не сел, — поднимался с кресла.
— Что? — не понял адъютант.
— Пошли отсюда, Слава, — проговорил Генерал.
— Куда?
— Куда-куда! В жопу демократии! — И, грузный, с опущенными плечами побежденного, побрел в хвост самолета.
Под звездным небом гуляло крестьянское сообщество — играла гармонь, откуда-то появились молодухи-доярки, и Василий ходил между ними, как кочет в курином гареме. Дымкин и Беляев продолжали сидеть за столом. Одна из старушек стукнула кулачком по столу и заявила:
— А я тож с вами у поход на лихоимцев!..
— Местов нетуть, бабка! — захихикал Беляев.
— А на броне! — подзадорил Дымкин. — Пехотой.
— Да хучь чертом в ступе! — горячилась старушка.
— Матрена, а ты своего мерина упряжи!.. — смеялись ее подружки. Токо не спутай перёд с задом… Ох, Матрена у нас боевая, вроде как Буденный… Токо без усов… И галифе…
В калитку вошли Минин и старичок в кожушке, похожий на ночного сторожа. К ним подбежали Санька и Ванька. Дед поймал русую голову внука:
— Дозвонился до матери, завтра будет к обеду.
— Ну, дед! — заныл Санька. — Я с вами хочу. И Ванька тоже…
— Э-э-э, герои, малость вытянитесь.
— Ну, деда…
— Не ныть, солдаты! — И обратил внимание на отсутствие боевого товарища за столом. — А деда Леха отдыхает?..
— А дед Лешка чего-то там лег, — сказал Санька.
— Где там?
— Да на завалинке, — махнул рукой в ночь Ванька. — Вроде спит, только глаза открытые.
Пылали всполохи рекламно-арбатских огней. По вечернему широкому проспекту шумно текла механизированная река. Гуляющий люд на тротуарных берегах был молод, беспечен и хмелен от праздника жизни.
Мощное гранитное здание министерства Обороны со множеством оконных бойниц казалось неприступной крепостью. В некоторых окнах, как сигналы бедствия, светились блеклые лампы.
…В огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом работал военачальник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Так вот, несвежий ветер перемен нагнал на площади, улицы, скверы лотки, лоточников, ларьки, палатки, магазинчики, а также мелкобазарных людишек. То есть из всех щелей полезло дерьмо. Ни пройти, ни проехать. Все стали что-то продавать и что-то покупать. И как гулять с ребенком? Цветные жвачечные развалы для него как золотой прииск. Сначала я, забавляясь, покупал всю эту резиновую дрянь. Потом понял, что никаких денег не хватит. Лучше мороженое, доченька? Пошли с ней покупать мороженое, а за ним очередь и цена ого-го. Кряхтя от злости на Новый Экономический Пиздец (НЭП) и своего Классова, который страдал некоторой забывчивостью в отношении оплаты чужого труда, я нашкрябал в карманах мелочи на один пломбир. К счастью. А себе, папа? Не хочу, доченька. А ты купи себе и отдай мне. Ой, дочура, гляди, какой шарик летит! Где-где? А во-о-он, над деревьями, показывал я рукой, решая, что впредь моя железная хватка окольцует организационно-хозяйственную глотку не желающего платить по труду. Довольно жить в хижинах и питаться камышом, да здравствуют дворцы и экспозе, кажется, декревиз!
И поэтому, успешно исполнив угрозу по изъятию у Классова собственных денег, не всех, правда, я отправился к собственной дочери. А значит, к бывшей жене. Что само по себе было печальным фактом, но неизбежным. Природа несовершенна, отдав все права на рождение женщинам. И теперь многие из этих фуксий занимаются мелким шантажом.
Итак, утром я прихожу к дочери. Но первой встречает меня бывшая со снисходительно-презрительной ухмылкой, мол, не ждали. Потом набегает дочь, милое создание:
— Папа! А куда мы сегодня идем?
— В зоопарк.
— Ур-р-ра!
— Отдай это маме, — говорю я, вкладывая в детские руки пачку идейно-политических ассигнаций.
— А что это? — наивно-сложный вопрос.
— Э-э, счастье для нашей мамы, — заговорщически говорю и подмигиваю. — Отдай, и мы убегаем…
Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь, однако пока не вижу другого выхода. Дочь исполняет мою просьбу, и пока б. жена не пришла в ярость от такого неуважения к ее морально изношенным принципам, мы действительно убегаем. К сожалению, деньги еще никто не отменял. Впрочем, с этим новейшим НЭПом они сами себя ликвидируют. Исполнится вековая мечта народа о натуральном обмене.
А пока мы идем с дочерью по улицам, площадям, скверам и буквально сорим этими отживающими свое казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто букварей, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк, сто рублей мелочью в банки, шапки, руки сирых, нищих и убогих. Да здравствует камышовый хлеб для них же!.. Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь от чужой многоклеточной жизни, но не вижу другого выхода. Слишком трудно сострадать всему сирому миру. Пусть он меня простит и поймет: «Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух».
