Некрашеные, ржавые стальные двери с несколькими замками раскрылись перед ними и снова со скрежетом закрылись. Их шаги гулко отдавались в голых коридорах, напоминавших скорее тюрьму, чем министерство. Древний лифт поднимал только четверых, пришлось разбиться на группы.
– Наружу потом будем выходить более пристойным путем, – шепнул ему Эдуардо. Видно было, что он напряжен.
Наверху они вошли в широкую дверь, за которой лежали ковры, на стенах висели картины, потолки были украшены фресками и росписями. Открылись огромные двери, и они вступили в небольшой зал с расписными стенами, великолепие которых просто убивало. Из-за множества ангелов с золочеными крыльями и обилия розовых кустов они не сразу заметили людей, ожидавших их прихода.
– Синьор Фантоцци, министр финансов. Синьор Бернардини, заместитель министра внутренних дел. Синьор Нунцио Тафале, нотариус.
Джон пожимал им руки и уверял, что ему очень приятно познакомиться с ними, тем более в такой ранний час.
Все последние дни, с того момента, как стало ясно, что это произойдет, Джон спрашивал себя, как это будет. Он представлял себе торжественный акт, и теперь было заметно, как все действительно стараются придать моменту величественность. Но Джон чувствовал только удары своего сердца, и все в нем сосредоточилось на том, чтобы не сделать какой-нибудь ошибки, не сказать какую-нибудь глупость, не испортить всю эту торжественность. Такое было с ним, когда он сдавал экзамены по вождению: он потом не мог вспомнить, сколько времени это длилось, часы или дни, где он ехал, где парковался. Было абсолютное затмение памяти, стресс. То же самое здесь – но почему? Ведь он не сдавал экзамен, эти люди явились для того, чтобы передать ему триллион долларов, и ничто не могло отвратить их от этого намерения, разве что он сам вскочил бы и заявил свое несогласие.
Началось с замминистра внутренних дел, который положил перед ним формуляр, уже заполненный, и нечто похожее на договор, с красной перевязью и настоящей сургучной печатью, на оба документа набросились Вакки, изучая их буква за буквой, прежде чем согласно кивнули ему, что он может их подписать. И Джон покорно подписал. Его итальянского с трудом хватало на газеты, перед юридическими формулировками он капитулировал. Не будь рядом с ним Вакки, ему можно было бы сейчас продать стиральную машину – и он бы этого не заметил.
Замминистра улыбнулся, скорее вежливо, чем непринужденно, и вручил ему новый паспорт, целиком готовый, с фото и его подписью, заламинированный от подделки. Его потрепанный старый американский паспорт ему пришлось отдать. Замминистра схватил этот паспорт, как добычу; Джон мимоходом спросил себя, что же он собирается с ним делать. Разве на нем не написано «Собственность Соединенных Штатов Америки»?
Опять рукопожатия. Поздравления. Теперь он итальянец, снова гражданин страны, из которой когда-то бежал его дед. Замминистра ободряюще улыбнулся ему, будто хотел заверить, что не так уж все плохо, но министр финансов улыбался значительно увереннее.
Когда все руки были пожаты и им налили кофе, слово взял нотариус. При этом он достал лист и зачитывал написанное так, будто в зале невидимо парит слепой бог, и ничто не сможет осуществиться, не коснувшись прежде его слуха.
«Рим, 16 мая 1995 года. Перед удостоверяющим нотариусом Нунцио Тафале по делу о передаче состояния Джакомо Фонтанелли предстали: Джон Сальваторе Фонтанелли, гражданин Италии, рожденный 07.09.1967 в Нью-Йорке; Кристофоро Вакки, гражданин Италии, рожденный…»
И так далее, пока Джон не перестал что-либо понимать. Слова «наследство», «передача в собственность» и «неограниченное распоряжение» выскакивали из неразличимого словопотока, как лопающиеся пузыри. Потом Вакки со своей стороны огласили документы, составленные на старинном итальянском, по сравнению с которым речь нотариуса могла показаться легковесной, парящей поэзией, и так слово переходило от одного к другим несколько раз, пока Джон не начал спрашивать себя, для чего он тут вообще нужен.
