проще говоря, мне плевать, какой человек и откуда, пусть он даже будет бледно-серо-буро-малиновый в клетку, или крапинку, или полоску, главное чтобы он был хорошим. А это, на мой взгляд, самая трудная работа у нас на планете — быть человеком.
И поэтому прощаю человеческие слабости. Даже бывших школьных друзей. Мокрый от переживаний, еще более, повторюсь, щетинистый, взволнованный, он прорвался сквозь кольцо восторженных почитателей моего таланта. (Дамы, между прочим, хватали за ляжки и за кое-что другое, круглое. Я защищался как мог.)
Наконец мы обнялись, бывшие школьные приятели, сидевшие в славные жирноватые питейные времена за одной партой. Кажется, что чуть ли не с рождения мы были вместе, как вместе были наши легендарные прадеды. Правда, его легендарный прадед был легендарнее моего. Тут ничего не попишешь. Каждый создавал «свою» легенду, и кому-то везло в этом бесхитростном деле больше, а кому-то меньше. В шестнадцать командовать полком? Крепко-крепко. Расстреливать угрюмых крестьян без суда и следствия? Крепко-крепко. Рубить клинком замороченные головы тех, кто вовремя не поспешил сделать выбор в пользу же себя? Крепко-крепко.
А теперь возникает закономерный вопрос: может ли шестнадцатилетний рубщик собственного народца сохранить нормальную психику? Ой, болтают, что этот, впереди скачущий, был малость того — колотый на голову.
То ли по гнилой природе своей, то ли по обозначенным кровавым событиям. Или обманули мальца?
— Да здравствует мировая революция! — сказал дедушка Ленин и вручил бессознательному юному отряду стальные клинки. Вернее, добрый, крепко колотый на голову, тайком пьющий шампанское «Аи», разлагающийся сифилисом палач сказал:
— Да здг'авствует кг'овавая миг'овая г'еволюция!
И пустил под клинический нож великую страну, решив чужой кровью обессмертить свою товарно-продажную душонку. И теперь мы все заложники безумных, неистовых идей, заложники невинной крови, заложники разрушительного разложения.
Безумие, кровь, разложение передалось нам по прямому наследству. От легендарных дедов и прадедов. Их можно было бы простить, если бы нам всем, наследникам, не было так худо. Вирус безумия разрушил окончательно когда-то великую державу: ее деление происходит уже на уровне клеток. Если человека считать клеткой. Зараженное бациллой ненависти, злобы, бешенства пространство, больное и отвратительное, становится просто опасным для мирового сообщества.
В добрые времена сумасшедших прятали в дома печали; теперь там находятся практически здоровые, а безумцы ходят мимо стен дурдомов и делают вид, что они работают, говорят между собой, выпускают газеты, читают их, смотрят телевизоры, спорят на сложные политические проблемы, воспитывают детей, сношаются, едят пищу, негодуют, страдают, смеются, назначают свидания, митингуют, дарят женщинам цветы, жрут пирожные «корсар», защищают диссертации, едут на море, лечат геморрой, умирают и так далее, и так далее.
Какой обман, господа! Не пора ли нам всем, опасно вооруженным, с генетически нарушенным кодом, дружной гурьбой отправиться в уютный, домашний Сумасшедший Дом, который построят нам народы мира? Чтобы мы в нем нашли успокоение и клеили нужные картонные коробочки для парфюмерно-косметических нужд. Ан нет, не желаем, продолжая бесславный, бессмысленный, бесконечный путь своих дедов и прадедов. Одна надежда на детей наших детей. Или детей, детей, детей наших детей?
Впрочем, мне жаловаться на своего прадеда грех: был он профессиональным кинематографистом, сделав два-три хороших, быть может, замечательных фильма, выпукло отпечатавших время лжи и регресса. Не боец мой прадед. Хотя, слава Богу, не рубил лишние головы. Но ведь и клеймил врагов народа, и участвовал в пропагандистских шоу, и получал премии имени любителя-цветовода. (Розы — единственная слабость, которую позволял себе Сосо, примерный ученик Владимира Ильича.)
Однако и я не боец. Что делать — дурная наследственность. Потому что, как и прадед, играю в жизнь на подмостках психлечебницы.
