Почему? Потому что есть мы. Мы? Это те, кто тоже не гнушается грязной, неблагодарной, отчаянной работы с людьми и своими героями. Увы, звучит высокопарно, блядь, но это так.
На командном пункте штаба Н-ского военного округа атмосфера была предгрозовая. Генерал Мрачев мрачнее тучи слушал донесение по телефону, потом бросил трубку, прошелся вдоль стола, за которым сидели генералы различных родов войск; те молча следили за передвижениями вышестоящего чина. Наконец Мрачев процедил сквозь зубы:
— Поздравляю. Вертолет подбит, понимаешь…
— Он что? Уже и летает? — искренне изумился Артиллерист.
— Кто? — не понял Мрачев.
— Ну, этот… 34… ТЫ.
Генералы фыркнули, Мрачев выразительно посмотрел на пунцовую лысину «пушкаря»:
— Да, и летает, и плавает, и в огне не горит, а мы ползаем, как… И не нашел слов, чтобы выразить отношение к «труду и обороне» подчиненных войск. — Потеряли, мать его так! А до Москвы полсуток ходу.
— А если он не на столицу? — предположил Связист.
— Понял, — сдержанно ответил Генерал. — Во Владивосток, но все равно через белокаменную. Что будем делать?
Поднялся с места интеллигентный генерал Ракетных войск, поправил очки:
— Разрешите… Как известно, Москва дала добро на применение всех средств поражения.
— Да, — признался Мрачев. — Дала добро.
— Предлагаю обнаружить Объект и обработать «Градом».
— А лучше сразу атомной бомбой, — устало проговорил генерал ВДВ.
— Приказ есть приказ, — сказал Ракетчик. — Его надо выполнять.
Генерал Мрачев шумно вздохнул и спросил:
— Сынок, дед твой живой?
— Нет, умер… лет пять как, — удивился Ракетчик. — А какое это имеет отношение?
— Никакого, — ответил Генерал. — Только повезло твоему деду, генерал.
Возникла напряженная пауза. Ракетчик обвел взглядом своих боевых товарищей, почему-то снял очки и проговорил:
— А я любил своего деда… — И поправился: — И люблю.
Лучи летнего салатного солнца скользили по кремлевским куполам. По Александровскому парку гуляли беспечные москвичи и гости столицы. Смеялись дети с воздушными шариками. К Вечному огню торопились молодые брачащиеся. Фотографы запечатлевали на века всех желающих.
А в Кремль друг за другом спешили правительственные лимузины. На территории, окруженной кирпичным бастионом, чувствовалась атмосфера легкого панического настроения, переходящего в стойкий синдром безвластия.
В кабинете штаба Н-ского военного округа в одиночестве находился генерал Мрачев. Перед ним лежала карта Российской Федерации, над которой он крепко задумался. Появился вышколенный и скрипящий новыми кожаными сапогами молоденький адъютант:
— Директор завода Лаптев.
— Что? — вскинулся Генерал, помял лицо руками. — Директор?.. Я его не вызывал…
— Желает что-то сообщить… экстраординарное… Очень нервный, товарищ генерал… — улыбнулся адъютант. — Все поджилки трясутся.
— О Господи, у меня тоже трясутся! — вскричал Мрачев. — Надеюсь, у него второй Т-34 не выискался?
Однажды я и Саша Хван, тоже замечательный, скажу сдержанно, режиссер, пили. Когда пьют режиссеры, музы молчат. Мы пили и говорили на вечные темы.
— Ты з-з-замечательный режиссер, — говорил я. — Я горжусь тобой, как переходящим знаменем нашей с-с-страны!..
— С-с-страны нет, — отвечал на это утонченный Хван. — Но мы есть. Ты тоже з-з-замечательный… как человек!..
— А как режиссер? — насторожился я.
— Ты первый после меня.
— Не-е-ет, — не согласился я. — Ты первый после меня.
— А ты меня уважаешь? — последовал закономерный вопрос.
— У-у-уважаю.
— П-п-почему я первый?.. Сейчас скажу. Где мои очки?
— Очки?.. Они, кажется, на тебе. — Я протянул руку. — Очки на месте, Саша.
— А п-п-почему я тебя не вижу?
— Глаза закрыты. Я тебя вижу. Ты на месте.
— Точно. Страны нет, а мы есть. Интересно.
— Ты отвлекаешься, — заметил я. — Кто из нас первый, я не понял?
— А-а-а, — вспомнил Хван. — Я был в Америке. Ты знаешь?