По вечерней трассе двигалась колонна военных грузовиков, накрытых брезентом. Характерный горбатый вид машин доказывал, что они принадлежат к доблестным ракетным частям РА.
В сиреневых сумерках брехали деревенские собаки. В окнах блекли лампочки. Звенела мошкара и комары. У одного из стареньких, покосившихся домов наблюдалось странное волнение для покойной, забытой местности.
В одном из дворов мглисто-скалистой глыбой стоял Т-34. В его боевой рубке сидели два мальчишки: Санька и Ванька играли в войну. Голова сельского ковбоя утопала в чужеземном кепи.
А во дворике за столом восседали героями четыре старика и молодой Василий. Старушки потчевали дорогих гостей сельской пищей и парным молоком.
— Как в раю, бабоньки-девоньки! — восхищался Беляев. — Ох, остануся я тута навеки.
— Так чего ж? — отвечали старушки. — Нам мужицкая сила очень нужная.
— Вот, Василий. Ты как, Василий?
— Не, — отвечал молодой человек с набитым ртом. — Лучше сразу стреляйте из танка.
— А что молодые? — говорили старушки. — Те до хорошей жизни подаются. А где та доля-неволя?
— А мужик, значит, весь вышел? — спросил Минин.
— Да уж… Кто еще с войны, кто от водки, клятвущей, кто как… Да и мы скоро упокоимся.
— Не. Вы еще, бабоньки, бойцы! — смеялись старики. — Вот десантируем на танк и в Москву-столицу!
— Ох, Москва! — затревожились старухи. — Ох, супостаты там нечеловеческие… Ох, бирюки зажратые, морды во, лосневые! Вовсе о народе не думают думку. Не закройщики они, а кузнецы лошадевые.
— Задами думают! — хохотнул Василий. — Им не людям помогать, а свиньям щетину брить на копытах.
— Надо им Куликово поле… во всей красе, — грозился Беляев. — А чего?
— Ежели докатим… до поля, — вздыхал Ухов. — Чегось мой мотор…
— Выдюжим, Леха! — горячился Беляев. — Вот это Минин, а мы все, выходит, Пожарские… По сусалам ка-а-ак!..
— Не балабонь, Шура, — сдерживал боевого друга Дымкин.
— А чего? Пройдем нашим парадом, как в сорок пятом, — сказал Минин. Помнишь, Саня? Дымыч? Алеша?
— Помню, — сказал Беляев.
— Помню, — сказал Дымкин.
— Помню, — сказал Ухов.
И замолчали, вспоминая себя молодыми. Сгущающиеся сиреневые сумерки скрадывали их лица, глаза, души, и казалось, что над тихой родной землей плывут тени давно ушедших в бой и не вернувшихся из него солдат.
На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило облаками, и закрапал дождь. Хорошо, что мы успели с дочерью совершить вполне удачную вылазку под чистым небом в мир зверей, мурашек, деревьев и людей. Я вернул после дочь маме. Та тотчас же устроила мне военный парад своих чувств по поводу, как она выразилась, откупа на счастливое детство ребенка.
— И я буду счастлив, — ответил я, — если ты, родная, не будешь болтать с подружками по телефону. Думай, что им говоришь. Моей дочери не обязательно знать твое субъективное мнение относительно моей легкоранимой души.
— Ты идиот. И ты портишь ребенка!..
Тьфу, промолчал я и удалился, неопределенный. Когда у женщины нет каждодневной случки, в процессе которой она разряжается, как трансформаторная будка, говорить бесполезно.
И поэтому на душе у меня дождливая погода, впрочем, как и на улице. Скучно, грустно, и некому дать сто долларов в зубы. Сколько нынче стоит у нас любовь? Вернее, иллюзия любви? Подворотной любви не хочется. Хочется вечной. Увы, вечная посещает только межнациональных героев, и то действующих на киноэкране. Остается лишь напиться, потом еще напиться, потом, напившись, удавиться или утонуть в унитазе. Прекрасные будут похороны, господа, клозетного утопленника!
Кстати, однажды моя дочь поинтересовалась: папа, а есть у тебя костюм? Какой костюм? Ну, такой, как у всех. Нет, ответил я, как у всех нет. А почему? Потому что я не такой, как все. Ур-р-ра, закричала дочь. А в чем дело? Папа, ты никогда не умрешь! Как это? Мама говорила, что людей хоронят только в костюмах, у тебя его нет, значит, ты не умрешь. А-а-а, сказал я, сраженный столь убедительной логикой. Действительно ведь: костюм, как у всех, отсутствует в моем более чем скромном гардеробе. Джинсы, свитера да фрак напрокат. Так что извините, господа, похороны, боюсь, на ближайшее время отменяются.