Обнимаюсь с бывшим школьным приятелем, вместо того чтобы садануть в его промежность за гадкое вначале к себе отношение. Не знал, лапоть заросший, что дружба за чашкой водки крепче дружбы народов. Но, повторю, я человек не злопамятный. И поэтому пожалуйста — могу даже потрепать ваши пухленькие, как блинчики, щеки. Как живешь, старик? Славно ты рубишь головы старых краснопузых едоков. Прадед твой бы перевернулся в гробу: он головы белых снимал, а правнучек — красных. Мило-мило, какие, понимаешь, гримасы истории.
Как же ты, Ромик, чувствуешь себя на таком ответственном месте месте кассира? На своем ли ты месте, Небритая рожа? Не боишься ли ты, сытая жопа, голодного обморока? Не мучают ли запоры тебя, Плохиш? Не пойти ли к тебе в гости, бухгалтер-олигарх? Опасаюсь, что ты, сучье племя, не рад все-таки старому другу, которому нужен миллион долларов на доброе дело…
И что же он ответил, этот обожравшийся наемник при беспорочном государевом Теле? Он ответил, усердно чмокая от переполняющих его благовоспитанную тушку чувств, он ответил:
— Нет-нет, я рад тебя видеть, дружище! В гости милости просим, супруга Роза будет счастлива. Что касается запоров, то порой иногда мучают, и поэтому приходится принимать непопулярные в народе меры. Голодного обморока не боюсь: люди понимают, что главное — не делать пирог, а делать его пышным, вкусным и чтобы много, то есть чтобы мне пирога хватило. И что еще, родной?
— На своем ли ты месте, родной?
— На своем ли я месте? — глубоко вздохнул. — Чувствую, что я не на простом месте.
— Верно, — согласился я. — Место украшает человека. Такова наша азиатская традиция. Можешь быть идиотом, а на хорошем месте, смотришь, умен, как наш Создатель.
— Ты хочешь сказать, что я идиот? — обиделся мой бывший приятель.
— Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью сошел с ума!.. ответил я. И многозначительно добавил: — О чем я, кстати, предупреждал в своем фильме «Обыкновенная демократия». Но разве слушают пророка в своем отечестве?.. Слушают идиотов.
— Ты хочешь сказать, что я идиот? — обиделся мой бывший приятель.
— Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью спятил, — ответил я. И добавил: — О чем я, кстати, поставил фильм «Обыкновенная демократия». Советую посмотреть, если не смотрел. Но разве слушают пророка в своем отечестве?.. Слушают идиотов.
— Ты хочешь сказать, что я идиот? — снова обиделся мой бывший приятель.
— Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью!.. — И заорал: Да! Да! Да! Я хочу сказать именно то, о чем ты уже час твердишь. Ты убежденный идиот! Идиотичнее тебя в стране нет! Круглее и пышнее! Впрочем, вас много. Впрочем, вы все на одну рыль!
— Ты мне всегда завидовал, — ответили на мою истерику. — И еще неизвестно, кто из нас… того…
— Дай миллион! — заорал я. — Долларов!
— На что?
— На фильм!
— Вот видишь! — обрадовался Плохиш. — Ты еще больший идиот, чем я.
— Почему?
— Потому что в стране денег нет. Вообще.
— А у тебя, Рома?
— А у меня есть, но в Швейцарии и на Багамских островах, и на Капри, и в Коста-Брава.
— Переведи оттуда сюда.
— Не могу.
— Почему?
— Я что? Похож на круглого дурака?
— Нет, — покачал я головой, — ты похож на героя нашего времени, но не моего фильма.
«Победа» неспешно катила по скоростной магистрали. Ее обгоняли более современные и быстроходные автомобили. Старик за рулем был задумчив и рассеян. Его чело было хмурым, предгрозовым.
У бетонного моста через Н-скую речушку случился транспортный затор. По мосту гремели железные коробки БТРов и тягачи с пушками. Молоденькие солдатики сидели на тряской броне и без интереса смотрели на жаркий гражданский мир.