— Знаю. Ты купил подвенечное платье за двести долларов.
— За сто девяносто девять!
— Да, — задумался я. — А к-к-какая связь?
— Связь? Между чем и кем?
— Между платьем и тобой, самым первым?..
— Да-да-да… — вспоминал. И вспомнил: — Я был в Америке. Америка страна контрастов, это ты знаешь. Там небоскребы, дороги, бары, автомобили, негры черные, полицейские белые…
— Белый дом, — подсказал я. — Как у нас.
— Не знаю. Не видел, — отмахнулся мой утонченный, повторюсь, собеседник. — Так вот, там еще есть эти самые… стокеры! Вот!
— Кто?
— Стокеры! Улавливаешь?
— Пока нет.
— Это значит — люди, занимающиеся грязной работой. Буквальный перевод: кочегары. Понял?
— Ну? — не понял я.
— Какой ты, право! — рассердился мой друг. — Где мои очки?
— Тьфу! — сказал я. — Очки на носу. А я не пойму, какая связь между тобой, платьем и кочегарами?..
— Стокерами?
— Именно!
— Объясняю: я вернулся сюда из Америки. Почему? Здесь моя родина. Вот почему. А я родине нужен? Я для всех кто?
— Кто? — удивился я.
— Никто. Стокер! Человек, занимающийся самой грязной работой. Мы с тобой, душечка, сидим в пахучей чудовищной двустворчатой жопе! И ковыряемся в ней, как кочегары в топке!..
Я несколько протрезвел и сказал честно:
— Хван! Я от тебя протрезвел. Давай выпьем?
— Д-д-давай!.. За что?
— За стокеров! Но я уточню твой замечательный образ.
— Разрешаю, — сказал мой друг. — Вот почему я первый, а ты после меня.
— П-п-почему?
— Я создаю новые образы, а ты уточняешь.
— Я в Америку не ездил, — с достоинством ответил я. — И на сто девяносто девять долларов купил бы ребенку жвачки.
— Уел, — с тяжелым вздохом проговорил Хван. — Кстати, тебе подвенечное платье не требуется?
— Нет, — твердо ответил я. — А требуется твое внимание.
— Я весь внимание. Только поправь мне очки.
Я выполнил просьбу товарища по нашей трудной профессии, а после поднял тост за нас. Стокеров, или как там их? Мы те, кто сумел сохранить себя в больном пространстве, на свалке цивилизации. Нас мало, но мы есть, мы занимаемся грязной, отвратительной, золотарной работой: мы по силе своих возможностей очищаем человеческие души от нечистот безумных идей, от паразитической лжи, от каждодневного предательства себя. Мы свободны, нам нечего терять, кроме своих душ, мы опасны для двуглавой власти. Пока есть мы, занимающиеся черной работой по спасению душ, власть будет чувствовать себя ущербной, оскорбленной, дутой и распущенной, как потаскухи на Тверской-ебской.
— От-т-тличная речь! — сказал Хван, тоже протрезвев. — Мы оба с тобой первые. И последние!..
И мы выпили за себя и своих героев, мужественно сражающихся до последнего своего смертного часа.
— «…Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!» — песня времен Великой Победы билась в тесной рубке Т-34, рвалась через открытый люк к светлому, но вечереющему летнему небу.
Небесный купол был нежен, вечен и прекрасен с малиновыми мазками заходящего солнца; под ним было грешно умирать. Но Т-34 резко остановился, и водитель его прохрипел:
— Ой, братки, худо чегось мне…
— Это тебя, дед-Лех, растрясло, как шкап! — заржал Василий. И получил затрещину от Минина:
— Не бузи! — И придерживал руками голову боевого друга. — Леха, на землю?
— Не-не, поехали, — отозвался Ухов. — Помирать, так в коробочке.
— Я те помру, — пригрозил Беляев. — Ишь, мыслит легко уйти от жизни-стервы.
— Алеша, держись, ты ж герой, — сказал Дымкин.
— Может, и поскриплю… как шкап, — проговорил Алексей Николаевич. Вы сами того… до победного… — И к Минину-младшему: — Санька, ты не бойся, выдюжим.
— Ладно, Алеха! Ты держись, брат! — говорили ему. — Вот сейчас Василий нас домчит с ветерком до какой-нибудь нашей… до родной Прохоровки.
Вася протиснулся на водительское место, осмотрелся, потом решительно брякнул:
— Не трактор, но я поехал. Вывози, нелегкая.