Что делать? Включаю телевизор, последнюю отдушину. И что странно: по всем программам показывают классический балет «Лебединое озеро». Это меня не насторожило, слишком я человек, увлеченный собственными вариациями на тему озер, рек, болот, морей и океанов. Потом раздался телефонный звонок дзинь-дзинь-дзинь. Звонила, к моему удивлению, героиня экранного полотна и монтажного стола Бабо. В чем дело? Оказывается, как она узнала, меня собираются бить. Хуком слева или справа. А может быть, бутылкой по голове. Так сказать, матч-реванш.
— Ну и что? — спросил я. — Зачем ты мне эту страсть сообщаешь?
— Хочу спасти твою голову. Таких, как она, мало.
Я прервал театрализованное представление:
— Во-первых, голова у меня крепка, как броня. Во-вторых, у меня есть каска и даже бронежилет. А в-третьих, ты талантлива в постели, но бездарна перед камерой, Бабо. Так что ты себя исчерпала как жанр. — И бросил трубку.
О чем говорить? Но снова — требовательный звук телефона. Я цапнул трубку и заорал:
— Слушай, ты, мобилизованная звезда! Ты обрела достойную профессию, но можешь ее потерять! Хотя иметь сахарные губки — это еще не профессия! Ясно выражаю свою мысль?
— Извините, — сказал сдержанный мужской голос. — С вами сейчас будут говорить.
— Чего? — оторопел я.
После паузы послышались странные хлюпающие звуки, словно в болоте полоскали белье; затем раздался характерный, хорошо мне знакомый чмокающий голос. Конечно, я сразу узнал того, кто звонил. Да, это был он, бывший мой школьный приятель, которого я любил и, помнится, защищал. Да, это был он, волей судеб карабкающийся по крутым горкам скользкой власти.
— Что случилось, Ромик? Ты плачешь, Небритая рожа? Или смеешься, Плохиш? Тебя кто-то обидел, Кассир? И почему мне звонишь, враг сирых и убогих? — задавал я бесконечные вопросы.
Наконец сквозь слезы-сопли-чмоки я узнал такое, что понял: если я сию минуту галопом не помчусь к ближайшему аэродрому…
Над Н-ским военным аэродромом пылал кумачовый закат. Транспортный самолет АН-72 готовился к взлету. Генерал Мрачев, сидя у иллюминатора, смотрел на небесные всполохи. Адъютант что-то торопливо писал, разложив бумаги на «дипломате». По проходу шел бортмеханик. Генерал его спросил:
— Почему не взлетаем?
— Костомарова ждем, — ответил авиатор. — Тоже в столицу надумал. — И, пригнувшись к иллюминатору, заметил: — Вон, легок на помине.
Со световыми сигналами на бетон аэродрома выкатила автомобильная кавалькада с серебристым «мерседесом» впереди.
— Тьфу, черт бы их побрал! — в сердцах проговорил генерал Мрачев, наблюдая, как из лимузина выбираются Натовец и Рыжий. — На одном поле бы не сел, — поднимался с кресла.
— Что? — не понял адъютант.
— Пошли отсюда, Слава, — проговорил Генерал.
— Куда?
— Куда-куда! В жопу демократии! — И, грузный, с опущенными плечами побежденного, побрел в хвост самолета.
Под звездным небом гуляло крестьянское сообщество — играла гармонь, откуда-то появились молодухи-доярки, и Василий ходил между ними, как кочет в курином гареме. Дымкин и Беляев продолжали сидеть за столом. Одна из старушек стукнула кулачком по столу и заявила:
— А я тож с вами у поход на лихоимцев!..
— Местов нетуть, бабка! — захихикал Беляев.
— А на броне! — подзадорил Дымкин. — Пехотой.
— Да хучь чертом в ступе! — горячилась старушка.
— Матрена, а ты своего мерина упряжи!.. — смеялись ее подружки. Токо не спутай перёд с задом… Ох, Матрена у нас боевая, вроде как Буденный… Токо без усов… И галифе…
В калитку вошли Минин и старичок в кожушке, похожий на ночного сторожа. К ним подбежали Санька и Ванька. Дед поймал русую голову внука:
— Дозвонился до матери, завтра будет к обеду.
— Ну, дед! — заныл Санька. — Я с вами хочу. И Ванька тоже…
— Э-э-э, герои, малость вытянитесь.
— Ну, деда…
— Не ныть, солдаты! — И обратил внимание на отсутствие боевого товарища за столом. — А деда Леха отдыхает?..
— А дед Лешка чего-то там лег, — сказал Санька.
— Где там?
— Да на завалинке, — махнул рукой в ночь Ванька. — Вроде спит, только глаза открытые.
Пылали всполохи рекламно-арбатских огней. По вечернему широкому проспекту шумно текла механизированная река. Гуляющий люд на тротуарных берегах был молод, беспечен и хмелен от праздника жизни.
Мощное гранитное здание министерства Обороны со множеством оконных бойниц казалось неприступной крепостью. В некоторых окнах, как сигналы бедствия, светились блеклые лампы.
…В огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом работал военачальник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56