Наконец колонна защитников капитализированного отечества пропылила. Мирный автотранспорт продолжил свой путь, объезжая старенькую омертвелую «Победу». Дымкин сидел за рулем без движения, с пустоцветными глазами. Трамтрацнул на казенном мотоцикле маркированный сержант ГИБДД:
— Дед, впереди у жизни даль, а ты скис душой?
— А куда солдатики-то?
— Бойцы? На войну, дед; говорят, ТЗ взбунтовался, не желает народец кастрюли паять. Будут уговаривать пушками.
— Ыыы! — неожиданно и страшно заныл Дымкин, и зарыдал в голос, и вывернул руль назад в городок Н., который терялся в сиреневой дымке небытия.
Сержант ГИБДД, удивившись, потянулся было к рации, где бормотали крепкие казенные голоса, однако раздумал, закурил; и курил долго, и был один на еще несколько минут назад оживленной трассе.
У железнодорожного переезда разбил лагерь армейский КПП. «УАЗы» и БТРы, чадя дизельными двигателями, перекрывали въезд в городок Н. В густом перелесочке маскировались артиллеристы — стволы пушек смотрели строго на шоссе. Неповоротливые из-за бронежилетов бойцы томились от жары, чада и препирательства с автолюбителями, которых время Ч застигло на ж/переезде. Офицеры в камуфляжной форме вели переговоры по рациям и всем своим видом показывали высокую боевую и политическую способность в противостоянии с мирным населением.
…Старенькая пыльная «Победа» пробивалась между машинами к командирскому джипу. Подполковник в полевой форме с заметным брюшком заорал:
— Куда тебя, черт старый, несет?! А ну взад!
Дымкин задохнулся от нервного напряжения, потом пересилил себя и тоже закричал, истерично и некрасиво:
— Как вы смете! Орать! На меня! Мышь полевая!.. Ты знаешь, кто я такой?.. Да вы?.. Да ты…
— Ну, я! Я! — Офицер подходил к «Победе». — Дед, вали отсюда! Пока я мирный, как бронепоезд. — Цапнул Дымкина за лацканы пиджака. На лацкане блесточкой зажглась Звезда Героя. — Ах, мы герои?! Да мы таких…
И не договорил: «Победа» резким задним ходом ушла к железнодорожному полотну. Затем развернулась на пятачке переезда и, влетев на рельсовый путь и на нем скособочившись, тяжело поскакала по шпалам. КПП на минуту потерял боеспособность, но потом джип и грузовой «УАЗ» с солдатиками ринулись в погоню по проселочной дороге, петляющей вдоль ж/пути.
Машинист скорого поезда № 34 с привычно-профессиональной скукой поглядывал на летящие стрелки рельсов. Молоденький помощник клевал носом под бой колес. Кружили поля, леса и различные водоемы.
…Там, за поворотом леска, после подъема — станция Н.
С минутной, неудобной остановкой. Машинист решил разбудить помощника для дальнейшей молодой трудовой деятельности; помощник, сладко зевнув и открыв глаза, округлил их до размера межвагонных буферов. И закричал диким голосом:
— А-а-а-а-а!
Машиниста заклинило, как экстренный тормоз: по их верному пути следования мчалось нечто горбатое, с серебристым отливом. И казалось, столкновение неминуемо — поздний панический рев тепловозной сирены не спасал.
Но в последний миг Нечто резким маневром освободило путь скорому поезду, исчезая за поворотом.
— Что это было? — лязгая зубами, спросил помощник.
— Что-что! — прохрипел машинист. — НЛО!..
«Победа» неуклюже пылила по проселочной дороге к шоссе; за ней тряслись на ухабах преследователи из РА. Подполковник, наконец не выдержав глупой погони и пылевого опыления погон, заорал:
— Прострелить этой тыкве на колесах!.. колеса!..
Бойцы с азартностью охотников принялись разряжать боекомплекты АКМ. Выстрелы в поле оптимистически затрещали для стреляющих.
