А поскольку я себя к ней не причислял, то никаких отрицательных чувств не испытывал, кроме радости жизни.
Конечно, прекрасно, что я не стою за фрезерно-токарным станком или не махаю кайлом на рудниках. Как говорится, Бог миловал, и теперь имею возможность создавать мифы о нашей удивительной и прекрасной эпохе всеобщего иждивения, лени и мартирологических прожектов.
Мы — мифотворцы эпохи, мы украшаем ее лепными гравюрами, псевдоправдивыми героями, кислотными цветовыми красками. Мы сочиняем сказки, обманывая доверчивого лапчатоногого зрителя. Лет через триста те, кто обнаружит пленки и просмотрит их, подивятся нашему жалкому метастазному существованию. Жизнь простой клетки, возомнившей себя сложной! Склизкая устрица, стационарно живущая в прибрежных океанских водах мироздания.
Дзинь-дзинь-дзинь — телефон. Я скачу в мыле и с мыслями о вечности.
— Ты, сволочь, почему людей бьешь бутылкой по голове?
— Это точно, родная. Блядей нужно бить бутылкой именно по голове.
— Тебя будут судить!
— Я себя уже осудил. За разбитую бутылку.
— Подлец!
— Сама такая. Дай поговорить с ребенком!
— А-а-а, пошел!..
После столь короткой, но решительной рокировки по телефону с бывшей женой возвращаюсь под блаженные струи своих мыслей. Итак, устрица, живущая в прибрежных водах… Какая устрица?.. Ах да, вчера я жрал устрицы, напоминающие о насморке.
Моя бывшая супруга предрасположена к насморку, то есть своим шмыганьем она всегда разрушала мои сложные умопомрачения. Вероятно, звезда экранного полотна и постели Бабо, она же лучшая подруга моей бывшей, пожаловалась на мое же безобразное поведение. Действительно, так приличные люди себя не ведут. Зачем бить емкость? Надо думать и о других, жаждущих алкать из нее. Впрочем, другие о себе подумают лучше, чем кто-либо. Подумай, мерзавец, о своем ребенке. Ему 6,6 года. Он — девочка. Милое, дорогое, космическое существо. Бывшая устричьими мозгами не понимает, что у него должен быть отец. Каким бы он ни был. А я хороший отец, уверен в том. Более того, мой ребенок меня же пригласил на осенний детсадовский праздник.
— Прости, миленький, — сказал я ему. — У меня работа. И вообще, зачем я тебе там нужен?
И что же я, временщик, услышал?
— Папа, — сказали мне, дураку, — я тебя приглашу потанцевать!
Белый танец любви и надежды. Белый танец любви? Белый танец надежды? Как известно, надежда в нашей сторонке подыхает последней.
Боевая рубка современного Т-34 была похожа на научно-технический отсек космического челнока. Старики вели себя, как малые дети (3–4 лет). Они радостно вопили, спорили, матерились и несдержанными, неловкими действиями пытались вывести из работы сложную электронную систему жизнеобеспечения машины.
— А эт чего за, мать ее, загогулинка?
— Гляди, Леха, подмигивает, стервь!
— Дымыч, что ты ее изучаешь, это не баба из лесу.
— Бля! ев! До чего цыган по коням мастер! А ежели я тебя так крутану?
— Не бойся, командир, я еще молодой в семьдесят. Сгазую до Берлина…
— Я те сгазую!
— А чего мы, братцы, нацарапали на рейхстаге?
— «Дошли! Т-34!» — и расписались… Ты чего, Ухо, позабыл?
— Да я ж тогда контуженный был!
— Ты и сейчас как пыльным мешком бит.
— Побрился, так думаешь, что рожа умнее стала?
— Дурак, а скажу: мы-то дошли, а эти вышли!
— Взашей вытолкали, Саня!
— Пинком!..
— И горели — не робели, да вышла нам кругом петля.
— Выходит, свезло нашим братишкам, которые в чужой земельке? спросил Ухов.
Радостное оживление исчезло, словно наступило тяжелое духовное похмелье. Минин вытащил из старенького армейского вещмешка мятые алюминиевые кружки, кирпич черного хлеба, бутылку водки; потом разлил водку с привкусом горечи поражения по кружкам.
