О, черт! — задел полку, которая и рухнула на пол. — О, пардон-пардон! — кинулся собирать книжные кирпичи.
Тотчас же раздался требовательный стук в потолок и стену. Малахольный гений отмахнулся:
— Соседи. Филиал дурдома.
— Весело у нас! — крикнула Виктория из кухоньки.
— Ничего, живем, хлеб жуем, м-да! — вздохнул Загоруйко.
— А нельзя… хлеб кушать… в другом месте? — мило поинтересовалась Николь.
— Дело в том… Николь, да? Что каждый кулик — знай свое болото.
— Его в Оксфорд приглашали, — заметил Ник с недоумением в голосе. Преподавать и работать.
— В Оксфорд?
— Да? Ну и что? — вскричал Виктор Викторович. — Что мне этот рафинированный Оксфорд? Мои мозги кипят разумом только здесь! — И тоже широко раскинул руки: вторая книжная полка рухнула на пол.
Тотчас же раздался странный гул. Задрожали стены, закачалась рожковая люстра, задребезжали оконные стекла.
— Ну и соседи у меня! — в сердцах проговорил ученый, собирая книги. Когда-нибудь отравлю питьевой водой.
— Боюсь, что это не соседи, — проговорил Ник, приближаясь к окну.
Далекий и тревожный гул, как при землетрясении, исходил из темно-синей степи, подсвеченной ранними звездами.
* * *
По свободной степи, подсвеченной ранними звездами и серпастым месяцем, двигались странные фигуры. Люди, не люди? Похожие на людей. Ростом от двух до десяти метров. И у каждой фигуры правая рука была вытянута вперед по ходу движения. Двигались же они к освещенному Химзаводу. Там уже происходили какие-то подозрительные и шумные события: громыхали взрывы, горели постройки, метались мелкие человечки…
Вдруг одна из величественных десятиметровых фигур наткнулась на провода линии электропередачи — вперед указывающей рукой. Провода красиво заискрились — и искусственные звезды, салютуя, обрушились на темную землю.
Тут я, Автор, вынужден признаться: однажды, когда я был юн и верил в людей, как в себя, мое творческое самолюбие было задето грубой дланью судьбы. В мою голову ударила мочевина дури, и я решил поступить на двухгодичные курсы, позволяющие потом с полным правом пополнить плотные ряды сценаристов и бесплатно смотреть фильмы в Доме кино.
Нас, искателей славы и приключений на собственный зад, собрали перед сочинением в просмотровом зале. Выступил известный киномэтр, умеренно толстый, сытый, грузноватый, вместе с тем моложавый и демократичный, по фамилии Факин-Черных.
— Ребята, — сказал он, гроссбух от кинематографа, — вы прекрасно, блядь, знаете, какие исторические и удивительные события происходят в нашей, блядь, стране. И поэтому, мои друзья, единственная, блядь, просьба: пишите правду, блядь, только правду, блядь, ничего, кроме правды, блядь. Вы, блядь, будущая наша надежда, должны ввергнуть меня и уважаемую, блядь, Комиссию в шоковое состояние, провести этакую, блядь, шокотерапию. Зачем, блядь? Чтобы мы, блядь, увидели, блядь, ваш, блядь, художественно-мировоззренческий, блядь, потенциал. Договорились, блядь? Ну и хорошо, блядь, блядь и еще раз блядь!
Вот такая грубо провокационная, блядь, затея. И я, доверчивый, как ребенок, поверил словам гермафродитного деятеля самого, как утверждают, высокооплачиваемого искусства.
Тогда, когда я поступал на курсы, КПСС начинала тонуть, как старая фекалина в проруби вечности. Но еще находилась в силе. А поскольку меня попросили сказать правду и ничего, кроме нее, то был я предельно откровенен: Партия, писал я, разлагает здоровый общественный организм, как злокачественная опухоль. Двадцать миллионов создали для себя питательную среду. В ней, едкой, как ртуть, гибнут мысль, желания, воля, здравый смысл, процветают же ложь, бред, скудоумие, похоть, политиканство, лизоблюдство и проч. Предлагаю, писал я, вырвать с корнем все памятники малорослому вождю и скинуть с корабля современности. Или в крайнем случае собрать памятники в одном месте — в гигантском, например, ангаре, чтобы потом в назидание показывать потомкам.