…Искалеченная, изрешеченная «Победа», забуксовав на взгорке, остановилась. Из нее выбрался старик и заковылял к близкой, как граница, асфальтированной полосе трассы. Несколько бойцов с грозным хеканьем догоняли его… Старик упал… Его соломенная шляпа покатилась под откос…
Дымкин упал лицом в сладкую горечь теплой полыни и прикрыл голову руками, ожидая профилактических ударов прикладами. Но что-то произошло в природе: солдаты не нападали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
И поэтому прощаю человеческие слабости. Даже бывших школьных друзей. Мокрый от переживаний, еще более, повторюсь, щетинистый, взволнованный, он прорвался сквозь кольцо восторженных почитателей моего таланта. (Дамы, между прочим, хватали за ляжки и за кое-что другое, круглое. Я защищался как мог.)
Наконец мы обнялись, бывшие школьные приятели, сидевшие в славные жирноватые питейные времена за одной партой. Кажется, что чуть ли не с рождения мы были вместе, как вместе были наши легендарные прадеды. Правда, его легендарный прадед был легендарнее моего. Тут ничего не попишешь. Каждый создавал «свою» легенду, и кому-то везло в этом бесхитростном деле больше, а кому-то меньше. В шестнадцать командовать полком? Крепко-крепко. Расстреливать угрюмых крестьян без суда и следствия? Крепко-крепко. Рубить клинком замороченные головы тех, кто вовремя не поспешил сделать выбор в пользу же себя? Крепко-крепко.
А теперь возникает закономерный вопрос: может ли шестнадцатилетний рубщик собственного народца сохранить нормальную психику? Ой, болтают, что этот, впереди скачущий, был малость того — колотый на голову.
То ли по гнилой природе своей, то ли по обозначенным кровавым событиям. Или обманули мальца?
— Да здравствует мировая революция! — сказал дедушка Ленин и вручил бессознательному юному отряду стальные клинки. Вернее, добрый, крепко колотый на голову, тайком пьющий шампанское «Аи», разлагающийся сифилисом палач сказал:
— Да здг'авствует кг'овавая миг'овая г'еволюция!
И пустил под клинический нож великую страну, решив чужой кровью обессмертить свою товарно-продажную душонку. И теперь мы все заложники безумных, неистовых идей, заложники невинной крови, заложники разрушительного разложения.
Безумие, кровь, разложение передалось нам по прямому наследству. От легендарных дедов и прадедов. Их можно было бы простить, если бы нам всем, наследникам, не было так худо. Вирус безумия разрушил окончательно когда-то великую державу: ее деление происходит уже на уровне клеток. Если человека считать клеткой. Зараженное бациллой ненависти, злобы, бешенства пространство, больное и отвратительное, становится просто опасным для мирового сообщества.
В добрые времена сумасшедших прятали в дома печали; теперь там находятся практически здоровые, а безумцы ходят мимо стен дурдомов и делают вид, что они работают, говорят между собой, выпускают газеты, читают их, смотрят телевизоры, спорят на сложные политические проблемы, воспитывают детей, сношаются, едят пищу, негодуют, страдают, смеются, назначают свидания, митингуют, дарят женщинам цветы, жрут пирожные «корсар», защищают диссертации, едут на море, лечат геморрой, умирают и так далее, и так далее.
Какой обман, господа! Не пора ли нам всем, опасно вооруженным, с генетически нарушенным кодом, дружной гурьбой отправиться в уютный, домашний Сумасшедший Дом, который построят нам народы мира? Чтобы мы в нем нашли успокоение и клеили нужные картонные коробочки для парфюмерно-косметических нужд. Ан нет, не желаем, продолжая бесславный, бессмысленный, бесконечный путь своих дедов и прадедов. Одна надежда на детей наших детей. Или детей, детей, детей наших детей?
Впрочем, мне жаловаться на своего прадеда грех: был он профессиональным кинематографистом, сделав два-три хороших, быть может, замечательных фильма, выпукло отпечатавших время лжи и регресса. Не боец мой прадед. Хотя, слава Богу, не рубил лишние головы. Но ведь и клеймил врагов народа, и участвовал в пропагандистских шоу, и получал премии имени любителя-цветовода. (Розы — единственная слабость, которую позволял себе Сосо, примерный ученик Владимира Ильича.)
Однако и я не боец. Что делать — дурная наследственность. Потому что, как и прадед, играю в жизнь на подмостках психлечебницы.
