Минин у печи закричал:
— Мужики, вжарю парку!
И вжарил. Все заорали не своими голосами:
— Ууааа! Ааа! Хозяйство ж вкрутую!.. Командир, а ты как тот барин: дом, банька? — позавидовал Беляев.
— Шура, чужому счастью завидовать — своего не видать, — укоризненно заметил Дымкин.
— Демхер нам всем в жопу — вот что такое счастье, — сказал Беляев.
— А ты не подставляйся, милок, — перевел дух Ухов.
— Ага, как в том анекдоте! — хохотнул Беляев. — Сбирает мужик в лесу грибочки. Вдруг из кустов бабка с ружьем: «Чего, милай, чай, хошь меня, старую, дрюкнуть?» Мужик: «Не, бабка, и мыслей нетуть». А та: «А-а-а, прийдец-ц-ца».
Все засмеялись. Выступил Дымкин:
— Дедок зашел случаем в магазин, где компьютеры. Выходит, головой качает: «Ну, новые русские, совсем того — коврик для мышки?!»
Посмеялись. Ухов спросил:
— А про Кремлевскую стену?.. Гость столицы у стены спрашивает москвичку: «А чего, гражданка, стена большая? Такая высо-о-окая?» А та: «Чтоб бандиты не перелазили». А гость спрашивает: «Отсюда туда — или оттуда сюда?»
Все хохотнули, но смех был грустен и печален. Беляев закричал:
— А хотите стих? «Как она там ни вертелась, / Как ей только не хотелось…» Это я про демократию нашу, мать ее, сучу, так!
Минин крякнул:
— Мудозвон ты, Шура! И стих твой…
— А что, командир, стих мой неверный? — нервно взвизгнул Беляев.
— Хватит вам, голожопники, — попытался примирить всех Дымкин.
— Что и говорить: стих верный, — заметил Ухов.
— Ну? — удивился Беляев.
— Хрен гну! — заорал в сердцах Минин и плеснул на камни из ковша — и пар, как горький дым войны, накрыл и его, и его боевых друзей, их голоса, их тела… И казалось, что их уже нет, молодых и бесстрашных.
И сидели старики в тихом плодоносном саду — отдыхали после баньки. И печаль была на их светлых лицах. И слушали они себя и тишину. А тишина была такая, что был лишь слышен непобедимый, неутомимый червячный жор в наливных яблоках.
— Помирать не хочется, а надо, — сказал потом Ухов.
— Первый я, — то ли пошутил, то ли нет Минин.
— А моя Тася, внучка, говорит, — вспомнил Дымкин, — ты, дед, скоро умрешь, а я тебя жалеть не буду, ты меня заставляешь кашу есть.
— Ага! — нервно вскрикнул Беляев. — Всем нам уж могилку братскую сготовили. Всех мы пережили, а этих… — неопределенно кивнул в сторону дощатого нужника.
— Вошка и гнида — даже людям хорошим не обида, — глубокомысленно заметил Ухов.
— Вот-вот! Видно, харчи дешевы стали — рыло, гниды, себе сростили! закричал Беляев. — Пидрасссы!
— Саня, черт! — не выдержал Минин. — Что ты все каркаешь?
— Во! Анекдот вспомнил про ворон, — решил снять напряжение в беседе Дымкин. — Новая американская ракета вот-вот взлетит…
— Уже смешно, — сказал Ухов.
— А на дереве у стартовой площадки две вороны. Первая говорит: «Взлетит!» «Не взлетит!» — каркает ее подружка. Запуск — ракета взрывается. «Это ты накаркала», — говорит первая. А вторая: «Служу Советскому Союзу!»
Старики засмеялись, но вяло; похекали, запили кашель и горечь кваском, понимающе поглядели друг на друга. И замолчали. И сидели в белых нательных рубахах. И тишина была такая, что был лишь слышен непобедимый, неутомимый червячный жор в яблочных сердцевинах, похожий на хруст ломаемых человеческих судеб.
Освежившись под душем, я почувствовал, что мир приобретает привычные очертания. Классов заторопился:
— Не пей, прошу тебя, Саныч. Сегодня ты должен быть трезвым как стеклышко.
— А что у нас сегодня? — забыл я.
— Показ! — поднял палец. — Очень важный показ. Если повезет — срубим бабки для твоего будущего фильма.
— Это ты говоришь каждый день, — заметил я.
— Ты о чем?
— О бабках.