Когда начались подписи, он понял для чего. Ему пришлось немыслимым образом снова удостоверять свою личность, на сей раз с его новым паспортом, который нотариус перепроверил так, будто подозревал, что Джона за это время подменили другим человеком. Потом не было конца подписям. Один лист за другим, потом подписывались Вакки, целые минуты только и было слышно, что скрип чернильных перьев по тяжелой гербовой бумаге. Стучали штемпели, каталось по синим каракулям промокательное пресс-папье, документы скреплялись печатью, и с каждой новой подписью улыбка министра финансов становилась шире на один зуб. Он же первым бросился поздравлять Джона со словами:
– Благодарю вас, что сделали выбор в пользу Италии!
Потом его поздравили Вакки, откуда-то набралось множество других рук для пожатий. Казалось, половина состава госслужащих Италии сбежались в эту небольшую комнату.
– Отныне вы окончательно и полноправно являетесь самым богатым человеком мира, – сказал Кристофоро Вакки. – Теперь это уже необратимо.
Казалось, он испытывает при этих словах громадное облегчение.
* * *
Расчет времени был безупречный. «Роллс-Ройс» величественно подкатился к парадной лестнице министерства финансов, и толпа телевизионных и газетных репортеров бросилась фотографировать пустой салон, когда Бенито распахнул заднюю дверцу. Зависла секунда онемения, пока один из журналистов не глянул в другую сторону и не увидел на верхних ступенях лестницы Джона и семейство Вакки. Он вскинул туда руку и издал клич, похожий на призыв к атаке, – и все ринулись вверх по ступеням, а Джон спускался в грозу вспышек, и на его лице играла улыбка; он торжествующим жестом поднял над головой кожаную папку с документами, удостоверяющими его неохватное богатство, и эта картинка потом облетела весь земной шар.
* * *
После нотариальной церемонии состоялся прием у итальянского премьер-министра. «Роллс-Ройс» эскортировала к резиденции премьер-министра кавалькада мотоциклистов, глава правительства вышел на лестницу, чтобы встретить Джона. На красном ковре, в буре фотовспышек премьер-министр Ламберто Дини и Джон Фонтанелли долго трясли друг другу руки, улыбались в камеры, в толпу, снова в камеры. Полицейские образовали кордон, сдерживая натиск журналистов и толпу зевак, которая встретила Джона ликованием, будто он совершил нечто неслыханное.
– Помашите, – шепнул ему премьер, человек лет шестидесяти пяти с лицом печального бульдога.
И Джон помахал, после чего ликованию не было конца.
В этот день Италия на час осталась без управления, потому что все министры собрались, чтобы пожать руку новоиспеченному триллионеру. Невозможно было запомнить все имена. Джон улыбался, пожимал руки, чувствуя себя захваченным в смерч.
– Вы можете звонить мне в любое время, – говорил ему почти каждый из них, и Джон кивал, обещал подумать об этом и спрашивал себя, какие у него могут быть причины звонить министру лично.
* * *
На обратом пути из Рима Джоном овладела странная взвинченность. Временами ему казалось, что он и секунды больше не выдержит, сидя в машине в бездействии и глядя, как мимо скользит послеполуденный слепящий ландшафт. Что-то должно было произойти, и он бы много отдал за то, чтобы хоть смутно знать что.
Итак, все теперь официально узаконено. Богатейший человек мира, богатейший человек всех времен и народов. Без малейшего приложения сил, без особых способностей, просто по прихоти предка, который, если бы не это завещание, давно уже был бы всеми забыт. Чувствовал ли он себя теперь по-другому? Нет. Он поглядывал на свою папку, содержащую множество непонятных документов. Нет, его богатство в будущем никак не зависело от обладания этими документами: заверенные дубликаты остались и у нотариуса, и в министерстве, и в других местах; он мог бы швырнуть эту папку в первую попавшуюся печь и все равно остался бы самым богатым человеком – значит, эти бумаги со всеми их печатями и подписями, листы со ссылками на счета и с состоянием этих счетов доказывали нечто совершенно абстрактное: что он богат. Он не чувствовал себя богаче, чем сегодня утром. Что же изменила вся эта церемония? Ничего. Как он был гостем у людей, с которыми познакомился совсем недавно, так и оставался у них в гостях.