Итак, к вечеру я был готов к новым испытаниям, болтливый герой своего народа, когда явился Классов. Он был с девушкой. Она хочет сниматься, сказал директор. Прекрасно, на это ответил я, а она знает, что прежде, чем сниматься в кино, надо научиться снимать трусики? Она знает, сказал мой товарищ по общей работе, она ходит без трусиков, так хочет сниматься. Похвальное рвение, заметил я, надеюсь, ты не успел проверить ее талантливые наклонности. Не успел, вздохнул Классцман, мы только что встретились в лифте. Но ты многое успел узнать, покачал я головой. Такая профессия, развел руками исполнительный директор. А почему прелестница молчит? Наверное, она сказала тебе неправду, спросил я. Я всегда говорю правду, ответила девушка. Однако извини, твои слова мы вынуждены проверить, сказал я. Мы должны знать твое артистическое амплуа? Вам прочитать басню или стихотворение? Мы засмеялись, переглянулись: ну давай, милочка, стихотворение.
Барышня аккуратно сняла платье; оказалась совсем нагая, лишь запретительно темнел треугольный ход в храм любви; принялась читать тихим, печальным голосом:
Раз в году я даю себе право на скорбь,
в этот день я небесные окна закрою,
изгоню синеву,
и взойдет надо мной скорби черное солнце.
Не вижу цветов я в этот день,
не слышу пения птиц.
Я имею право на скорбь в этот день,
я имею право на скорбь!
Браво, закричал мой доверчивый товарищ Классов. А я покрылся липким потом от страха: я узнал ее — это была она, моя первая девушка, которая однажды утонула в холодном море. Она вернулась, чтобы забрать меня в скорбную темную пропасть небытия. Уйди прочь, страшно закричал я, пряча глаза от всевидящего храмовидного ока вечности меж ее ног, я не хочу умирать! Прочь! — кричал я, отводя глаза от манящей бесконечности. Я не все сделал, сука, дай мне снять новый фильм и тогда буду весь твой, исчадие ада.
В боевой рубке Т-34 метался крепкий солдатский ор, вырывающийся через открытый люк. Два старика, Минин и Беляев, вцепились в грудки, выясняли отношения.
— А ты, командир, мою Звезду не трожь! Не трожь! — кричал Беляев. Моя Звезда… была!..
— Была! Сучий ты потрох, Саня, — страдал Минин. — Продал-пропил!
— А ты, ваше благородие, хотел, чтобы я сгнил под забором?.. На воле жарко, солнышко, мигом бы ты, барин, стухнулся.
— Я — барин?.. Ах ты, поганец!
— Хватит, мужички, — вмешался Ухов. — Я тож свою Звездочку продал женку похоронил.
— Я ему с уважением, — тяжело отхекивался Беляев, — а он меня сволочью; ишь, зажрался, демократ!
— За демократа застрелю, как собаку! — взревел Минин.
И увесистый пистолет заплясал в руке Главного конструктора. Старики загалдели, принялись вырывать оружие — и прогремел гулкий выстрел: пуля благополучно ушла в открытый люк. Интеллигентный Дымкин пожевал губами и спросил:
— Вы что, господа, охренели совсем?
Бригада мастеров ТЗ под руководством Ильи Муромца не спеша загружала небольшой грузовичок какими-то спецтехническими средствами и синими баллонами с надписью «Кислород». Сидящий в кабине НТРовец включил радио; модная и веселая песенка вырвалась на свободу: труляля-труляля!..
Хохот и грубый солдатский ор рвался из боевой рубки Т-34. И чаще всего всуе упоминалось слово, похожее на народное словцо «дерьмо». Да, велик и могуч русский язык! Что и говорить: дерьмо — оно и в России это самое.
Смеялись старики над собой, пили водку да матерились на непривлекательный окружающий мир.
— А что, господа? Пулю — в лоб! И красиво, и никаких проблем, похороны за счет заведения, — утверждал Минин.
— Хитер, — качал головой Беляев. — На поминки, значит, нас пригласил и не спросил?
— А меня уж вчерась похоронили в поезде, — вспомнил Ухов. — Во народ!.. Невтерпеж вычеркнуть нас из списка живых.
— Врешь, не возьмешь! — вдруг вскричал Беляев. — На марш! На Москву! Помирать, так с музыкой!
— Саньке не наливать! — потребовал Минин.
— Кккомандир, машина на ходу? — хмельно поинтересовался Ухов. Помирать, так вольными как ветер, братцы мои!
— Можно и в белокаменную, — согласился Дымкин. — Я в столице с Парада Победы… А какой Парад был? Под дождиком. Торрржественный… И товарищ Сталин в фу-фуражке.