— А ты знаешь, какая ситуация в стране?
— Догадываюсь.
— До кина никому нет дела.
— Есть, — отмахнулся я. — Плохо ищешь, Классов.
— Ищи ты! — оскорбился мой исполнительный директор. — Я из шкуры лезу. Думаешь, приятно просить?
— Во-первых, у тебя такая профессия, — резонно отвечал я. Во-вторых, у тебя такая национальность, а в-третьих…
— Не трогай мою национальность! — взбеленился Классман. — Ты ведешь себя, как черносотенец!.. Пьешь-жрешь-срешь, а голова болит у меня! Ты мне осточертел! Ты живешь иллюзиями! Мир изменился, а ты остался у параши цивилизации!
— Красиво говоришь, товарищ!
— И-и-идиот! — И ударил входной дверью так, будто забил крышку гроба.
Ничего себе — день начинается, друзья мои, почесал мытый затылок. Я что — сливной бочок для чужих истерик? Нехорошо так нервничать, если можно спокойно принимать мир таким, какой он есть. Неправду говорит Классов — я тоже меняюсь. И в лучшую сторону. Например, сочинил гениальную быль о Т-34. И мечтаю запечатлеть эту боевую современность на кинопленку. Для этого нужен всего 1 (один) миллион долларов. Мой директор Классов утверждает, что таких денег в стране нет. Есть, смею утверждать, есть. Надо только уметь искать нуворишей, имеющих вышеназванную сумму для мелких расходов. Кто это может быть? Правильно — банкиры, бандиты, бляди (в широком смысле слова) и, конечно, политики. Классцман утверждает, что ведет со всеми заинтересованными сторонами переговоры. А зачем говорить, если надо хорошо надраться и решить проблему раз и навсегда? Что ж, подозреваю, нужно лично вмешаться в ход истории.
Пожалуй, и начнем сегодня вечером. Кажется, на кинопоказе будут некоторые политиканы? Возьму их за мошну и вытрясу всю душу, которая именно там и находится.
А что делать сейчас? Пить нельзя. Читать не хочу. Бабу не могу — не могу исключительно от лени. Сколько можно пихаться со стервами в потливой похоти — все равно результат один и тот же: минутный оргазм счастья, переходящий в бесконечные проблемы. Скучно жить на свете, господа, скучно.
Что делать? Открыл окно: было начало осени, середина дня, начало, напомню, века. Вверху плыли облака. Ионизированные, они плыли гипсографическими странами, материками, островами. У меня возникло закономерное желание запрыгнуть на один из необитаемых островов, чтобы уплыть на нем в теплые хлебосольные свободные края.
А что, собственно, мешает мне это сделать?
Лучше жить на сияющем открытом коралловом острове, чем безропотно сидеть в гос. жопе. В ней, конечно, удобно, тихо, все вокруг шелковисто косматится, но уж больно воняет фекальными пирожками.
Так что, господа-мечтатели, давитесь сами собственным празднично-вонливым пирогом. А меня увольте.
Кряхтя, взбираюсь на подоконник. Плыл остров, похожий на детство. Раньше или позже все мы возвращаемся на острова, где родились. Прощай, разум! Может быть, еще встретимся. Любимый наш тост перед рюмкой: прощай, разум! Быть может, еще встретимся. Почему бы его не произнести, шагая на остров, где живут чистые души?..
Прощайте, персонализированные говноеды от буквы А до буквы Я. Надеюсь, мы не встретимся в другой, палеозоологической жизни?! Да здравствует мир моей фантазии!
По утреннему огромному цеху ТЗ спешила группа немолодых людей. Цех был пуст, гулок и безмолвен. В его пролетах ныл пыльный ветер.
Старики, ведомые Мининым, шагали по мертвому пространству труда. Молчали. Только шаркающие шаги, как птицы, взлетали за их спинами.
…Свет прожекторов уничтожил утреннюю мороку — на пьедестале ямы памятником возвышалось бронетанковое чудо. Мининские гости потеряли дар речи. Смотрели во все глаза. Наконец, чтобы сбить торжественность момента, Беляев желчно спросил, кивнув на меловую надпись:
— Ты, Ваня, звал, чтобы по бабам, что ли?
— Цыц, мутило! — повысил голос Ухов.
— Срезал, командир, — сказал Дымкин. — Твой трактор?