Такую вот фантастическую ересь я изложил, руководствуясь, напомню, пожеланиями и установками жульнического провокатора Факина-Черных.
И что же? Через два дня я обнаружил свою фамилию в списке неудачников. Точнее, список состоял из двух фамилий, моей и еще одного малахольного. Позже выяснилось, что он, даровитый живописец, тоже решил провести с уважаемой Комиссией сеанс шокотерапии — на экзаменационных листках изобразил фривольные картинки траха между мальчиками и девочками. Должно быть, рисовальщик спутал место поступления. Но как быть со мной, писакой? Почему я не допущен до следующего испытания? Я не понимал. И поэтому отправился за ответом в приемную комиссию. Я такой-то, такой-то, говорю. Ничего, блядь, говорю, не понимаю. Комиссия на меня глянула, словно я перед ней предстал с картинки вышеупомянутого художника. Потом отвечают, мол, вы, молодой человек, допустили множество грамматических ошибок. Спасибо, ответил я и поспешил уйти. Почему? Дело в том, что с правописанием у меня не все ладно, особенно когда волнуюсь или тороплюсь. И совершаю уму непостижимые ошибки: «гермафродит» я могу написать «гомофродит», «гондон» «гандон», «эксперимент» — «экскремент» и так далее и тому подобное. Такая вот неприятность и беда.
Вернулся домой в расстроенных чувствах. На тахте лежала жена, она была не беременная жена, разумеется, и читала книгу, в которой, вероятно, полностью отсутствовали грамматические ошибки. Я чмокнул жену, конечно, в щечку и с верой в свою исключительность удалился на кухню работать. К счастью, относительные неудачи укрепляют меня во мне же самом. Главное, чтобы не выключали свет — в широком смысле этого понятия.
Рожковая люстра под потолком неожиданно погасла, потом вспыхнула, затем снова погасла, прервав дружеское чаепитие. И все остальные рожковые люстры (и не только рожковые) погасли в городке Загорский. Его жители заволновались: захлопали двери, закричали женщины, залаяли собаки.
— Что такое? — удивился Загоруйко впотьмах. — У нас со светом всегда хорошо. Да, Виктория?
— Да, Виктор Викторович, — пискнула соседка.
— У меня в машине фонарь, — предложил Ник. — Что сидеть, как грачам…
— …сычам, — поправила Вика.
— Вот беда, м-да. Все как-то не к месту, — страдал гостеприимный хозяин, пытаясь выйти в коридор. — Может, пробки перегорели? — Ляскнул спичками. — Ни зги не видать.
Под неверный свет спичек ученый и его гости выходили на лестничную клетку. Там, будто в ночном лесу, перекликались соседи.
У подъезда недоумевающих жителей встречал теплый мягкий вечер, похожий на поцелуй любимой. Звезды, как могли, помогали далеким мерцанием грешной планете Земля. Громыхнуло, а потом полыхнуло за дальним перелеском.
— Там же Химзавод?! — ахнула Виктория.
— Действительно, м-да! — встревожился Загоруйко. — С химией у нас такое случается. Сложное производство, однако! — Занервничал: — Надо ехать. У меня веломашина; правда, без спиц…
Журналист молча указал на автомобиль. Рассеянный гений хлопнул себя по лбу. Потом ударили дверцы, и авто помчалось по городку, погруженному во мрак неизвестности.
Был вечер, я чувствовал себя прекрасно, потому что не было солнца с его прожигающими рентгеновскими лучами. Я лежал на тахте и жрал черешню, когда пришел Бо. Он пришел и сообщил сногсшибательную новость. Если бы я не лежал, то упал, а поскольку лежал, то лишь пульнул косточку в лоб высокому, однако маленького роста гостю, заметив, что у него такой потрепанный вид, будто он, сбегая из психлечебницы, изнасиловал электротоком весь ее медмужперсонал.
— Нэ, — радостно улыбнулся герой смутных дней. — Поздравь меня: я — в рядах.
— Каких?
— Боевых!
— Не понял.
— Ну, член, — продолжал улыбаться.
— Член?
— Член!
— Ты что ругаешься? — оскорбился я.
— Я… я только сказал, что член…
— Я знаю, что у тебя член. Он мал да удал. — И высказал догадку: — Ты что, подцепил триппер? И радуешься, что не хуже?