Перебирая рычаги, Ухов снова спросил:
— Кккомандир, машина на ходу?
— Эй, братцы, хватит дурку гнать! — вскричал Минин.
— Сам храбрился этой дурой, — удивился Беляев.
— Т-34! Вперед, на Москву! — вопил Ухов и «вел» танк.
— А чего? Проверим, так сказать, ходовую и боевую часть в марш-броске, — заметил Дымкин.
Беляев фальшиво запел:
— «Москва — наша столица. Всем-то хороша! Любая в ней задница знает антраша».
Весь этот хмельной кураж и гвалт был неожиданно прерван сварливым радиоголосом, усиленным эхом:
— Товарищ Минин! Вас срочно просят зайти в дирекцию завода. Повторяю!..
Боевые друзья зашумели:
— Тебя, кккомандир!.. Ваня, требуй снаряды… Петрович, ежели чего, мы пальнем… Пукнем!.. Огонь! Пли!..
— Тьфу на вас, черти! — отмахнулся Минин.
И принялся выбираться из боевой рубки. Вляпался рукой в смолу надписи «Т-34». Чертыхнувшись, тяжко прыгнул с гусеничного трака. В спину ему летел ор Ухова:
— Кккомандир, так я не понял! Машина на ходу?!
Итак, я был готов к новым испытаниям, болтливый герой своего народа, когда явился Классов. Он был один, но во фраке. Фрак был черен как ночь. И действительно, за окном сгущались сумерки. Сумерки души моей, сказал бы поэт. Поэтов я люблю, как собак. Собак нельзя обижать, они могут укусить.
Я вспомнил последнюю свою фантазию с девицей, посланницей черных сил, и спросил:
— Клацман, а где блядь?
— Какая блядь? — спросили меня.
— Которая читает стихи.
Мой приятель осмотрелся по сторонам, пожал плечами, открыл фанерный чемоданчик, выбрал из него высокопатриотичную по цвету ткань прокатного фрака:
— Прекращай бредить, Саныч. Собирайся, сукин ты сын.
— Куда?
— Я же тебе говорил, — вздохнул мой товарищ. — Туда, где носят эту форму одежды. — И спросил: — Ты таки пил?
— Самую малость, — признался. — Сто грамм коньячка. Что, не имею права?
— Бутылку выжрал, пропойца! — пнул ногой фигурную посудину под столом. — Ну что с тобой делать?
— Когда я работаю, не пью, — напомнил. — Дай мне снимать фильм — и не будет никаких проблем.
— Переодевайся! — рявкнул директор души моей. — Черт бы тебя побрал!!!
— Носят фраки покойники и чудаки, — заметил я. — Предпочитаю быть первым, чем вторым на букву «м»!
— Будешь, — заверил меня Классов. — Мы уже опаздываем.
— Не знаю как ты, а я всегда задерживаюсь. — Стоял перед зеркалом черным человеком. — Гений — это шиз, который силой духа убеждает всех, что они все дураки, а не он сам. Надеюсь, ясно выражаю свою мысль?
— Это точно, — сокрушался мой нетерпеливый собеседник. — Дурак я, что с тобой связался! Человек, который за короткое время сумел буквально изнасиловать студию, директора картины в моем лице, дорогого стоит.
— Да, — вынужден был согласиться я. — Моя интеллектуальная собственность оценена в один миллион долларов!
Моего приятеля нервически передернуло, он взвизгнул мерзким фальцетом — признак крайнего волнения.
— Оценщик кто? Кто оценщик?!
— Я сам, — ответил я. — И Господь наш!
— Я тебе ломаного гроша больше не заплачу! — зарычал Классов, одновременно синея, голубея, зеленея, багровея, то есть импровизируя цветами своего же лица, как ремнецветная радуга.
— А ты кто такой? — удивился я. — Господь наш?
— Я твой директор! — вскричал Классов. — Бог далеко, а я близко.
— Кстати, ты, поц, не заплатил мне постановочные, — вспомнил. — И кстати, фильм про демократию, блядь, получился замечательный. Шедевр мирового киноискусства.
Классов на время потерял дар речи, превращаясь в старого, бедного, угнетенного черносотенцами Классольцона. Таким он мне больше нравился. Когда молча считал свои и чужие деньги. А я между тем продолжал:
— И поедем мы с тобой, брат, в Канны. И хлопнем там сладкого мартини. С Бертолуччи или с Менцелем, или с Кустурицей, или с Хваном, или, на худой конец, с Факиным-Поповым. Это не имеет принципиального значения — все они режиссеры мирового уровня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Конечно, прекрасно, что я не стою за фрезерно-токарным станком или не махаю кайлом на рудниках. Как говорится, Бог миловал, и теперь имею возможность создавать мифы о нашей удивительной и прекрасной эпохе всеобщего иждивения, лени и мартирологических прожектов.