— Наш «Зверобой», — ответил Минин. — Светлые головушки работали. Вот пушка — строго горизонтально. В Америке такой нет. И не будет. Если только «пушкарь» туда не махнет. А он махнет. Сидит безработный с минимальной зарплатой. А у него жена, ребенок, теща-баба… А-а-а! Что говорить! — в огорчении махнул рукой. — Вредительство…
— Однако зверюга в полной красе! — цокнул языком Ухов.
— В одном экземпляре, Леха. — Минин ходил вокруг своего детища, был похож на экскурсовода. — Пятьдесят тонн живого веса, бронь до 500 мм, многослойная, как пирог, а между листами стали синтетический материал. Определить расстояние до цели с точностью до нескольких сантиметров позволяют лазерные дальномеры. Дымыч, это для тебя как наводчика. Так вот, данные с этих приборов автоматически вводятся в баллистический вычислитель, который, кроме того, учитывает изменение расстояния и углов между танком и целью, температуру заряда выстрела, изношенность ствола пушки, направление и скорость ветра, температуру воздуха, атмосферное давление… А главное уникальная система электромагнитной защиты…
— А гальюн там есть, командир? — вмешался некстати Беляев.
— И большой, — обиженно буркнул Минин. — Утопиться тебе, Шура, хватит.
Дымкин обнял за плечи боевого товарища:
— Ваня, ты не обижайся. Волнует Саню гальюн, как могилу гроб.
— Братцы, я ж всей душой! — Беляев панибратски хлопнул бронированного зверя. — Такую пукалу бы нам на войну… Какие там «тигры», «пантеры», «фердинанды»! — Вдруг насторожился: — Ваня, а как ты его обзываешь?
— «Зверобой», — недовольно ответил Минин. — А что?
— Не по-нашему, командир, — задумчиво проговорил Беляев. — Не по-русски. Леха, что, не так? Дымыч?
— Вроде не германцы, — согласился Ухов. — Не эти… янки, мать их Америка.
Старик Беляев беспокойно огляделся по сторонам — метнулся к ведру со смолоподобным варевом. Минин лишь успел протестующе вскрикнуть, а его боевой товарищ уже карабкался по раскладной лесенке. Потом утопил кусок ветоши в ведре и, скрывая меловую надпись, влепил на легированной стали грубое и зримое: Т-34.
И закричал что-то радостно-победное. И показалось, что боевая машина вместе со славным именем приобрела окончательную мощь и боеспособность.
Итак, я заскучал. Открыл окно: было начало осени, середина дня, начало, напомню, века. Облаков не было. Из мокрой мешковины низкого неба сочилась суглинистая жижа. Прохожие привычно и обреченно вмешивали в подвижную грязь свои неопределенные, поверженные судьбы. Я закрыл окно: рабы не нуждались в моем сочувствии. Сочувствие унижает. А наши рабы горды, что они рабы, хотя, разумеется, ни один из бредущих под нормативной жижей таковым себя не считает. И они правы: каждый человек, как и нация, имеет право на самоопределение. Быть может, им нравится такая содержательная, необременительная, конвоированная жизнь. Так что простите меня, истеричного негодяя. Когда переполнен мочевой пузырь, очень хочется облегчиться. Зря закрыл окно — никто бы и не заметил моей божьей росы.
Делать нечего, иду в смещенный, простите, санузел. Про унитаз говорить не буду — говорил. Стандартный приемо-сдаточный предмет. Поговорим об умывальниках. Прежде всего умывальник удобен по своим объемным формам, затем, как правило, он находится над уровнем моря, то есть мужских гениталий, что совсем облегчает дело их обладателю. Главное, вовремя расстегнуть ширинку. И удовольствие получишь, любуясь на себя в зеркало, и штанину не забрызгаешь; я уж не говорю об унитазе, ванне, тазах и проч. Надо соблюдать гигиену не только тела, но и души, господа.
Снова принимаю душ, теперь предельно горячий, смываю нечисть бывшей производственно-ударной работы над фильмом под названием «Обыкновенная демократия». Скандальный фильмец, надо признаться, получился, идея которого проста, как полено: нет и не было у нас демократии, один лишь царственный пук о ней.
Директор картины Классов-Классман во время просмотра в Доме кино готовил семитские запястья для наручников. А дома, как он потом признался, его ждал фанерный чемоданчик с вещичками для неурочной поездки в холодный Магадан. Балда, он так и не понял, что власть ослабла до такой степени, что боится собственной тени. И весь этот треп о сильной руке лишь попытки кроить козью морду трепетной интеллигенции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56