— Нэ, — потерялся мой наивный друг. — У меня… я… я… член!.. В рядах я!..
— Каких?
— Б-б-боевых!
— Не понял?
— А-а-а! — заплакал герой. — Я член… и все-е-е!
— Главное, что у тебя нет триппера, — заметил я.
— А член есть? — запустил руку в штаны. — Есть, — с облегчением вздохнул.
— Поздравляю, — сдержанно сказал я. — Но на всякий случай сходил бы ты, дружок, к венерологу.
Мой друг закатил глаза, покрылся багрянцем, зарычал и, сшибая предметы домашней утвари, кинулся прочь; вероятно, поспешил последовать моему совету.
А я остался один, ел черешню и думал о превратности судьбы. Однажды давно, когда учился в химическом институте имени красного химика Губкина, меня пригласили к ректору. Был он вдохновенным самодуром и малость долбленым догматиком, подавляющим студентов своей жиромассой.
— Молодой человек! — заорал он. — Не хотите ли вступить в ряды?..
— В какие?
— Б-б-боевые!
— Не понял?
— В ряды авангарда, е'мать твою так!
— Понял.
— Пришла разнарядка, чтобы молодого, чтобы исполнительного, чтобы… — Тряс великодержавными щеками.
— А я не хочу…
— Чего не хочешь?!
— Не хочу в ряды.
— Какие?
— Б-б-боевые!
— Не понял?
— В ряды авангарда, е'мать твою так!
— К-к-как? — переспросило химическое жирообразование.
— Е'мать твою так!
— П-п-почему?
— Не хочу и все.
— Этого не может быть! — взъярился ректор, брызжа слюной. — Молодой человек, да вы знаете… За пять минувших лет в ряды пришли свыше полутора миллионов лучших представителей рабочего, блядь, класса. Среди вновь принятых, е'их мать, более десяти процентов колхозники. Продолжается приток представителей интеллигенции.
— Я не колхозник, — прервал я речь, вытирая лицо от слюны кумачом переходящего знамени. — И тем более не рабочий…
— Но представитель интеллигенции…
— Но не передовой.
— Но интеллигенции.
— Не передовой.
— Интеллиген… да пошел ты…
— Спасибо! — подхватился со стула.
Не тут-то было: институтский жандарм решил во что бы то ни стало докопаться до истины.
— Ты что ж, сукин сын, не признаешь политику партии?
— Признаю.
— Тогда почему не желаешь вступать?
— По состоянию здоровья, — брякнул я.
— Ка-а-ак?
— Ряды должны быть чистыми, я не имею права марать чистые ряды… прежде всего чистота рядов…
— У тебя что, триппер? — заволновался ректор, прекращая дышать.
— И он тоже.
— А не врешь?
— Вру.
— Значит, правда! — замахал руками догматик. — Иди отсюда… с Богом! — И задышал в кумачовый носовой платок.
Я хотел заметить, что подобные болезни передаются исключительно половым путем (или через стакан), однако лишь пожал плечами и отправился восвояси.
Но теперь я вынужден признать свою ошибку: поступил опрометчиво, отказавшись от чести пополнить ряды строителей коммунизма. Почему же я сожалею? Утверждают, дело Ильича бессмертно, то есть, я так понимаю, все, кто активный участник этого невразумительного дела, получают бессмертие. А кто не хочет жить вечно? Все хотят жить всегда. И я тоже, однако — не судьба. Я своей безответственностью себя же и подвел к ножам гильотины. И поэтому умру. Хотя борьба за мою жизнь велась постоянно.
Я ненавижу врачей, стервятников беды.
Я люблю врачей, они создают иллюзию надежды.
— Черешня полезна во всех отношениях, — врал экзекутор веры и надежды.
— И все будет хорошо? — не верила мама.
— Нужна операция, голубушка, — шамкал старичок, пряча цветную ассигнацию.
— Боже мой! — заливалась слезами мама. — И все будет хорошо?
— Ничего определенного, голубушка, сказать не могу. Есть надежда, что все будет хорошо.
— Господи, что делать?
— Операцию.
Как приговор к жизни.
Тиха и прекрасна российская люцерновая степь в час вечерний. Но чу! Что за звуки? Рып-рып-рып — это рыпает дверь в пристроечке, именуемой в официальных бумагах Постом № 1. В щели двери угадывается человек — это Ваня. У напряженно-испуганного лица держит керосиновую лампу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Тотчас же раздался требовательный стук в потолок и стену. Малахольный гений отмахнулся:
— Соседи. Филиал дурдома.