Мы — мифотворцы эпохи, мы украшаем ее лепными гравюрами, псевдоправдивыми героями, кислотными цветовыми красками. Мы сочиняем сказки, обманывая доверчивого лапчатоногого зрителя. Лет через триста те, кто обнаружит пленки и просмотрит их, подивятся нашему жалкому метастазному существованию. Жизнь простой клетки, возомнившей себя сложной! Склизкая устрица, стационарно живущая в прибрежных океанских водах мироздания.
Дзинь-дзинь-дзинь — телефон. Я скачу в мыле и с мыслями о вечности.
— Ты, сволочь, почему людей бьешь бутылкой по голове?
— Это точно, родная. Блядей нужно бить бутылкой именно по голове.
— Тебя будут судить!
— Я себя уже осудил. За разбитую бутылку.
— Подлец!
— Сама такая. Дай поговорить с ребенком!
— А-а-а, пошел!..
После столь короткой, но решительной рокировки по телефону с бывшей женой возвращаюсь под блаженные струи своих мыслей. Итак, устрица, живущая в прибрежных водах… Какая устрица?.. Ах да, вчера я жрал устрицы, напоминающие о насморке.
Моя бывшая супруга предрасположена к насморку, то есть своим шмыганьем она всегда разрушала мои сложные умопомрачения. Вероятно, звезда экранного полотна и постели Бабо, она же лучшая подруга моей бывшей, пожаловалась на мое же безобразное поведение. Действительно, так приличные люди себя не ведут. Зачем бить емкость? Надо думать и о других, жаждущих алкать из нее. Впрочем, другие о себе подумают лучше, чем кто-либо. Подумай, мерзавец, о своем ребенке. Ему 6,6 года. Он — девочка. Милое, дорогое, космическое существо. Бывшая устричьими мозгами не понимает, что у него должен быть отец. Каким бы он ни был. А я хороший отец, уверен в том. Более того, мой ребенок меня же пригласил на осенний детсадовский праздник.
— Прости, миленький, — сказал я ему. — У меня работа. И вообще, зачем я тебе там нужен?
И что же я, временщик, услышал?
— Папа, — сказали мне, дураку, — я тебя приглашу потанцевать!
Белый танец любви и надежды. Белый танец любви? Белый танец надежды? Как известно, надежда в нашей сторонке подыхает последней.
Боевая рубка современного Т-34 была похожа на научно-технический отсек космического челнока. Старики вели себя, как малые дети (3–4 лет). Они радостно вопили, спорили, матерились и несдержанными, неловкими действиями пытались вывести из работы сложную электронную систему жизнеобеспечения машины.
— А эт чего за, мать ее, загогулинка?
— Гляди, Леха, подмигивает, стервь!
— Дымыч, что ты ее изучаешь, это не баба из лесу.
— Бля! ев! До чего цыган по коням мастер! А ежели я тебя так крутану?
— Не бойся, командир, я еще молодой в семьдесят. Сгазую до Берлина…
— Я те сгазую!
— А чего мы, братцы, нацарапали на рейхстаге?
— «Дошли! Т-34!» — и расписались… Ты чего, Ухо, позабыл?
— Да я ж тогда контуженный был!
— Ты и сейчас как пыльным мешком бит.
— Побрился, так думаешь, что рожа умнее стала?
— Дурак, а скажу: мы-то дошли, а эти вышли!
— Взашей вытолкали, Саня!
— Пинком!..
— И горели — не робели, да вышла нам кругом петля.
— Выходит, свезло нашим братишкам, которые в чужой земельке? спросил Ухов.
Радостное оживление исчезло, словно наступило тяжелое духовное похмелье. Минин вытащил из старенького армейского вещмешка мятые алюминиевые кружки, кирпич черного хлеба, бутылку водки; потом разлил водку с привкусом горечи поражения по кружкам.