Т-34 рывками сдвинулся вперед, потом набрал скорость, и малиновые небесные мазки заскользили в кольце люка, словно всполохи войны.
По длинному коридору штаба Н-ского военного округа стремительно двигалась группа людей, возглавляемая господином Костомаровым. Вид у последнего был самый решительный.
Молоденький адъютант попытался остановить группу, но был легко задвинут в сторону.
…По кабинету из угла в угол ходил генерал Мрачев. Лицо его было искажено мукой тяжелых размышлений. Когда увидел непрошеных гостей, удивился:
— Я вас не вызывал, товарищ Костомаров…
— Почему вы, генерал Мрачев, не выполняете приказ вышестоящего руководства? — наступал сотрудник тайной службы. — Вы занимаетесь прямым саботажем. Почему не выдвигаются ракетные части для противостояния…
— Что?! — задохнулся от возмущения Генерал. — Ты кто такой? Я генерал армии. А ты кто?! Со стариками да детишками воюешь? Вон отсюда, рыжее отребье!..
— О вашем поведении будет доложено!
— Угрожаешь?! — взревел Мрачев. — Ах ты, сексот! Шкура продажная!.. И вырвал из ящика стола пистолет «Марголина». — Пристрелю, как шелудивого…
— Вот ваше истинное лицо, генерал, — ненавидяще прищурился Рыжий человек. — Кстати, вам предписано немедленно вылететь в Москву.
Предвечернее солнце удлиняло тени, и придорожная пыль казалась бархатной. Юный подпасок, загребая пыль босыми ногами, гнал коров по проселочной дороге. По взгорку сползала небольшая деревенька в 30–40 домов.
Пастушок для устрашения коровьего племени хлестал воздух, и эхо разносило звонкий звук по окрестностям. После одного из таких ударов земля легко задрожала, потом с придорожных цветов начала осыпаться пыль, и вскоре твердь наполнилась грозным гулом.
Подпасок обмер: из темнеющего леса выбирался настоящий танк. Но величины огромной и боевой. Коровы же равнодушно щипали клевер, принимая, вероятно, военную технику за мирный сельскохозяйственный трактор.
…Т-34 остановился перед мальчишкой бронированной глыбой, лязгнул верхний люк, и веселый молодой голос крикнул:
— Эй, ковбой, власть какая в деревне?
— Никакая, — пожал плечами коровий пастушок.
Из люка появились седой старик с пронзительно-васильковыми глазами и мальчишка, похожий на него.
— Здорово, сынок, — сказал старик.
— З-з-здрасьте.
— Как тебя зовут?
— Ваня.
— Тезки мы с тобой, Ваня, — сказал старик. — А Санька вот, как ты. И спросил: — А не пригласишь, Иван, нас в гости? Притомились мы в походе.
— Можно, — ответил пастушок. — А только кто вы такие? поинтересовался с детской непосредственностью.
— Свои! — крикнул Санька. — Видишь, Т-34?
— Вижу, — задумался Ваня. — Тридцатьчетверки еще в той войне были…
— Вот мы, сынок, и с той войны, — ответил старик.
— Ну? — не поверил пастушок.
Я люблю всех, что дает мне право всех ненавидеть. Единственного человечка я люблю, не смея ненавидеть, — это дочь. Хотя всегда мечтал о мальчике. Но, наверное, я сам что-то напутал в своих спешных желаниях иметь мальчика, и в результате мы имеем то, что имеем. Мир, которому исполнилось 6,6 столетия; мир постоянных открытий, откровений, парадоксов и вопросов, мир ярких красок и простых (пока) желаний.
Мы любим гулять, я и дочь. Раньше гулять было проще: улицы, площади, переулки, скверы были пустынны и спокойны, да и сам ребенок был мал и безразличен к окружающей его пустотной действительности. Мы покупали пломбир за 20 (!) коп. и были вполне счастливы под теплым солнцем перемен.
Перемены были. Мы ели мороженое и смотрели, как одни лозунги дня меняли на другие. Матерясь, рабочие вытаскивали из грузовика деревянистые, крашенные темно-бурой краской буквы: П, Б, Е, С, Г, А, Н, Д, Л и так далее. Чтобы из этих букв составить очередной дефективный призыв для масс. Именно тогда дочь впервые узнала первые буквы, а я — на каком историческом срезе мы все находимся.
А находились мы, народ, в социализме, но с человеческим лицом. На этом выразительном большом лице, вернее на лбу, отпечаталась наша печальная будущность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56