— Весело у нас! — крикнула Виктория из кухоньки.
— Ничего, живем, хлеб жуем, м-да! — вздохнул Загоруйко.
— А нельзя… хлеб кушать… в другом месте? — мило поинтересовалась Николь.
— Дело в том… Николь, да? Что каждый кулик — знай свое болото.
— Его в Оксфорд приглашали, — заметил Ник с недоумением в голосе. Преподавать и работать.
— В Оксфорд?
— Да? Ну и что? — вскричал Виктор Викторович. — Что мне этот рафинированный Оксфорд? Мои мозги кипят разумом только здесь! — И тоже широко раскинул руки: вторая книжная полка рухнула на пол.
Тотчас же раздался странный гул. Задрожали стены, закачалась рожковая люстра, задребезжали оконные стекла.
— Ну и соседи у меня! — в сердцах проговорил ученый, собирая книги. Когда-нибудь отравлю питьевой водой.
— Боюсь, что это не соседи, — проговорил Ник, приближаясь к окну.
Далекий и тревожный гул, как при землетрясении, исходил из темно-синей степи, подсвеченной ранними звездами.
* * *
По свободной степи, подсвеченной ранними звездами и серпастым месяцем, двигались странные фигуры. Люди, не люди? Похожие на людей. Ростом от двух до десяти метров. И у каждой фигуры правая рука была вытянута вперед по ходу движения. Двигались же они к освещенному Химзаводу. Там уже происходили какие-то подозрительные и шумные события: громыхали взрывы, горели постройки, метались мелкие человечки…
Вдруг одна из величественных десятиметровых фигур наткнулась на провода линии электропередачи — вперед указывающей рукой. Провода красиво заискрились — и искусственные звезды, салютуя, обрушились на темную землю.
Тут я, Автор, вынужден признаться: однажды, когда я был юн и верил в людей, как в себя, мое творческое самолюбие было задето грубой дланью судьбы. В мою голову ударила мочевина дури, и я решил поступить на двухгодичные курсы, позволяющие потом с полным правом пополнить плотные ряды сценаристов и бесплатно смотреть фильмы в Доме кино.
Нас, искателей славы и приключений на собственный зад, собрали перед сочинением в просмотровом зале. Выступил известный киномэтр, умеренно толстый, сытый, грузноватый, вместе с тем моложавый и демократичный, по фамилии Факин-Черных.
— Ребята, — сказал он, гроссбух от кинематографа, — вы прекрасно, блядь, знаете, какие исторические и удивительные события происходят в нашей, блядь, стране. И поэтому, мои друзья, единственная, блядь, просьба: пишите правду, блядь, только правду, блядь, ничего, кроме правды, блядь. Вы, блядь, будущая наша надежда, должны ввергнуть меня и уважаемую, блядь, Комиссию в шоковое состояние, провести этакую, блядь, шокотерапию. Зачем, блядь? Чтобы мы, блядь, увидели, блядь, ваш, блядь, художественно-мировоззренческий, блядь, потенциал. Договорились, блядь? Ну и хорошо, блядь, блядь и еще раз блядь!
Вот такая грубо провокационная, блядь, затея. И я, доверчивый, как ребенок, поверил словам гермафродитного деятеля самого, как утверждают, высокооплачиваемого искусства.
Тогда, когда я поступал на курсы, КПСС начинала тонуть, как старая фекалина в проруби вечности. Но еще находилась в силе. А поскольку меня попросили сказать правду и ничего, кроме нее, то был я предельно откровенен: Партия, писал я, разлагает здоровый общественный организм, как злокачественная опухоль. Двадцать миллионов создали для себя питательную среду. В ней, едкой, как ртуть, гибнут мысль, желания, воля, здравый смысл, процветают же ложь, бред, скудоумие, похоть, политиканство, лизоблюдство и проч. Предлагаю, писал я, вырвать с корнем все памятники малорослому вождю и скинуть с корабля современности. Или в крайнем случае собрать памятники в одном месте — в гигантском, например, ангаре, чтобы потом в назидание показывать потомкам.
Такую вот фантастическую ересь я изложил, руководствуясь, напомню, пожеланиями и установками жульнического провокатора Факина-Черных.