Обнимаюсь с бывшим школьным приятелем, вместо того чтобы садануть в его промежность за гадкое вначале к себе отношение. Не знал, лапоть заросший, что дружба за чашкой водки крепче дружбы народов. Но, повторю, я человек не злопамятный. И поэтому пожалуйста — могу даже потрепать ваши пухленькие, как блинчики, щеки. Как живешь, старик? Славно ты рубишь головы старых краснопузых едоков. Прадед твой бы перевернулся в гробу: он головы белых снимал, а правнучек — красных. Мило-мило, какие, понимаешь, гримасы истории.
Как же ты, Ромик, чувствуешь себя на таком ответственном месте месте кассира? На своем ли ты месте, Небритая рожа? Не боишься ли ты, сытая жопа, голодного обморока? Не мучают ли запоры тебя, Плохиш? Не пойти ли к тебе в гости, бухгалтер-олигарх? Опасаюсь, что ты, сучье племя, не рад все-таки старому другу, которому нужен миллион долларов на доброе дело…
И что же он ответил, этот обожравшийся наемник при беспорочном государевом Теле? Он ответил, усердно чмокая от переполняющих его благовоспитанную тушку чувств, он ответил:
— Нет-нет, я рад тебя видеть, дружище! В гости милости просим, супруга Роза будет счастлива. Что касается запоров, то порой иногда мучают, и поэтому приходится принимать непопулярные в народе меры. Голодного обморока не боюсь: люди понимают, что главное — не делать пирог, а делать его пышным, вкусным и чтобы много, то есть чтобы мне пирога хватило. И что еще, родной?
— На своем ли ты месте, родной?
— На своем ли я месте? — глубоко вздохнул. — Чувствую, что я не на простом месте.
— Верно, — согласился я. — Место украшает человека. Такова наша азиатская традиция. Можешь быть идиотом, а на хорошем месте, смотришь, умен, как наш Создатель.
— Ты хочешь сказать, что я идиот? — обиделся мой бывший приятель.
— Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью сошел с ума!.. ответил я. И многозначительно добавил: — О чем я, кстати, предупреждал в своем фильме «Обыкновенная демократия». Но разве слушают пророка в своем отечестве?.. Слушают идиотов.
— Ты хочешь сказать, что я идиот? — обиделся мой бывший приятель.
— Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью спятил, — ответил я. И добавил: — О чем я, кстати, поставил фильм «Обыкновенная демократия». Советую посмотреть, если не смотрел. Но разве слушают пророка в своем отечестве?.. Слушают идиотов.
— Ты хочешь сказать, что я идиот? — снова обиделся мой бывший приятель.
— Я хочу сказать, что мир своей одной шестой частью!.. — И заорал: Да! Да! Да! Я хочу сказать именно то, о чем ты уже час твердишь. Ты убежденный идиот! Идиотичнее тебя в стране нет! Круглее и пышнее! Впрочем, вас много. Впрочем, вы все на одну рыль!
— Ты мне всегда завидовал, — ответили на мою истерику. — И еще неизвестно, кто из нас… того…
— Дай миллион! — заорал я. — Долларов!
— На что?
— На фильм!
— Вот видишь! — обрадовался Плохиш. — Ты еще больший идиот, чем я.
— Почему?
— Потому что в стране денег нет. Вообще.
— А у тебя, Рома?
— А у меня есть, но в Швейцарии и на Багамских островах, и на Капри, и в Коста-Брава.
— Переведи оттуда сюда.
— Не могу.
— Почему?
— Я что? Похож на круглого дурака?
— Нет, — покачал я головой, — ты похож на героя нашего времени, но не моего фильма.
«Победа» неспешно катила по скоростной магистрали. Ее обгоняли более современные и быстроходные автомобили. Старик за рулем был задумчив и рассеян. Его чело было хмурым, предгрозовым.
У бетонного моста через Н-скую речушку случился транспортный затор. По мосту гремели железные коробки БТРов и тягачи с пушками. Молоденькие солдатики сидели на тряской броне и без интереса смотрели на жаркий гражданский мир.
Наконец колонна защитников капитализированного отечества пропылила. Мирный автотранспорт продолжил свой путь, объезжая старенькую омертвелую «Победу». Дымкин сидел за рулем без движения, с пустоцветными глазами. Трамтрацнул на казенном мотоцикле маркированный сержант ГИБДД:
— Дед, впереди у жизни даль, а ты скис душой?