Когда они наконец свернули в свою деревню, сотни людей шпалерами стояли вдоль дороги, хлопали в ладоши и бросали серпантин. На пустом поле Джон увидел шатры и карусели, которых сегодня утром еще не было. Намечалось народное гулянье – несомненно, в его честь. Как будто он совершил нечто великое, за что полагалось его чествовать.
В парадном холле виллы их ожидал накрытый стол с бокалами для шампанского и большой пыльной бутылкой в ведерке со льдом.
– Мы позволили себе, – объяснил Кристофоро, – устроить для вас небольшой праздник. То есть все устроил Эдуардо.
Джон подавленно кивнул: у него было такое чувство, будто в его жилах вместо крови бегают мурашки. Он смотрел, как наполняются бокалы, и ему хотелось сбежать отсюда и, как прежде, пропускать через гладильный пресс белье в прачечной или развозить пиццу.
Альберто Вакки поднял свой бокал. Последний луч солнца, упавший через балюстраду в окно, осветил пузырьки, и они засверкали жемчугом.
– Я рад был бы сказать, что эту бутылку мы купили в день вашего рождения и сохраняли ее до сегодняшнего дня. Но, к сожалению, это не так, я купил эту бутылку лишь на прошлой неделе. Но это вино того же года, когда родились вы, Джон: ему двадцать восемь лет, это одно из лучших старых шампанских, какое можно купить за деньги. A votre sante!
* * *
Джон весь вечер чувствовал себя не в своей тарелке. Эдуардо помог ему справиться с фраком, и он прямо-таки испугался своего внушающего благоговение отражения в зеркале. Но когда ему потом по очереди представляли изысканных мужчин в похожем облачении и женщин оглушительно аристократической внешности – даже Марко и остальные телохранители были одеты в элегантные костюмы, – он был рад, что одет не хуже других.
И позднее, когда пианист с двумя скрипачами оттеняли происходящее сдержанной музыкой, а все вокруг с бокалами и закусочными тарелочками в руках стояли и не могли наговориться, как будто завтра это будет уже запрещено, Джон чувствовал себя как под микроскопом. Мужчины громко смеялись над его шутками, женщины с лучистыми улыбками выгибали напоказ свои впечатляющие декольте – и все только потому, что он богат. Видно было, что каждый старается вызвать его симпатию – только потому, что у него больше денег, чем у кого бы то ни было на этой планете.
Никто из них не удостоил бы его даже взглядом каких-нибудь шесть недель назад, когда он, голодный и холодный, с десятью центами в кармане брел по Нью-Йорку. При этом единственное, что в нем за это время изменилось, была его одежда, стрижка и счет в банке.
Ну, хорошо, двести пятьдесят тысяч счетов в разных банках.
– Каково чувствовать себя триллионером? – хотел знать мужчина лет пятидесяти в костюме с воротником из меха леопарда и в кольце с сапфиром величиной с бычий глаз – если Джон правильно запомнил, какой-то знаменитый кинопродюсер.
– Я бы сам хотел это узнать, – ответил Джон. – Съесть я могу не больше, чем любой другой, и носить могу за один раз только одни брюки… Собственно, я считаю, что для одного человека это чересчур много денег.
Видимо, это было не то, что продюсер хотел от него услышать.
– Вы играете скромника, синьор Фонтанелли, – сказал он, окинув Джона критическим взглядом. – Но меня не обманешь. Я знаю людей. Видит Бог, знаю.