И что же? Через два дня я обнаружил свою фамилию в списке неудачников. Точнее, список состоял из двух фамилий, моей и еще одного малахольного. Позже выяснилось, что он, даровитый живописец, тоже решил провести с уважаемой Комиссией сеанс шокотерапии — на экзаменационных листках изобразил фривольные картинки траха между мальчиками и девочками. Должно быть, рисовальщик спутал место поступления. Но как быть со мной, писакой? Почему я не допущен до следующего испытания? Я не понимал. И поэтому отправился за ответом в приемную комиссию. Я такой-то, такой-то, говорю. Ничего, блядь, говорю, не понимаю. Комиссия на меня глянула, словно я перед ней предстал с картинки вышеупомянутого художника. Потом отвечают, мол, вы, молодой человек, допустили множество грамматических ошибок. Спасибо, ответил я и поспешил уйти. Почему? Дело в том, что с правописанием у меня не все ладно, особенно когда волнуюсь или тороплюсь. И совершаю уму непостижимые ошибки: «гермафродит» я могу написать «гомофродит», «гондон» «гандон», «эксперимент» — «экскремент» и так далее и тому подобное. Такая вот неприятность и беда.
Вернулся домой в расстроенных чувствах. На тахте лежала жена, она была не беременная жена, разумеется, и читала книгу, в которой, вероятно, полностью отсутствовали грамматические ошибки. Я чмокнул жену, конечно, в щечку и с верой в свою исключительность удалился на кухню работать. К счастью, относительные неудачи укрепляют меня во мне же самом. Главное, чтобы не выключали свет — в широком смысле этого понятия.
Рожковая люстра под потолком неожиданно погасла, потом вспыхнула, затем снова погасла, прервав дружеское чаепитие. И все остальные рожковые люстры (и не только рожковые) погасли в городке Загорский. Его жители заволновались: захлопали двери, закричали женщины, залаяли собаки.
— Что такое? — удивился Загоруйко впотьмах. — У нас со светом всегда хорошо. Да, Виктория?
— Да, Виктор Викторович, — пискнула соседка.
— У меня в машине фонарь, — предложил Ник. — Что сидеть, как грачам…
— …сычам, — поправила Вика.
— Вот беда, м-да. Все как-то не к месту, — страдал гостеприимный хозяин, пытаясь выйти в коридор. — Может, пробки перегорели? — Ляскнул спичками. — Ни зги не видать.
Под неверный свет спичек ученый и его гости выходили на лестничную клетку. Там, будто в ночном лесу, перекликались соседи.
У подъезда недоумевающих жителей встречал теплый мягкий вечер, похожий на поцелуй любимой. Звезды, как могли, помогали далеким мерцанием грешной планете Земля. Громыхнуло, а потом полыхнуло за дальним перелеском.
— Там же Химзавод?! — ахнула Виктория.
— Действительно, м-да! — встревожился Загоруйко. — С химией у нас такое случается. Сложное производство, однако! — Занервничал: — Надо ехать. У меня веломашина; правда, без спиц…
Журналист молча указал на автомобиль. Рассеянный гений хлопнул себя по лбу. Потом ударили дверцы, и авто помчалось по городку, погруженному во мрак неизвестности.
Был вечер, я чувствовал себя прекрасно, потому что не было солнца с его прожигающими рентгеновскими лучами. Я лежал на тахте и жрал черешню, когда пришел Бо. Он пришел и сообщил сногсшибательную новость. Если бы я не лежал, то упал, а поскольку лежал, то лишь пульнул косточку в лоб высокому, однако маленького роста гостю, заметив, что у него такой потрепанный вид, будто он, сбегая из психлечебницы, изнасиловал электротоком весь ее медмужперсонал.
— Нэ, — радостно улыбнулся герой смутных дней. — Поздравь меня: я — в рядах.
— Каких?
— Боевых!
— Не понял.
— Ну, член, — продолжал улыбаться.
— Член?
— Член!
— Ты что ругаешься? — оскорбился я.
— Я… я только сказал, что член…
— Я знаю, что у тебя член. Он мал да удал. — И высказал догадку: — Ты что, подцепил триппер? И радуешься, что не хуже?
— Нэ, — потерялся мой наивный друг. — У меня… я… я… член!.. В рядах я!..