Итак, к вечеру я был готов к новым испытаниям, болтливый герой своего народа, когда явился Классов. Он был с девушкой. Она хочет сниматься, сказал директор. Прекрасно, на это ответил я, а она знает, что прежде, чем сниматься в кино, надо научиться снимать трусики? Она знает, сказал мой товарищ по общей работе, она ходит без трусиков, так хочет сниматься. Похвальное рвение, заметил я, надеюсь, ты не успел проверить ее талантливые наклонности. Не успел, вздохнул Классцман, мы только что встретились в лифте. Но ты многое успел узнать, покачал я головой. Такая профессия, развел руками исполнительный директор. А почему прелестница молчит? Наверное, она сказала тебе неправду, спросил я. Я всегда говорю правду, ответила девушка. Однако извини, твои слова мы вынуждены проверить, сказал я. Мы должны знать твое артистическое амплуа? Вам прочитать басню или стихотворение? Мы засмеялись, переглянулись: ну давай, милочка, стихотворение.
Барышня аккуратно сняла платье; оказалась совсем нагая, лишь запретительно темнел треугольный ход в храм любви; принялась читать тихим, печальным голосом:
Раз в году я даю себе право на скорбь,
в этот день я небесные окна закрою,
изгоню синеву,
и взойдет надо мной скорби черное солнце.
Не вижу цветов я в этот день,
не слышу пения птиц.
Я имею право на скорбь в этот день,
я имею право на скорбь!
Браво, закричал мой доверчивый товарищ Классов. А я покрылся липким потом от страха: я узнал ее — это была она, моя первая девушка, которая однажды утонула в холодном море. Она вернулась, чтобы забрать меня в скорбную темную пропасть небытия. Уйди прочь, страшно закричал я, пряча глаза от всевидящего храмовидного ока вечности меж ее ног, я не хочу умирать! Прочь! — кричал я, отводя глаза от манящей бесконечности. Я не все сделал, сука, дай мне снять новый фильм и тогда буду весь твой, исчадие ада.
В боевой рубке Т-34 метался крепкий солдатский ор, вырывающийся через открытый люк. Два старика, Минин и Беляев, вцепились в грудки, выясняли отношения.
— А ты, командир, мою Звезду не трожь! Не трожь! — кричал Беляев. Моя Звезда… была!..
— Была! Сучий ты потрох, Саня, — страдал Минин. — Продал-пропил!
— А ты, ваше благородие, хотел, чтобы я сгнил под забором?.. На воле жарко, солнышко, мигом бы ты, барин, стухнулся.
— Я — барин?.. Ах ты, поганец!
— Хватит, мужички, — вмешался Ухов. — Я тож свою Звездочку продал женку похоронил.
— Я ему с уважением, — тяжело отхекивался Беляев, — а он меня сволочью; ишь, зажрался, демократ!
— За демократа застрелю, как собаку! — взревел Минин.
И увесистый пистолет заплясал в руке Главного конструктора. Старики загалдели, принялись вырывать оружие — и прогремел гулкий выстрел: пуля благополучно ушла в открытый люк. Интеллигентный Дымкин пожевал губами и спросил:
— Вы что, господа, охренели совсем?
Бригада мастеров ТЗ под руководством Ильи Муромца не спеша загружала небольшой грузовичок какими-то спецтехническими средствами и синими баллонами с надписью «Кислород». Сидящий в кабине НТРовец включил радио; модная и веселая песенка вырвалась на свободу: труляля-труляля!..
Хохот и грубый солдатский ор рвался из боевой рубки Т-34. И чаще всего всуе упоминалось слово, похожее на народное словцо «дерьмо». Да, велик и могуч русский язык! Что и говорить: дерьмо — оно и в России это самое.
Смеялись старики над собой, пили водку да матерились на непривлекательный окружающий мир.
— А что, господа? Пулю — в лоб! И красиво, и никаких проблем, похороны за счет заведения, — утверждал Минин.
— Хитер, — качал головой Беляев. — На поминки, значит, нас пригласил и не спросил?
— А меня уж вчерась похоронили в поезде, — вспомнил Ухов. — Во народ!.. Невтерпеж вычеркнуть нас из списка живых.
— Врешь, не возьмешь! — вдруг вскричал Беляев. — На марш! На Москву! Помирать, так с музыкой!
— Саньке не наливать! — потребовал Минин.
— Кккомандир, машина на ходу? — хмельно поинтересовался Ухов. Помирать, так вольными как ветер, братцы мои!
— Можно и в белокаменную, — согласился Дымкин. — Я в столице с Парада Победы… А какой Парад был? Под дождиком. Торрржественный… И товарищ Сталин в фу-фуражке.
Перебирая рычаги, Ухов снова спросил:
— Кккомандир, машина на ходу?