Джон посмотрел ему вслед, когда тот удалялся в толпу остальных гостей, и подумал, что кто-то может видеть в нем не только потенциальный источник кредитов, но и нечто вроде идола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Наружу потом будем выходить более пристойным путем, – шепнул ему Эдуардо. Видно было, что он напряжен.
Наверху они вошли в широкую дверь, за которой лежали ковры, на стенах висели картины, потолки были украшены фресками и росписями. Открылись огромные двери, и они вступили в небольшой зал с расписными стенами, великолепие которых просто убивало. Из-за множества ангелов с золочеными крыльями и обилия розовых кустов они не сразу заметили людей, ожидавших их прихода.
– Синьор Фантоцци, министр финансов. Синьор Бернардини, заместитель министра внутренних дел. Синьор Нунцио Тафале, нотариус.
Джон пожимал им руки и уверял, что ему очень приятно познакомиться с ними, тем более в такой ранний час.
Все последние дни, с того момента, как стало ясно, что это произойдет, Джон спрашивал себя, как это будет. Он представлял себе торжественный акт, и теперь было заметно, как все действительно стараются придать моменту величественность. Но Джон чувствовал только удары своего сердца, и все в нем сосредоточилось на том, чтобы не сделать какой-нибудь ошибки, не сказать какую-нибудь глупость, не испортить всю эту торжественность. Такое было с ним, когда он сдавал экзамены по вождению: он потом не мог вспомнить, сколько времени это длилось, часы или дни, где он ехал, где парковался. Было абсолютное затмение памяти, стресс. То же самое здесь – но почему? Ведь он не сдавал экзамен, эти люди явились для того, чтобы передать ему триллион долларов, и ничто не могло отвратить их от этого намерения, разве что он сам вскочил бы и заявил свое несогласие.
Началось с замминистра внутренних дел, который положил перед ним формуляр, уже заполненный, и нечто похожее на договор, с красной перевязью и настоящей сургучной печатью, на оба документа набросились Вакки, изучая их буква за буквой, прежде чем согласно кивнули ему, что он может их подписать. И Джон покорно подписал. Его итальянского с трудом хватало на газеты, перед юридическими формулировками он капитулировал. Не будь рядом с ним Вакки, ему можно было бы сейчас продать стиральную машину – и он бы этого не заметил.
Замминистра улыбнулся, скорее вежливо, чем непринужденно, и вручил ему новый паспорт, целиком готовый, с фото и его подписью, заламинированный от подделки. Его потрепанный старый американский паспорт ему пришлось отдать. Замминистра схватил этот паспорт, как добычу; Джон мимоходом спросил себя, что же он собирается с ним делать. Разве на нем не написано «Собственность Соединенных Штатов Америки»?
Опять рукопожатия. Поздравления. Теперь он итальянец, снова гражданин страны, из которой когда-то бежал его дед. Замминистра ободряюще улыбнулся ему, будто хотел заверить, что не так уж все плохо, но министр финансов улыбался значительно увереннее.
Когда все руки были пожаты и им налили кофе, слово взял нотариус. При этом он достал лист и зачитывал написанное так, будто в зале невидимо парит слепой бог, и ничто не сможет осуществиться, не коснувшись прежде его слуха.
«Рим, 16 мая 1995 года. Перед удостоверяющим нотариусом Нунцио Тафале по делу о передаче состояния Джакомо Фонтанелли предстали: Джон Сальваторе Фонтанелли, гражданин Италии, рожденный 07.09.1967 в Нью-Йорке; Кристофоро Вакки, гражданин Италии, рожденный…»
И так далее, пока Джон не перестал что-либо понимать. Слова «наследство», «передача в собственность» и «неограниченное распоряжение» выскакивали из неразличимого словопотока, как лопающиеся пузыри. Потом Вакки со своей стороны огласили документы, составленные на старинном итальянском, по сравнению с которым речь нотариуса могла показаться легковесной, парящей поэзией, и так слово переходило от одного к другим несколько раз, пока Джон не начал спрашивать себя, для чего он тут вообще нужен.