— Каких?
— Б-б-боевых!
— Не понял?
— А-а-а! — заплакал герой. — Я член… и все-е-е!
— Главное, что у тебя нет триппера, — заметил я.
— А член есть? — запустил руку в штаны. — Есть, — с облегчением вздохнул.
— Поздравляю, — сдержанно сказал я. — Но на всякий случай сходил бы ты, дружок, к венерологу.
Мой друг закатил глаза, покрылся багрянцем, зарычал и, сшибая предметы домашней утвари, кинулся прочь; вероятно, поспешил последовать моему совету.
А я остался один, ел черешню и думал о превратности судьбы. Однажды давно, когда учился в химическом институте имени красного химика Губкина, меня пригласили к ректору. Был он вдохновенным самодуром и малость долбленым догматиком, подавляющим студентов своей жиромассой.
— Молодой человек! — заорал он. — Не хотите ли вступить в ряды?..
— В какие?
— Б-б-боевые!
— Не понял?
— В ряды авангарда, е'мать твою так!
— Понял.
— Пришла разнарядка, чтобы молодого, чтобы исполнительного, чтобы… — Тряс великодержавными щеками.
— А я не хочу…
— Чего не хочешь?!
— Не хочу в ряды.
— Какие?
— Б-б-боевые!
— Не понял?
— В ряды авангарда, е'мать твою так!
— К-к-как? — переспросило химическое жирообразование.
— Е'мать твою так!
— П-п-почему?
— Не хочу и все.
— Этого не может быть! — взъярился ректор, брызжа слюной. — Молодой человек, да вы знаете… За пять минувших лет в ряды пришли свыше полутора миллионов лучших представителей рабочего, блядь, класса. Среди вновь принятых, е'их мать, более десяти процентов колхозники. Продолжается приток представителей интеллигенции.
— Я не колхозник, — прервал я речь, вытирая лицо от слюны кумачом переходящего знамени. — И тем более не рабочий…
— Но представитель интеллигенции…
— Но не передовой.
— Но интеллигенции.
— Не передовой.
— Интеллиген… да пошел ты…
— Спасибо! — подхватился со стула.
Не тут-то было: институтский жандарм решил во что бы то ни стало докопаться до истины.
— Ты что ж, сукин сын, не признаешь политику партии?
— Признаю.
— Тогда почему не желаешь вступать?
— По состоянию здоровья, — брякнул я.
— Ка-а-ак?
— Ряды должны быть чистыми, я не имею права марать чистые ряды… прежде всего чистота рядов…
— У тебя что, триппер? — заволновался ректор, прекращая дышать.
— И он тоже.
— А не врешь?
— Вру.
— Значит, правда! — замахал руками догматик. — Иди отсюда… с Богом! — И задышал в кумачовый носовой платок.
Я хотел заметить, что подобные болезни передаются исключительно половым путем (или через стакан), однако лишь пожал плечами и отправился восвояси.
Но теперь я вынужден признать свою ошибку: поступил опрометчиво, отказавшись от чести пополнить ряды строителей коммунизма. Почему же я сожалею? Утверждают, дело Ильича бессмертно, то есть, я так понимаю, все, кто активный участник этого невразумительного дела, получают бессмертие. А кто не хочет жить вечно? Все хотят жить всегда. И я тоже, однако — не судьба. Я своей безответственностью себя же и подвел к ножам гильотины. И поэтому умру. Хотя борьба за мою жизнь велась постоянно.
Я ненавижу врачей, стервятников беды.
Я люблю врачей, они создают иллюзию надежды.
— Черешня полезна во всех отношениях, — врал экзекутор веры и надежды.
— И все будет хорошо? — не верила мама.
— Нужна операция, голубушка, — шамкал старичок, пряча цветную ассигнацию.
— Боже мой! — заливалась слезами мама. — И все будет хорошо?
— Ничего определенного, голубушка, сказать не могу. Есть надежда, что все будет хорошо.
— Господи, что делать?
— Операцию.
Как приговор к жизни.
Тиха и прекрасна российская люцерновая степь в час вечерний. Но чу! Что за звуки? Рып-рып-рып — это рыпает дверь в пристроечке, именуемой в официальных бумагах Постом № 1. В щели двери угадывается человек — это Ваня. У напряженно-испуганного лица держит керосиновую лампу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56