— Эй, братцы, хватит дурку гнать! — вскричал Минин.
— Сам храбрился этой дурой, — удивился Беляев.
— Т-34! Вперед, на Москву! — вопил Ухов и «вел» танк.
— А чего? Проверим, так сказать, ходовую и боевую часть в марш-броске, — заметил Дымкин.
Беляев фальшиво запел:
— «Москва — наша столица. Всем-то хороша! Любая в ней задница знает антраша».
Весь этот хмельной кураж и гвалт был неожиданно прерван сварливым радиоголосом, усиленным эхом:
— Товарищ Минин! Вас срочно просят зайти в дирекцию завода. Повторяю!..
Боевые друзья зашумели:
— Тебя, кккомандир!.. Ваня, требуй снаряды… Петрович, ежели чего, мы пальнем… Пукнем!.. Огонь! Пли!..
— Тьфу на вас, черти! — отмахнулся Минин.
И принялся выбираться из боевой рубки. Вляпался рукой в смолу надписи «Т-34». Чертыхнувшись, тяжко прыгнул с гусеничного трака. В спину ему летел ор Ухова:
— Кккомандир, так я не понял! Машина на ходу?!
Итак, я был готов к новым испытаниям, болтливый герой своего народа, когда явился Классов. Он был один, но во фраке. Фрак был черен как ночь. И действительно, за окном сгущались сумерки. Сумерки души моей, сказал бы поэт. Поэтов я люблю, как собак. Собак нельзя обижать, они могут укусить.
Я вспомнил последнюю свою фантазию с девицей, посланницей черных сил, и спросил:
— Клацман, а где блядь?
— Какая блядь? — спросили меня.
— Которая читает стихи.
Мой приятель осмотрелся по сторонам, пожал плечами, открыл фанерный чемоданчик, выбрал из него высокопатриотичную по цвету ткань прокатного фрака:
— Прекращай бредить, Саныч. Собирайся, сукин ты сын.
— Куда?
— Я же тебе говорил, — вздохнул мой товарищ. — Туда, где носят эту форму одежды. — И спросил: — Ты таки пил?
— Самую малость, — признался. — Сто грамм коньячка. Что, не имею права?
— Бутылку выжрал, пропойца! — пнул ногой фигурную посудину под столом. — Ну что с тобой делать?
— Когда я работаю, не пью, — напомнил. — Дай мне снимать фильм — и не будет никаких проблем.
— Переодевайся! — рявкнул директор души моей. — Черт бы тебя побрал!!!
— Носят фраки покойники и чудаки, — заметил я. — Предпочитаю быть первым, чем вторым на букву «м»!
— Будешь, — заверил меня Классов. — Мы уже опаздываем.
— Не знаю как ты, а я всегда задерживаюсь. — Стоял перед зеркалом черным человеком. — Гений — это шиз, который силой духа убеждает всех, что они все дураки, а не он сам. Надеюсь, ясно выражаю свою мысль?
— Это точно, — сокрушался мой нетерпеливый собеседник. — Дурак я, что с тобой связался! Человек, который за короткое время сумел буквально изнасиловать студию, директора картины в моем лице, дорогого стоит.
— Да, — вынужден был согласиться я. — Моя интеллектуальная собственность оценена в один миллион долларов!
Моего приятеля нервически передернуло, он взвизгнул мерзким фальцетом — признак крайнего волнения.
— Оценщик кто? Кто оценщик?!
— Я сам, — ответил я. — И Господь наш!
— Я тебе ломаного гроша больше не заплачу! — зарычал Классов, одновременно синея, голубея, зеленея, багровея, то есть импровизируя цветами своего же лица, как ремнецветная радуга.
— А ты кто такой? — удивился я. — Господь наш?
— Я твой директор! — вскричал Классов. — Бог далеко, а я близко.
— Кстати, ты, поц, не заплатил мне постановочные, — вспомнил. — И кстати, фильм про демократию, блядь, получился замечательный. Шедевр мирового киноискусства.
Классов на время потерял дар речи, превращаясь в старого, бедного, угнетенного черносотенцами Классольцона. Таким он мне больше нравился. Когда молча считал свои и чужие деньги. А я между тем продолжал:
— И поедем мы с тобой, брат, в Канны. И хлопнем там сладкого мартини. С Бертолуччи или с Менцелем, или с Кустурицей, или с Хваном, или, на худой конец, с Факиным-Поповым. Это не имеет принципиального значения — все они режиссеры мирового уровня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56