Когда начались подписи, он понял для чего. Ему пришлось немыслимым образом снова удостоверять свою личность, на сей раз с его новым паспортом, который нотариус перепроверил так, будто подозревал, что Джона за это время подменили другим человеком. Потом не было конца подписям. Один лист за другим, потом подписывались Вакки, целые минуты только и было слышно, что скрип чернильных перьев по тяжелой гербовой бумаге. Стучали штемпели, каталось по синим каракулям промокательное пресс-папье, документы скреплялись печатью, и с каждой новой подписью улыбка министра финансов становилась шире на один зуб. Он же первым бросился поздравлять Джона со словами:
– Благодарю вас, что сделали выбор в пользу Италии!
Потом его поздравили Вакки, откуда-то набралось множество других рук для пожатий. Казалось, половина состава госслужащих Италии сбежались в эту небольшую комнату.
– Отныне вы окончательно и полноправно являетесь самым богатым человеком мира, – сказал Кристофоро Вакки. – Теперь это уже необратимо.
Казалось, он испытывает при этих словах громадное облегчение.
* * *
Расчет времени был безупречный. «Роллс-Ройс» величественно подкатился к парадной лестнице министерства финансов, и толпа телевизионных и газетных репортеров бросилась фотографировать пустой салон, когда Бенито распахнул заднюю дверцу. Зависла секунда онемения, пока один из журналистов не глянул в другую сторону и не увидел на верхних ступенях лестницы Джона и семейство Вакки. Он вскинул туда руку и издал клич, похожий на призыв к атаке, – и все ринулись вверх по ступеням, а Джон спускался в грозу вспышек, и на его лице играла улыбка; он торжествующим жестом поднял над головой кожаную папку с документами, удостоверяющими его неохватное богатство, и эта картинка потом облетела весь земной шар.
* * *
После нотариальной церемонии состоялся прием у итальянского премьер-министра. «Роллс-Ройс» эскортировала к резиденции премьер-министра кавалькада мотоциклистов, глава правительства вышел на лестницу, чтобы встретить Джона. На красном ковре, в буре фотовспышек премьер-министр Ламберто Дини и Джон Фонтанелли долго трясли друг другу руки, улыбались в камеры, в толпу, снова в камеры. Полицейские образовали кордон, сдерживая натиск журналистов и толпу зевак, которая встретила Джона ликованием, будто он совершил нечто неслыханное.
– Помашите, – шепнул ему премьер, человек лет шестидесяти пяти с лицом печального бульдога.
И Джон помахал, после чего ликованию не было конца.
В этот день Италия на час осталась без управления, потому что все министры собрались, чтобы пожать руку новоиспеченному триллионеру. Невозможно было запомнить все имена. Джон улыбался, пожимал руки, чувствуя себя захваченным в смерч.
– Вы можете звонить мне в любое время, – говорил ему почти каждый из них, и Джон кивал, обещал подумать об этом и спрашивал себя, какие у него могут быть причины звонить министру лично.
* * *
На обратом пути из Рима Джоном овладела странная взвинченность. Временами ему казалось, что он и секунды больше не выдержит, сидя в машине в бездействии и глядя, как мимо скользит послеполуденный слепящий ландшафт. Что-то должно было произойти, и он бы много отдал за то, чтобы хоть смутно знать что.
Итак, все теперь официально узаконено. Богатейший человек мира, богатейший человек всех времен и народов. Без малейшего приложения сил, без особых способностей, просто по прихоти предка, который, если бы не это завещание, давно уже был бы всеми забыт. Чувствовал ли он себя теперь по-другому? Нет. Он поглядывал на свою папку, содержащую множество непонятных документов. Нет, его богатство в будущем никак не зависело от обладания этими документами: заверенные дубликаты остались и у нотариуса, и в министерстве, и в других местах; он мог бы швырнуть эту папку в первую попавшуюся печь и все равно остался бы самым богатым человеком – значит, эти бумаги со всеми их печатями и подписями, листы со ссылками на счета и с состоянием этих счетов доказывали нечто совершенно абстрактное: что он богат. Он не чувствовал себя богаче, чем сегодня утром. Что же изменила вся эта церемония? Ничего. Как он был гостем у людей, с которыми познакомился совсем недавно, так и оставался у них в гостях.