— А куда солдатики-то?
— Бойцы? На войну, дед; говорят, ТЗ взбунтовался, не желает народец кастрюли паять. Будут уговаривать пушками.
— Ыыы! — неожиданно и страшно заныл Дымкин, и зарыдал в голос, и вывернул руль назад в городок Н., который терялся в сиреневой дымке небытия.
Сержант ГИБДД, удивившись, потянулся было к рации, где бормотали крепкие казенные голоса, однако раздумал, закурил; и курил долго, и был один на еще несколько минут назад оживленной трассе.
У железнодорожного переезда разбил лагерь армейский КПП. «УАЗы» и БТРы, чадя дизельными двигателями, перекрывали въезд в городок Н. В густом перелесочке маскировались артиллеристы — стволы пушек смотрели строго на шоссе. Неповоротливые из-за бронежилетов бойцы томились от жары, чада и препирательства с автолюбителями, которых время Ч застигло на ж/переезде. Офицеры в камуфляжной форме вели переговоры по рациям и всем своим видом показывали высокую боевую и политическую способность в противостоянии с мирным населением.
…Старенькая пыльная «Победа» пробивалась между машинами к командирскому джипу. Подполковник в полевой форме с заметным брюшком заорал:
— Куда тебя, черт старый, несет?! А ну взад!
Дымкин задохнулся от нервного напряжения, потом пересилил себя и тоже закричал, истерично и некрасиво:
— Как вы смете! Орать! На меня! Мышь полевая!.. Ты знаешь, кто я такой?.. Да вы?.. Да ты…
— Ну, я! Я! — Офицер подходил к «Победе». — Дед, вали отсюда! Пока я мирный, как бронепоезд. — Цапнул Дымкина за лацканы пиджака. На лацкане блесточкой зажглась Звезда Героя. — Ах, мы герои?! Да мы таких…
И не договорил: «Победа» резким задним ходом ушла к железнодорожному полотну. Затем развернулась на пятачке переезда и, влетев на рельсовый путь и на нем скособочившись, тяжело поскакала по шпалам. КПП на минуту потерял боеспособность, но потом джип и грузовой «УАЗ» с солдатиками ринулись в погоню по проселочной дороге, петляющей вдоль ж/пути.
Машинист скорого поезда № 34 с привычно-профессиональной скукой поглядывал на летящие стрелки рельсов. Молоденький помощник клевал носом под бой колес. Кружили поля, леса и различные водоемы.
…Там, за поворотом леска, после подъема — станция Н.
С минутной, неудобной остановкой. Машинист решил разбудить помощника для дальнейшей молодой трудовой деятельности; помощник, сладко зевнув и открыв глаза, округлил их до размера межвагонных буферов. И закричал диким голосом:
— А-а-а-а-а!
Машиниста заклинило, как экстренный тормоз: по их верному пути следования мчалось нечто горбатое, с серебристым отливом. И казалось, столкновение неминуемо — поздний панический рев тепловозной сирены не спасал.
Но в последний миг Нечто резким маневром освободило путь скорому поезду, исчезая за поворотом.
— Что это было? — лязгая зубами, спросил помощник.
— Что-что! — прохрипел машинист. — НЛО!..
«Победа» неуклюже пылила по проселочной дороге к шоссе; за ней тряслись на ухабах преследователи из РА. Подполковник, наконец не выдержав глупой погони и пылевого опыления погон, заорал:
— Прострелить этой тыкве на колесах!.. колеса!..
Бойцы с азартностью охотников принялись разряжать боекомплекты АКМ. Выстрелы в поле оптимистически затрещали для стреляющих.
…Искалеченная, изрешеченная «Победа», забуксовав на взгорке, остановилась. Из нее выбрался старик и заковылял к близкой, как граница, асфальтированной полосе трассы. Несколько бойцов с грозным хеканьем догоняли его… Старик упал… Его соломенная шляпа покатилась под откос…
Дымкин упал лицом в сладкую горечь теплой полыни и прикрыл голову руками, ожидая профилактических ударов прикладами. Но что-то произошло в природе: солдаты не нападали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56