Когда они наконец свернули в свою деревню, сотни людей шпалерами стояли вдоль дороги, хлопали в ладоши и бросали серпантин. На пустом поле Джон увидел шатры и карусели, которых сегодня утром еще не было. Намечалось народное гулянье – несомненно, в его честь. Как будто он совершил нечто великое, за что полагалось его чествовать.
В парадном холле виллы их ожидал накрытый стол с бокалами для шампанского и большой пыльной бутылкой в ведерке со льдом.
– Мы позволили себе, – объяснил Кристофоро, – устроить для вас небольшой праздник. То есть все устроил Эдуардо.
Джон подавленно кивнул: у него было такое чувство, будто в его жилах вместо крови бегают мурашки. Он смотрел, как наполняются бокалы, и ему хотелось сбежать отсюда и, как прежде, пропускать через гладильный пресс белье в прачечной или развозить пиццу.
Альберто Вакки поднял свой бокал. Последний луч солнца, упавший через балюстраду в окно, осветил пузырьки, и они засверкали жемчугом.
– Я рад был бы сказать, что эту бутылку мы купили в день вашего рождения и сохраняли ее до сегодняшнего дня. Но, к сожалению, это не так, я купил эту бутылку лишь на прошлой неделе. Но это вино того же года, когда родились вы, Джон: ему двадцать восемь лет, это одно из лучших старых шампанских, какое можно купить за деньги. A votre sante!
* * *
Джон весь вечер чувствовал себя не в своей тарелке. Эдуардо помог ему справиться с фраком, и он прямо-таки испугался своего внушающего благоговение отражения в зеркале. Но когда ему потом по очереди представляли изысканных мужчин в похожем облачении и женщин оглушительно аристократической внешности – даже Марко и остальные телохранители были одеты в элегантные костюмы, – он был рад, что одет не хуже других.
И позднее, когда пианист с двумя скрипачами оттеняли происходящее сдержанной музыкой, а все вокруг с бокалами и закусочными тарелочками в руках стояли и не могли наговориться, как будто завтра это будет уже запрещено, Джон чувствовал себя как под микроскопом. Мужчины громко смеялись над его шутками, женщины с лучистыми улыбками выгибали напоказ свои впечатляющие декольте – и все только потому, что он богат. Видно было, что каждый старается вызвать его симпатию – только потому, что у него больше денег, чем у кого бы то ни было на этой планете.
Никто из них не удостоил бы его даже взглядом каких-нибудь шесть недель назад, когда он, голодный и холодный, с десятью центами в кармане брел по Нью-Йорку. При этом единственное, что в нем за это время изменилось, была его одежда, стрижка и счет в банке.
Ну, хорошо, двести пятьдесят тысяч счетов в разных банках.
– Каково чувствовать себя триллионером? – хотел знать мужчина лет пятидесяти в костюме с воротником из меха леопарда и в кольце с сапфиром величиной с бычий глаз – если Джон правильно запомнил, какой-то знаменитый кинопродюсер.
– Я бы сам хотел это узнать, – ответил Джон. – Съесть я могу не больше, чем любой другой, и носить могу за один раз только одни брюки… Собственно, я считаю, что для одного человека это чересчур много денег.
Видимо, это было не то, что продюсер хотел от него услышать.
– Вы играете скромника, синьор Фонтанелли, – сказал он, окинув Джона критическим взглядом. – Но меня не обманешь. Я знаю людей. Видит Бог, знаю.
Джон посмотрел ему вслед, когда тот удалялся в толпу остальных гостей, и подумал, что кто-то может видеть в нем не только потенциальный источник кредитов, но и нечто вроде идола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114